Глава XII

Деятельность Елены Васильевны Мантуровой. Назначение ее церковницей и ризничей. Пострижение в рясофор. Заповедь о. Серафима о церковном порядке. Заботы о. Серафима о церкви и рассказы сестер, касающиеся церковных послушаний. Распоряжения о. Серафима по приобретению земли под будущий собор и посылка Е. В. Мантуровой к владельцу земли г-ну Жданову. Покупка земли под собор самим о. Серафимом на свои деньги. Просьба его к М. В. Мантурову о сохранении этой земли. Предсказания о. Серафима о соборе. Отъезд М. В. Мантурова в имения генерала Куприянова. Подвиги Е. В. Мантуровой в Дивееве. Польза, принесенная М. В. Мантуровым крестьянам генерала Куприянова. Пелагея Ивановна Серебренникова. Архиепископ Воронежский Антоний.

лена Васильевна Мантурова исполняла все трудные поручения о. Серафима, как образованная особа, но не занимала должности начальницы. Необыкновенно добрая от природы, она явно или видимо ничего не делала, но зато, насколько лишь умела и могла, творила добро тайно, непрестанно и много. Так, например, зная нужду многих бедных сестер, а также нищих, она раздавала им все, что имела и что получала от других, но невидимым образом. Бывало, идет мимо или в церкви и даст кому-нибудь, говоря: «Вот, матушка, такая-то просила меня передать тебе!» Вся пища ее заключалась обыкновенно в печеном картофеле да лепешках, которые так и висели у нее на крылечке в мешочке. Сколько их ни пекли, всегда не хватало. «Что за диво! — говорила, бывало, ей сестра-стряпуха. — Что это, матушка, ведь я смотри-ка сколько лепешек тебе наложила, кула же девались они? Ведь эдак-то и не наготовишься!» "Ах, родная, — кротко ответит ей Елена Васильевна, — ты уже прости меня Христа ради, матушка, да не скорби на меня; что же делать, слабость моя, уж очень я люблю их, вот все и поела!» Спала она на камне, прикрытом лишь плохим ковриком.

Со времени освящения храмов, пристроенных к Казанской церкви, батюшка о. Серафим назначил Елену Васильевну церковницей и ризничей, для этого он попросил Саровского иеромонаха отца Илариона постричь Елену Васильевну в рясофор, что и было исполнено. Отец Серафим надел ей под камилавочку шапочку, сшитую из его поручей. Затем, призвав духовника обители о. Василия, Елену Васильевну и послушницу ее Ксению Васильевну, батюшка о. Серафим строго заповедовал им следующий церковный порядок (см. записки этих лиц):

1) Чтобы в обители все, как ризнические, пономарские, дьяческие и церковниц должности, также клиросы навсегда исправлялись бы только одними сестрами, но непременно девицами. «Так Царице Небесной угодно! Помните это и свято сохраняйте, передав и другим», — сказал батюшка.

2) Пономарки и церковницы должны неопустительно, сколь возможно чаще, приобщаться во все четыре поста, все двунадесятые праздники, не смущаясь мыслью, что недостойны, не пропускать случая сколь возможно более пользоваться благодатью, даруемой приобщением Св. Христовых Тайн, стараясь лишь по возможности, сосредоточившись в смиренном сознании всецелой греховности своей, с упованием и твердою верою в неизреченное Божие милосердие, умственно говоря: согрешила, Господи, душою, сердцем, словом, помышлением и всеми моими чувствами! — приступить к святому, всех искупляющему Таинству.

3) Как перед службой, так и по службе пономаршие должны, взойдя в алтарь, испросить благословение служащего священника. Никогда и ни в чем не прекословить в храме служащему священнику. Он служитель есть Самого Господа, кроме разве исключительно чего-либо могущего случиться особо недолжного. И даже как бы незаслуженно ни оскорбил священник, все перенесть молча, смиренно, лишь поклонившись ему.

4) Никогда при какой-либо купле не должно торговаться из церковных вещей: «Скажи лишь, матушка, за сколько хотелось бы тебе что купить! Дадут тебе - благодари; не дадут - никогда не настаивай и не торгуйся; без торгу отдай все, ибо все лишнее от церкви никогда не пропадет. Сам Господь видит и знает и все возвратит!»

5) Зная, кто из сестер пострижен или не пострижен, в случае какой-либо особой нужды никак и никогда не дозволять входить в алтарь непостриженным сестрам.

6) Пречистую от литургии носить в трапезу не иначе, как непременно за литургией же служившей пономарки, вследствие освящения и ее самой от токмо даже присутствования ее постоянного прислуживания при наивысочайшем служении престолу Божией славы.

7) Никогда, Боже упаси, ни ради чего, ни ради кого бы то ни было, кроме молчаливого знака согласия или отречения, не разговаривать в алтаре, как месте присутствования всегда Самого Господа и Сил Его, не дозволяя того и другим, кто бы то ни был, если бы даже пришлось и потерпеть за то. «Сам Господь тут присутствует! И трепеща, во страхе предстоят Ему все Херувимы и Серафимы и вся Сила Божия! Кто же возглаголет пред лицом Его!» — говорил батюшка.

8) Ни под каким видом, предлогом либо делом, ниже щетки, ниже ничего, никогда не брать церковного, боясь за то прещения Божия, ибо во храме все наималейшее принадлежит токмо Единому Богу! И все, хотя и малое, взятое оттуда, есть как бы износимый огнь, все и вся попаляющий.

9) Не смущаться и не огорчаться малым молением или невозможностью исполнить все монашеству положенное по действительно крайнем недосуге церковной уборки и дела, стараясь лишь непременно и на ходу, никогда не прерывая умственной молитвы, прочитывать утром среди дня и на ночь им данное правильце, да, если возможно, всем положенное общее правило, а если уж нельзя, то как Господь поможет! Но 200 поясных поклонов Спасителю, Богоматери, как бы то ни было, каждодневно исполнять обязательно.

10) При освящении храмов неопустительно всегда 40 дней (6 недель) служить в нем все службы.

11) Вытирая пыль и выметая сор из храма Еожия, ниже никогда не бросать его так, с небрежением, «токмо прах Храма Божия свят уже есть!», а, бережно собрав его, сжигать в пещи или бросить в реку проточной воды, или же откидывать в какое-либо особое, а не общее проходное либо сорное место; точно так же поступая и при мытии чего-либо церковного, мыть токмо в проточной же воде или же в особой, нарочито только для сего держимой и свято хранящейся посуде; и воду эту сливать тоже в особо на то чистое или уготованное место. Отец Серафим говорил им: «Нет паче послушания, как послушание церкви! И если токмо тряпочкою протереть пол в дому Господнем, превыше всякого другого дела поставится у Бога! Нет послушания выше церкви! И все, что ни творите в ней, и как входите и исходите, все должно творить со страхом и трепетом и никогда непрестающею молитвою, и никогда в церкви, кроме необходимо должного же церковного, и о церкви ничего не должно говориться в ней! И что же краше, превыше и преслаще церкви! И кого бо токмо убоимся в ней и где же и возрадуемся духом, сердцем и всем помышлением нашим, как не в ней, где Сам Владыка Господь наш с нами всегда соприсутствует!» Говоря это, батюшка сиял от восторга неземной радостью.

Тогда же дал он заповедь насчет Рождественских церквей. «В верхней церкви Рождества Христова постоянно, денно и ночно гореть неугасимой свече у местной иконы Спасителя, а в нижней Рождества Богоматери церкви неугасимо же денно и ночно теплиться лампаде у храмовой иконы Рождества Богоматери. Денно и ночно читать Псалтирь, начиная с Царской Фамилии, за всех благотворящих обители в этой же самой нижней церкви, 12-ю на то нарочито определенными и переменяющимися по часу сестрами, а в воскресенье неопустительно всегда перед литургией служить Параклис Божией Матери весь нараспев, по ноте». Сказал о. Серафим: «Она вечно будет питать вас! И если эту заповедь мою исполните, то все хорошо у вас будет, и Царица Небесная никогда не оставит вас. Если же не исполните, то без беды беду наживете».

Сведения о построении церквей и о заботах отца Серафима дополняются рассказами Ксении Васильевны, послушницы Елены Васильевны Мантуровой. Так, она свидетельствует (тетрадь № 1):

«При жизни батюшки мы не знали, что такое покупать свеч, — говорит монахиня Капитолина, — потому ему много всего приносили, а он-то, родименький, бывало, и блюдет все для своего Дивеева, так что даже и по смерти его у нас еще много осталось запасного елею и целые три сундука свеч, что он подавал. Много также заботился о Рождественской церкви, много жертвовал для нее, сам посылал купить колокола на нее и диво, да и только: колокола-то маленькие-маленькие, вовсе маленькие, а зазвонят-то так звонко, точно музыка будто подобранная, и весело на душе, как подымется этот сладкий серебряный звон их. И образов много в церкви батюшкиных; есть и сосуды; все это батюшка нам надавал и много кой-чего в ризнице. И все, бывало, придешь к нему, особенно за последнее время, а он только говорит и заботится о своей церкви: "Да все ли у нас есть-то, матушка, все ли есть-то, не надо ли чего?" Все, батюшка, бывало, ответишь ему. "Ну, и слава Богу, радость моя, возблагодарим Господа!" — заговорит он, крестясь торопливо. А после смерти-то батюшки много тоже кой-чего осталось у нас после него, родимого; вся одежда, что была, нам досталась: епитрахили две, нарукавники, шуба, кафтан, камилавка, шапочка, вот больным-то и надевают на голову, ну и проходит боль-то, полумантия, сапоги, башмаки, лапти, рукавицы и топор, и все, все после батюшки. Есть у нас также четки, им самим сделанные из дерева, так вот мы все на бесноватых-то их надеваем, и много раз случалось, как наденут их на них-то, они и не смогут выносить их, так и разорвут и бросят, а потом и выздоровеют; оттого вот много из них потеряно, а уж как бережем. А как раз батюшка на меня рассердился, вот я расскажу. Послали меня к нему за деньгами; я прихожу да и говорю: "Батюшка, пожалуйте нам денег, больно нужно!" "На что это?" — спрашивает. "Да вот, — говорю, — нужда была, так заняли, отдавать надо, батюшка!" Вот он и дал, что нужно, а я-то и говорю: "Еще, батюшка, пожалуйте!" Вот как он родименький-то услыхал, да как глянет на меня-то, да так это серьезно: "Да что уж это ты говоришь, посмотри-ка сколько!" — и так это горячо сказал. "Да ведь нужно, — говорю, — батюшка; ибо всего уж и так вам не говорим, а вот нужда-то была, так из церковных брали, где ж взять-то, батюшка, взять-то ведь негде!" "Нет, нет, радость моя, — сказал батюшка заботливо и мягко, — не надо брать, что дадено в церковь, не подобает брать, матушка, не подобает, не надо!" И сейчас же дал мне денег, приказывая отдать все, что из церковных взято.

Раз стала я жаловаться сама на себя, на мой горячий, вспыльчивый характер, а батюшка и говорит: "Ах, что ты, что ты говоришь, матушка, у тебя самый прекрасный, тихий характер, матушка, самый прекрасный, смирный, кроткий характер!" Говорил-то он это с таким ясным видом и так-то смиренно, что мне это его слово: тихий-то да кроткий — пуще всякой брани было, и стыдно мне стало так, что не знала, куда бы деваться-то, и стала я смирять свою горячность-то все понемногу. А как батюшка-то любил нас, просто ужас да и только, и рассказать-то уж я не умею. Бывало, придешь это к нему, а я, знаешь, всегда эдакая суровая, серьезная была, ну вот и приду, а он уставится на меня да и скажет: "Что это, матушка, к кому это ты пришла-то?" "К вам, батюшка", — отвечу я. "Ко мне, — скажет он, — да и стоишь, как чужая, ко мне-то, к отцу-то, что ты, что ты, матушка!" "Да как же, батюшка, — бывало, скажу я, — как же". "А ты приди, да обними, да поцелуй меня, да не один, а десять раз поцелуй-то, матушка", — ответит он. Бывало, и скажешь: "Ах, да как же это, батюшка, да разве я смею!" — "Да как же не смеешь-то, ведь не к чужому, ко мне пришла, радость моя, эдак к родному не ходят, да где бы это ни было, да при ком бы ни было, хотя бы тысяча тут была, должна прийти и поцеловать, а то что стоишь, как чужая!" А еще раз наказывал нам батюшка, чтобы всем "ты", а не "вы" говорить. "Что это за «вы», матушка, это все нынешний-то век, нынешние-то люди придумали, а надо всем «ты» говорить, вот и вы, матушка, всем без различия «ты» говорите, так Сам Господь указал нам", — сказал батюшка. "Кто паче Бога и выше Его, а и Господу «ты» говорим, и кольми паче так же должны говорить и человеку!" Батюшка запрещал мне быть слишком строгой с молодыми, напротив, еще приказывал бодрить их. Не дозволяя сквернословие или что-либо дурное, он никогда никому не запрещал веселости. Вот, бывало, спросит: "Что, матушка, ты с сестрами-то завтракаешь, когда они кушают?" "Нет, батюшка", — скажешь. "Что же так, матушка? Нет, ты, радость моя, не хочется кушать, не кушай, а садись всегда за стол с ними, они, знаешь, придут усталые, унылые, а как увидят, что ты сама села и ласкова, и весела с ними, и бодра духом, ну и они приободрятся и возвеселятся, и покушают-то более с велией радостью; ведь веселость не грех, матушка, она отгоняет усталость, и от усталости ведь уныние бывает, и хуже его нет, оно все приводит с собою. Вот и я, как поступил в монастырь-то, матушка, на клиросе тоже был, и какой веселый-то был, радость моя, бывало, как ни приду на клирос-то, братья устанут, ну и унынье нападет на них, и поют-то уж не так, а иные и вовсе не придут. Все соберутся, я и веселю их, они и усталости не чувствуют, ведь дурное что говорить ли, делать ли нехорошо и в храме Божием не подобает, а сказать слово ласковое, приветливое да веселое, чтобы у всех перед лицом Господа дух всегда весел, а не уныл был, — вовсе не грешно, матушка", — говорил так батюшка Серафим. "Молишься ли ты, радость моя?" — раз спросил меня батюшка. "Ах, батюшка, уж какая молитва-то, грешница, иной раз и времени-то нет!" — ответила я. "Это ничего, — сказал батюшка, — я вот и хотел сказать тебе, ты не огорчайся этим, есть время, так в праздности не будь, исполняй все и молися, а если нет времени, так ты, радость моя, только правильце-то мое прочти утром, среди дня да на ночь, хоть и ходя на работе-то, да еще вот правило-то, если можно, а уж если нельзя, ну, так, как Господь тебе поможет, только вот поклоны-то Спасителю и Божией Матери уж хоть как-нибудь, а исполняй, непременно исполняй, матушка!"»

Старшая в мельничной обители о. Серафима Прасковья Степановна говорит (тетрадь № 1), что ей сообщил сосед по келье с батюшкой о. Павел, будто он звал о. Серафима на освящение Рождественской церкви, которую Михаил Васильевич выстроил на свои деньги, а батюшка ответил ему: «Нет, зачем их смущать, не пойду! И ты не ходи. Им лучше дать, что нужно, они сами все сделают и распорядятся всем, как следует, а ходить нам к ним не надобно».

В жизнеописании о. Серафима (Саровское изд. 1893 г.. с. 112) говорится, что за колоколами для Рождественской церкви о. Серафим посылал нарочно на нижегородскую ярмарку, а за священными сосудами — в Москву, дав на них свои деньги. Другой прибор он дал церковнице Ксении Васильевне из своих рук, третий прислала из Москвы княгиня Голицына, еще до освящения церкви. Некоторые вещи из облачения о. Серафим передал через о. Василия Садовского. Кроме того, в разное время присланы были от него в благословение обители следующие иконы:

1) небольшой образ Казанский Божией Матери,
2) средней величины образ преподобного Сергия, Радонежского чудотворца,
3) образ прпп. Кирилла и Марии и
4) складни в серебряной ризе, с изображением Спасителя, Божией Матери, св. Иоанна Предтечи и некоторых других угодников Божиих. Все сии иконы сохраняются в обители до сего дня в Рождественской церкви.

Старица Устинья Ивановна повествует так (тетрадь № 1): «С моего поступления батюшка благословил мне послушание петь на клиросе и чтобы я твердо знала весь устав церковный, и его святыми молитвами я успела в этом. Пению учили нас всех Саровские иеромонахи о. Назарий и о. Корнилий. Параклис Божией Матери тоже они учили, и батюшка приказывал мне, чтобы у нас так же, как в Сарове, пели попеременно оба канона, а обиходной ноте учил нас священник о. Василий. Труды, нужды и скорби приводили меня в уныние, хотела уже выйти из обители. Вся в духе расстроенная, прихожу однажды к батюшке о. Серафиму и призналась откровенно, что у меня в мыслях. Он не соизволил нетерпению моему и сказал: "Никакой нет дороги тебе оставлять обитель, это твой единый путь. Если бы ты знала, матушка, какая раба Божия заводила то место: одежда ее была многошвейная, плат ветхий, а зеницы не пересыхали от слез; и доныне я стопы ее лобызаю. Ходи, матушка, на ее гроб каждый день и, поклонившись, говори: Госпожа наша и мать, прости меня и помолися о мне, как ты прощена от Господа, так и мне быть прощенной, и помяни меня у престола Божия"».

Старица Екатерина Егоровна (впоследствии монахиня Евдокия) говорит (тетрадь № 1), что начальница в Казанской общинке Ксения Михайловна назначила ее печь просфоры для Рождественской церкви. «Я пошла к батюшке просить на это его благословения, — повествует она. — Батюшка ответил мне: "Давно бы так, матушка! Я говорил Ксении Михайловне, что просфорня у меня готова". И начал мне петь громко на ухо тропарь Введению во храм Пресвятой Богородицы. "Так-то и ты, — продолжал батюшка, — прилепись всем сердцем к церкви Божией, служи ей с любовью, всеми своими силами, а для черных работ у нас много будет сестер". С тех пор и доныне молитвами батюшки прохожу я это послушание».

Все эти уставы и завещания о. Серафима свято исполняли начальницы и сестры Дивеевской общины. Уклонения же от них влекли за собою весьма неприятные последствия для обители. Так, мы знаем уже завещание о. Серафима, чтобы в созданном им храме Рождества Христова читалась всегда Псалтирь, по обычаю обители неусыпаемая, перед иконою Спасителя горела неугасимая свеча, а перед образом Матери Божией — лампада, и что, если это будет в точности исполняться, община не потерпит ни нужды, ни беды, и масло на эту потребность никогда не оскудеет. И точно, Ангел мира охранял обитель, пока соблюдалось это завещание, с особенной силой и условием данное. Но в один день церковница Ксения Васильевна, бывшая в послушании у Елены Васильевны Мантуровой, по благодати Божией и доныне пребывающая в живых, вылила, сколько было, последнее масло в лампаду, и откуда получить его более — не предвиделось. Это было во время богослужения. Когда все вышли из храма, она, приблизившись к иконе, увидела, что масло все выгорело и лампада потухла. С горестными чувствами она отошла от лампады и, вспомнив невольно завещание о. Серафима, подумала: «Если так несправедливыми оказались слова о. Серафима, потому что для лампады нет теперь ни масла, ни денег, то, может быть, и во всех других случаях не сбудутся его предсказания, исполнения которых мы, несомненно, ожидали». Тысячи сомнений волновали душу сестры, и вера в прозорливость старца начала оставлять ее. В столь неприятном расположении духа Ксения Васильевна, закрыв лицо руками, на несколько шагов отступила от иконы Спасителя. Вдруг слышит треск... Восклонив голову, она увидела, что лампада загорелась; подошла ближе к ней и заметила, что стакан лампады полон масла и на нем два серебряных рубля. В смятении духа она заперла церковь и спешила поведать дивное видение старице своей Елене Васильевне. На пути ее застигла одна сестра, с которой был крестьянин, искавший церковницу и что-то желавший передать ей. Крестьянин этот, увидевши Ксению Васильевну, спросил:

— Вы, матушка, здесь церковница?

—Я, — отвечала сестра Ксения. — А что тебе нужно?

—Да вот батюшка о. Серафим завещал вам о неугасимой лампаде, так я принес тебе 300 рублей ассигнациями денег на масло для лампады, чтобы она горела за упокой родителей моих.

При сем он назвал имена усопших родителей и подал деньги.

Сомнения сестры в прозорливости старца и в истинности его завещания тотчас рассеялись: она устыдилась их и поскорбела о своем неверии.

Впоследствии, когда в Дивееве выстроен был новый храм, церковь о. Серафима заперли, Псалтирь вынесли из нее, свеча и лампада не горели. Обитель после этого случая потерпела много искушений, и между ее подвижницами существует убеждение, что Господь попустил это за несохранение уставов о. Серафима. Отступление это было следствием вмешательства в управление Дивеевской обителью стороннего лица.

По построении Рождественских церквей в Дивееве о. Серафим занялся приобретением земли под будущий собор, о котором он столько предсказывал сиротам своим. Для этого он опять призвал своего верного послушника и друга, Михаила Васильевича Мантурова, и приказал ему вымерить и пометить землю, принадлежавшую в чрезполосном владении г-ну Жданову, недалеко от Казанской церкви. Затем дал поручение Елене Васильевне съездить к г-ну Жданову и купить у него эту землю за триста рублей, которые батюшка и передал ей. «Святой царь Давид, — сказал он Елене Васильевне, — когда восхотел соорудить храм Господу на горе Мории, то гумно Орны туне не принял, а заплатил цену; так и здесь. Царице Небесной угодно, чтобы место под собор было приобретено покупкою, а не туне его получить. Я бы мог выпросить земли, но это Ей не угодно! Поезжай в город Темников к хозяину этой земли Егору Ивановичу Жданову, отдай ему эти мои деньги и привези бумажный акт на землю!»

Елена Васильевна поехала в Темников со старицей Ульяной Григорьевной и отыскала там г-на Жданова, которому и передала желание батюшки о. Серафима. «Как?! — воскликнул он в удивлении, — вы хотите, чтобы я продал этот столь малый и единственно мне принадлежащий клок земли дивному Серафиму! Полноте, матушка, вы шутите, вероятно, берите даром!» Но выслушав все рассказанное Еленой Васильевной и знаменательные слова старца, Жданов, крайне удивленный, хотя и нехотя, но беспрекословно, не смея ослушаться, принял присланные ему деньги и выдал на землю купчую (записки о. Василия).

Тут произошло чудо. Сам Егор Иванович Жданов впоследствии лично рассказывал (игуменье Марии Ушаковой) следующее: в то время, после смерти родителей, у него осталась большая семья, так что он был принужден, как старший, выйти в отставку, чтобы воспитать всех и добыть им насущный кусок хлеба. Все дела были страшно запутаны, и пришлось переживать большую нужду и бедность. Как раз в это время приехала от батюшки Серафима Елена Васильевна Мантурова и насильно вручила триста рублей за землю. Непонятно, сверхъестественно начали с этих денег устраиваться дела его, и Бог помог всех устроить. Кто вышел в люди, кто женился, кого замуж выдали и т. д.

Когда Елена Васильевна возвратилась к о. Серафиму с купчей, то он пришел в неописанный восторг и, целуя бумагу, воскликнул: «Во, матушка, радость-то нам какая! Собор-то у нас какой будет, матушка! Собор-то какой! Диво!» И приказал батюшка списать с нее для него копию, а настоящую бумагу хранить бережно Елене Васильевне до ее смерти, а потом передать Михаилу Васильевичу. Предвидя все прозорливым оком, он умолял Михаила Васильевича всеми силами сберечь и сохранить эту землю для постройки собора, когда придет тому время. «На то она так и драгоценна, батюшка, что в то время нам крайне занадобится!» — сказал о. Серафим {записки о. Василия).

Чудны правдивые рассказы и свидетельства необыкновенно праведных и простых стариц дивеевских, так называемых сирот Серафимовых, с которыми сам великий старец беседовал просто, мудро, откровенно и любовно. Старица Прасковья Ивановна (впоследствии монахиня Серафима) повествует нам следующее (тетрадь № 6):

«Батюшка говорил мне: "У вас матушка-то первоначальница, мать Александра, больших и высоких лиц была! Я и поднесь ее стопы лобзаю! Вот она обитель заводила, а я ее возобновлю! Там будет лавра [15]... Она почивает в мощах! Много ли их там, матушка?" Я молчала, недоумевая... Склонил батюшка головку, минутку спустя сказал твердым голосом: "Там? — Три". Потом опять спросил: "А что, матушка, много ли места-то от Казанской церкви, от самого алтаря ее, до мельницы?" "Да тут десятины три будет, батюшка, — ответила я, — но земля-то эта ведь чужая, только в серединке место ваше, что под собор купили, а кругом живут церковники, да хлеб засевают мирские". Он опять спросил: "А от соборного-то места, матушка, до мельницы далеко ли и хороша ли тут земля?" Я говорю: "Земля-то хороша, батюшка, да ведь она не наша!" А он будто и не слышит, говорит мне: "Ну вот, матушка, по правую-то сторону будет трапеза..." Я перебила его и опять говорю: "Батюшка, да место-то хотя тут и очень большое, и земля-то хороша, но ведь она засеяна мирскими!" Замолчал батюшка, склонил голову, потом вдруг и сказал: "Надобно променять!"»

Впоследствии это сбылось, благодетели Дивеева и верные слуги батюшки о. Серафима Михаил Васильевич Мантуров и Николай Александрович Мотовилов частью скупили чрезполосные владения и частью променяли их.

Великая старица Евдокия Ефремовна (монахиня Евпраксия) рассказывала (тетрадь № 1, рассказ 17), что однажды батюшка ей сказал: «Вот этот лес, что Горячев ключ-то называется, это наш лес будет, матушка (что и исполнилось в 1869 году)! Тут могут быть и пчелки у нас, потому что хороший приют тут будет, и вода близко, и всякий цвет! А воск-то занадобится нам, матушка, свечки Богу будем работать. А жители-то, жители-то, все вокруг нам служить будут, радость моя! И какая радость-то будет, но мы не доживем, и я не доживу, как собор-то у нас пятиглавый будет! Только и ты, матушка, не узришь, как это совершится! А будет-то он в средине двух церквей, против Казанской церкви, а тут напротив нее будут святые врата, и какая радость-то будет, какая радость-то будет! Казанскую церковь вам отдадут, а приходскую-то на селе поставят, где Полуешкин-то живет; и [6a]священнослужителей тут уже не будет, и пойдет ограда каменная вплоть до речки, и все наше будет! А на приходском кладбище трапеза будет и мост, с Пречистой-то туда так прямо и будут ходить, как у нас в Сарове. Во, что будет-то, матушка! Хоть ты и не доживешь, как собор-то совершится, а ведь какая радость-то тогда будет! Четверо мощей будут у нас, матушка! Вот какая радость-то будет, матушка! [16] Какая великая радость-то будет! Среди лета запоют Пасху, радость моя! Приедет к нам Царь и вся Фамилия! Дивеево-то лавра будет, Вертьяново — город, а Арзамас — губерния! Станут все приходить к нам, матушка, запираться для отдыха-то будем; станут деньги давать, только берите; в оградку станут кидать, а нам уже не нужно, много своих тогда будет, матушка!»

Другая старица Евдокия Трофимовна, впоследствии монахиня Евстолия, свидетельствует, как высоко ставил батюшка о. Серафим свой Дивеев, избранный Царицей Небесной Себе в четвертый жребий на земле. «Я пришла еще мирскою с товарищами получить лишь благословение батюшкино, — говорила старица, — а вместо того, увидав меня, о. Серафим приказал мне прямо бросить все и идти к его девушкам в Дивеев. Не полюбилось мне это ужасно, но, не смея ослушаться, пошла я, и так не понравился мне Дивеев, что ушла я к себе домой, не сказавшись. Через год некоторые собирались идти на богомолье в Киев, пошла и я с ними. Прежде мы зашли в Саров к батюшке Серафиму. Я полагала, что батюшка позабыл меня совсем за год-то. Напротив, тут же, благословляя, он узнал меня, сказав: "Ступай в Дивеев, нет тебе другого пути! У меня в Дивееве, матушка, и Киев, и Лавра, и Киновия"».

Это же о. Серафим говорил многим: «Кто в Дивееве у меня живет, не для чего ему никуда ходить, ни в Иерусалим, ни в Киев, пройди по канавке-то с четочками, прочти полтораста Богородицу, — тут у меня Иерусалим и Киев!»

Та же Евдокия Трофимовна рассказывала (тетрадь № 6, рассказ № 52), что однажды она работала с сестрою Ириной Семеновной у батюшки в пустынке, и он, любя ее очень, много пророчески говорил. «Вот, матушка, — начал о. Серафим, сев у источника, — скажу вам, придет время, у нас в обители все будет устроено; какой собор будет! Какая колокольня! А кельи и ограда будут каменные, и во всем будет у нас изобилие!» После этого о. Серафим вдруг заплакал и сказал: «Но тогда жизнь будет краткая. Ангелы едва будут успевать брать души. А кто в обители моей будет жить, всех не оставлю; кто даже помогать будет ей, и те муки будут избавлены! Канавка же будет вам стеною до небес, и когда придет Антихрист, не возможет он перейти ее; она за вас возопиет ко Господу и стеною до небес станет и не впустит его! А колокол-то Московский, который стоит на земле, около колокольни Ивана Великого, он сам придет к вам по воздуху и так загудит, что вы пробудитесь и вся вселенная услышит и удивится».

«Знаешь ли ты, матушка, где Мишенька-то (Мантуров) живет?» — спросил о. Серафим сестру Акулину Ивановну Малышеву (тетрадь № 6, рассказ 61). «Знаю, кормилец!» — ответила она. «Ну, вот, — продолжал старец, — мы его снесем на угол, а тут, где он теперь-то живет, против него будет собор! Видишь ли, вот эдак будет порядок, на четыре угла, Акулинушка, а собор-то у нас в середочках! А где мирское-то кладбище, знаешь, что ли, матушка?» «Знаю»,—говорит она. «Так вот это-то самое место, матушка, будет у нас коренная трапеза; а это-то, что кривая у вас, гостей принимать будет! А мы, матушка, как собор-то состроим и балясы голубые у нас будут, так прямо из собора в трапезу-то и пойдем. Вот как будет у нас, Акулинушка!»

Ничего тогда в Дивееве не было, и удивлялась старица, о какой такой трапезе говорил батюшка, указывая как бы уже на имеющуюся, называя ее «кривою», но впоследствии иеромонах Иоасаф, выдававший себя за ученика Серафимова, выстроил в Дивееве трапезу, которая по поспешности постройки вышла кривая.

Протоиерей о. Василий Садовский говорит в своих записках (тетрадь № 6, рассказ 74), как он однажды посетил батюшку Серафима, который его спросил: «Как, батюшка, думаешь, хорош ли Саров?» «Как не хорош, батюшка, — ответил о. Василий, — чего же еще лучше!» «Во, во, батюшка! — воскликнул о. Серафим в восторге. — Ведь Саров-то только рукав, а Дивеево-то — целая шуба!» И до трех раз повторил это о. Серафим, а затем спросил: «А хорош ли собор-то у нас, батюшка?» «Хорош, батюшка», — ответил о. Василий. «Хорош, батюшка, как не хорош, очень хорош! — продолжал о. Серафим. — А я тебе говорю, что у нас в Дивееве еще лучше того собор будет! И в моем-то соборе у нас-то в Дивееве все иконы, какие только ни есть на всем свете и даже на Афоне, всех явлений Матери Божией, у меня-то в соборе все они, батюшка, будут!» [17]

Но вот пришло время расстаться о. Серафиму с его любимым послушником и другом Михаилом Васильевичем Мантуровым. Началась польская война, и некий генерал Куприянов приехал в Саров испросить благословение о. Серафима на предстоящий поход. Он был очень богат, владел большими имениями и, познакомившись у о. Серафима с Михаилом Васильевичем, который, конечно, произвел сильное впечатление на генерала своей духовностью и самоотвержением, начал просить о. Серафима уступить ему на время похода Михаила Васильевича, а последнего умолял принять должность его главноуправляющего. Материальное положение Мантурова крайне тяготило его и в особенности жену, так что предложение Куприянова представилось как случай заработать деньги. Михаил Васильевич ответил Куприянову, что он ничего не может и никогда не делает без благословения батюшки. Не успел он сказать слово о. Серафиму, как старец сам произнес: «А тебя, радость моя, хотят просить у меня! Да, да; ну, что же делать, служил ты мне верно, жаль мне тебя, а отказать тоже нельзя, ведь он царю нужен. Поезжай, послужи, батюшка, человек он ратный, а мужички бедные брошены, совращены, и плохо жить им; так бросить их нельзя. Вот ты и займись ими, радость моя, обходясь кротко да хорошенько, они тебя полюбят, послушают, исправятся и возвратятся ко Христу! Для того-то больше я тебя и посылаю; ты и госпожу-то свою жену возьми с собою». Затем, обратясь к Анне Михайловне, батюшка сказал: «А ты, матушка, будь женою разумною, ведь он горяч, Мишенька-то, ты горячиться-то ему не давай, и чтобы он тебя слушался!»

Таким образом из святого послушания к святому старцу М. В. Мантуров отправился с женой в отдаленную губернию спасать заблуждающийся в расколе народ и управлять делами генерала Куприянова.

Елена Васильевна, по освящении Рождественских церквей поставленная о. Серафимом ризничей и церковницей их, продолжала свою строгую и святую жизнь. Она старалась исполнить все до наималейшего заповеданное ей о. Серафимом. Она безвыходно пребывала в церкви, читала по шести часов кряду Псалтирь, так как мало было грамотных сестер, и, понятно, поэтому ночевала в церкви, немного отдыхая на камне где-нибудь в сторонке на кирпичном полу. С нею чередовалась в чтении Псалтири послушница ее Ксения Васильевна, и когда наступала очередь Елены Васильевны, то она, боясь оставаться одна в церкви, бывало, клала у себя в ногах у аналоя Ксению, говоря ей: «Не спи, Ксеньюшка, Бога ради, а то я боюсь, уснешь ты, я одна и останусь!» «Не стану, матушка, не стану!» — отвечала ей Ксения, еще молодая, здоровая и засыпавшая очень быстро после дневного утомления. Увидя Ксению спящей, Елена Васильевна пугалась, начинала бранить ее и сердиться. «Ведь вот ты какая, — говорила Елена Васильевна, — как я тебя просила!» Боязнь возбуждалась в Елене Васильевне не без основания, так как враг человечества, не терпящий в людях добродетели, пугал ее. Так, раз она читала в церкви, а Ксения уснула, и вдруг с верхней паперти кто-то пустился бегом по лестнице, прямо в нижнюю дверь, ворвался в церковь, где она молилась, и грохнулся изо всей силы с таким шумом, громом и треском, что даже спящие сестры вскочили. Елена Васильевна помертвела и упала в обморок. Сестры кинулись к ней, еле привели бедную в чувство, а затем все-таки с ней сделался припадок. В другой раз Елена Васильевна лежала и дремала, а Ксения справляла свою череду. Когда же Ксения окончила, то, не желая ее будить, тихонько затушила свечу и прилегла возле Елены Васильевны. Была лунная ночь. Вдруг, проснувшись, Елена Васильевна видит, что кто-то вышел из алтаря, с расчесанными волосами на голове, и стал молиться у ее изголовья... «Видно, Ксения!» — подумала она, стараясь себя успокоить, но в это время слышит, что возле нее лежит Ксения, и вздохнула... Тогда Елена Васильевна вся затряслась с испуга. Видение притягивало ее взор, и луна освещала молящуюся фигуру у ее изголовья. Она хотела подняться, вскрикнуть, но не могла и замерла... Когда проснулась Ксения, никого не было, а несчастная Елена Васильевна лежала в обмороке. Однажды во время дневного чтения Псалтири Елена Васильевна увидала, как из пустого алтаря вышла девушка необыкновенной красоты с распущенными волосами, остановилась перед Царскими дверьми, помолилась неспешно и исчезла в боковую же дверь. [7a]Также днем была она раз одна в церкви, читала Псалтирь перед каким-то большим праздником, и услышала стук в запертую дверь церкви, повторившийся несколько раз. Полагая, что это стучится пришедшая ей на смену сестра, она отворила дверь и тут же упала, так как перед нею стоял кто-то в саване. Все это, часто повторявшееся, заставило Елену Васильевну нарочно сходить к батюшке Серафиму, рассказать ему и просить его указания, заступления и молитвы. Отец Серафим утешил, ободрил ее и навсегда запретил ей оставаться одной в церкви. С тех пор ничего подобного не являлось уже более.

Как предсказал о. Серафим Михаилу Васильевичу Мантурову, так и случилось все в продолжение его службы управляющим имением генерала Куприянова. Крестьяне были разорены дурными управителями, поэтому отличались грубостью, недоверчивостью, ожесточенностью и почти все были вовлечены в раскол. Помня завет и приказание батюшки, Михаил Васильевич стал обходиться с ними честно, терпеливо, ласково, снисходительно, вместе правдиво и мало-помалу приобрел такую любовь в них, что недоверие и жестокость исчезли, крестьяне начали стекаться к нему отовсюду, как дети к отцу, совершенно изменились и преобразились из нищих в самостоятельных крестьян. Местность этого имения была болотиста и подвержена злокачественной лихорадке; сам Михаил Васильевич еле остался жив, а народ умирал непрестанно. Он тотчас написал сестре Елене Васильевне, прося сообщить о. Серафиму о его болезни и испросить указания его, каким средством избавиться от лихорадки. Отец Серафим дал заповедь Михаилу Васильевичу никогда ничем не лечиться, ни к каким докторам не обращаться и не принимать никаких лекарств. Елена Васильевна точно исполнила приказание брата и, получив благословение батюшки, написала ему, что о. Серафим не приказал ничем лечиться, кроме как есть мякоть теплого хорошо испеченного хлеба. Михаил Васильевич был уже до того слаб, что еле мог с великим трудом прожевать кое-как маленький кусочек мякиша, который произвел сильнейшее слабительное действие, и тем кончилась болезнь. Мантуров, выздоровев, стал лечить таким же образом всех больных и вылечивал. Видя явное чудо, крестьяне решили бросить раскол и возвратиться в лоно своей Церкви.

К этому времени относится вторичное уже посещение отца Серафима Пелагеей Ивановной Серебренниковой, великой и блаженной рабой Божией, которую он направил для жительства в Дивеевскую обитель, поручая ей после своей смерти охранять сестер ее молитвами и направлять малодушных и заблуждающихся.

Пелагея Ивановна родилась в октябре месяце 1809 года в городе Арзамасе от купца Ивана Ивановича Сурина и жены его Прасковьи Ивановны, урожденной Бебешевой. Отец ее жил довольно богато, хорошо торговал, имел свой кожевенный завод и был человеком умным, добрым и благочестивым. Промысл Божий устроил так, что он вскоре умер, оставив жену и троих малолетних сирот — сыновей Андрея и Иоанна и дочь Пелагею. Затем жена его вскоре вышла вторично замуж за купца Алексея Никитича Королева, также вдовца, у которого после первой жены осталось шесть человек детей. Королев был человек суровый и строгий, он внес раздор в семью Суриных, так как дети его не полюбили детей Прасковьи Ивановны. Жизнь маленькой девочки Пелагеи сделалась невыносима в доме отчима, и неудивительно, что в ней родилось желание уйти от таких родных. Господь необыкновенно рано призвал ее к ее трудному подвигу. По рассказам матери ее, «с малолетнего еще возраста с дочкой ее Пелагеей приключилось что-то странное, будто заболела девочка и, пролежавши целые сутки в постели, встала не похожей сама на себя. Из редко умного ребенка вдруг сделалась она какою-то точно глупенькой. Уйдет, бывало, в сад, поднимет платьице, станет и завертится на одной ножке, точно пляшет. Уговаривали ее и срамили, даже и били, но ничто не помогало, так и бросили». Нельзя из этого рассказа матери не видеть, что Пелагея Ивановна с самых ранних лет обнаруживала в себе необыкновенное терпение и твердую волю. Она выросла стройной, высокой, красивой, и мать ее, как только минуло ей 16 лет, постаралась поскорее выдать замуж «дурочку». По старинному обычаю, пришел на смотрины невесты один мещанин г. Арзамаса Сергей Васильевич Серебренников со своей крестной матерью, человек молодой, но бедный и сирота, служивший приказчиком у купца Попова. По обыкновению сели за чай и привели невесту Пелагею Ивановну, наряженную в богатое платье. Взявши свою чашку, она, дабы оттолкнуть от себя жениха, не имея ни малейшего желания выходить замуж, стала дурить. Например, отхлебнет чаю из чашки да нарочно ложкой польет на каждый узорный цветок на платье; польет да и пальцем размажет. Видит мать, что дело плохо: заметят, что дурочка, да, пожалуй, и замуж не возьмут; самой остановить нельзя, еще будет заметнее, вот и научила она работницу: «Станешь, мол, чашку-то подавать, незаметно ущипни ты дуру-то, чтобы она не дурила». Работница в точности исполнила данное ей приказание, а Пелагея Ивановна нарочно и выдала свою мать. «Что это, — говорит, — маменька? Или уже вам больно жалко цветочков-то? Ведь не райские это цветы». Все это заметила крестная мать жениха и советовала ему, несмотря на богатство, не брать ее, глупенькую. Жених же, видевший ее притворство и думая, что родители в нем виноваты, все-таки решился жениться, и 23 мая 1828 года Пелагею Ивановну выдали замуж за Сергея Васильевича Серебренникова. Венчали их в Богословской церкви города Арзамаса. Вскоре после брака Пелагея Ивановна поехала с мужем и матерью в Саровскую пустынь. Отец Серафим ласково принял их и, благословив мать и мужа, отпустил их в гостиницу, а Пелагею Ивановну ввел в свою келью и долго-долго беседовал с нею. О чем они беседовали, это осталось тайной между ними. Между тем муж, ожидавший ее в гостинице, видя, что им пора ехать домой, а жены все нет как нет, потерял терпение и, рассерженный, пошел вместе с матерью разыскивать ее. Подходят они к Серафимовой келье и видят, что старец, выводя Пелагею Ивановну из своей кельи за руку, до земли поклонился ей и с просьбой сказал ей: «Иди, матушка, иди не медля в мою-то обитель, побереги моих сирот-то; многие тобою спасутся, и будешь ты свет миру. Ах, и позабыл было, — прибавил старец, — вот четки-то тебе, возьми ты, матушка; возьми». Когда Пелагея Ивановна удалилась, тогда о. Серафим обратился к свидетелям события и сказал: «Эта женщина будет великий светильник!» Муж Пелагеи Ивановны, услыхав столь странные речи старца, да вдобавок еще видя четки в руках жены своей, обратился с насмешкой к теще своей и говорит ей: «Хорош же Серафим! Вот так святой человек, нечего сказать! И где эта прозорливость его? И в уме ли он? На что это похоже? Девка она, что ль, что в Дивеево-то ее посылает, да и четки дал». Но тайная, продолжительная духовная беседа с дивным старцем имела решительное влияние на дальнейшую жизнь Пелагеи Ивановны. Вскоре подружилась она в Арзамасе с одной купчихой, по имени Параскева Ивановна, тоже подвизавшейся в подвиге юродства Христа ради, и под ее руководством научилась непрерывной молитве Иисусовой, которая начала в ней благодатно действовать и которая сделалась постоянным ее занятием на всю ее жизнь. Дома целые ночи она проводила в молитве. Одна старушка, бывшая сверстницей и подругой Пелагеи Ивановны в молодых летах, рассказывала, что в ночное, от всех сокрытое время Пелагея Ивановна почти целые ночи, стоя на коленях лицом к востоку, молилась в холодной стеклянной, к их дому пристроенной галерее. И это хорошо было известно старушке, потому что жила она напротив Серебренниковых. «Ну и судите сами, — прибавляла она в простоте сердца, — весело ли было ее мужу? Понятно, не нравилось. Эх, да что и говорить? Я ведь хорошо знаю весь путь-то ее; великая была она — раба Божия». С молитвенными подвигами она вскоре стала соединять и подвиг юродства Христа ради и как бы с каждым днем теряла более и более рассудок. Бывало, наденет на себя самое дорогое платье, шаль, а голову обернет какою-нибудь самой грязной тряпкой и пойдет или в церковь, или куда-нибудь на гулянье, где побольше собирается народу, чтобы ее все видели, судили и пересмеивали. И чем более пересуждали ее, тем более радовали ее душу, которая искренно пренебрегала и красотою телесною, и богатством земным, и счастьем семейным, и всеми благами мира сего. Но зато тем больнее и скорбнее приходилось мужу ее, не понимавшему великого пути жены. И просил, и уговаривал ее Сергей Васильевич, но она ко всему оставалась равнодушной. Когда родился у них первый сын Василий, то Пелагея Ивановна точно не рада была его рождению. Многие родственницы хвалили мальчика и говорили: «Какого хорошенького сынка дал вам Бог!» А она во всеуслышание и при муже отвечала: «Дал-то дал, да вот прошу, чтоб и взял. А то что шататься-то будет». Когда родился второй сын, то Пелагея Ивановна к нему отнеслась одинаково. С этого времени муж перестал щадить ее. Вскоре оба мальчика умерли, конечно, по молитве блаженной. Сергей Васильевич начал ее страшно бить, вследствие чего Пелагея Ивановна, несмотря на свою здоровую и крепкую натуру, видимо начала чахнуть и затем порешила во что бы то ни стало окончательно удалиться от мужа. Через два года родилась у Пелагеи Ивановны дочка, и как только Бог послал ее, блаженная, не глядя на нее, принесла дитятю в подоле своего платья к матери и, бросив на диван, сказала: «Ты отдавала, ты и нянчись теперь, я уже больше домой не приду!» Пелагея Ивановна начала ходить по улицам Арзамаса от церкви к церкви и все, что ни давали ей жалости ради или что ни попадало ей в руки, все уносила она с собой и раздавала нищим или ставила свечи в церкви Божией. Муж, бывало, поймает ее, бьет чем ни попало, поленом — так поленом, палкой — так палкой, запрет ее, морит голодом и холодом, а она не унимается и твердит одно: «Оставьте, меня Серафим испортил!» Не покоряясь мужу, она старалась уклониться от него, и выведенный из терпения Серебренников, обезумленный от гнева, переговорив с матерью ее, решился прибегнуть к страшной мере. Он притащил ее в полицию и попросил городничего высечь жену. В угождение матери и мужу городничий велел привязать ее к скамейке и так жестоко наказал, что даже мать содрогнулась и оцепенела от ужаса. «Клочьями висело тело ее, — рассказывала впоследствии мать. — Кровь залила всю комнату, а она, моя голубушка, хотя бы охнула. Я же сама так обезумела, что и не помню, как подняли мы ее и в крови и в клочьях привели домой. Уже и просили-то мы ее, и уговаривали-то, и ласками; молчит себе да и только». В следующую после этого ночь городничий, столько поусердствовавший, увидел во сне котел, наполненный страшным огнем, и услышал чей-то неизвестный голос, который говорил ему, что этот котел приготовлен для него за столь жестокое истязание избранной рабы Христовой. Городничий в ужасе проснулся от этого страшного видения, рассказал о нем и запретил по всему вверенному ему городу не только обижать, но и трогать эту безумную, или, как говорили в городе, испорченную женщину. Так как все это не помогло, то Серебренников начал верить, что жена его испорчена, и потому поехал ее лечить в Троице-Сергиеву лавру. Во время этой поездки произошла внезапная перемена с Пелагеей Ивановной: она сделалась кроткой, тихой и умной. Муж ее не помнил себя от радости и послушал ее доброго совета: вручил ей деньги, все прочее и одну отпустил ее домой, а сам отправился в другое место, по весьма важному и неотлагательному делу. Поспешив с делом, он, горя нетерпением увидать выздоровевшую жену, возвращался домой, но каков был его ужас и гнев, когда он узнал, что Пелагея Ивановна все до малейшей полушки и до последней вещи раздала Бог знает кому и ведет себя хуже прежнего, что, возвратясь в город какою-то нищею, все старалась раздать и вынести из дома, что только могла. Тогда обезумевший Сергей Васильевич заказал для жены, как для дикого зверя, железную цепь с таким же железным кольцом и сам своими руками заковал в нее Пелагею Ивановну, и приковал к стене, и издевался над нею, как ему хотелось. Иногда несчастная женщина, оборвавши цепь, вырывалась из своего дома и, гремя цепью, полураздетая, бегала по улицам города, наводя на всех ужас. Каждый боялся приютить ее или помочь как-нибудь, обогреть или накормить, или защитить от гонений мужа... И вот несчастная снова попадала в свою неволю и должна была терпеть новые и более тяжкие мученья. «Ведь безумною-то я хотя и стала, — говорила она сама впоследствии, — да зато много и страдала. Сергушка-то (муж) во мне все ума искал да мои ребра ломал; ума-то не сыскал, а ребра-то все поломал». Действительно, одна благодать Божия подкрепляла ее, как свыше предназначенную избранницу Божию, и давала ей силу переносить все то, что с нею тогда делали. Раз, сорвавшись с цепи, она в страшную зимнюю стужу, полунагая, приютилась на паперти одной церкви, называемой Напольной, в приготовленном по случаю эпидемии гробе для умершего солдата, и здесь, полуокоченелая, ждала себе смерти. Завидя церковного сторожа, она бросилась к нему, моля о помощи, и так напугала его, что тот в ужасе от этого привидения забил страшный набат и встревожил весь город. После этого Серебренников совершенно отрекся от своей жены, выгнал ее вон из дома, притащил к матери и вручил Пелагею Ивановну родителям. В семье отчима все ненавидели ее, особенно меньшая дочь Королева — Евдокия, которая вымещала на ней все свои домашние неудачи и всю свою злобу. Евдокия вообразила себе, что ее не берут замуж именно потому, что опасаются, как бы она не сошла с ума, подобно Пелагее Ивановне, и решилась погубить ее. Она подговорила одного злодея, хорошо умевшего стрелять, убить ее в то премя, когда она будет бегать за городом и юродствовать. Несчастный согласился и действительно выстрелил, но дал промах. Тогда Пелагея Ивановна, оставшись целой и невредимой, предрекла ему, что он не в нее стрелял, а в самого себя. И что же? — через несколько месяцев предсказание ее сбылось в точности: он застрелился. Мать Пелагеи Ивановны решилась отправить ее с богомольцами по святым местам, в надежде, не исцелится ли она. Прежде всего «дурочку» повели в Задонск к святителю Тихону и затем в Воронеж к святителю Митрофану. Прибыв в Воронеж, арзамасские богомольцы пошли с Пелагеей Ивановной к преосвященному Антонию, столь известному в то время святостью жизни своей и даром прозорливости.

В счастливые первые тридцать лет XIX столетия в России еще были светильники и великие рабы Божии, которые, может быть, своими молитвами и спасли отечество в тяжелые годины нашествия двунадесят язык и западных веяний. К ним должен быть причислен и преосвященный Антоний, уроженец Полтавской губернии, жизнеописание которого хотя и не относится к летописи Дивеевского монастыря, но мы приводим краткие сведения о нем, потому что о. Серафим его особенно почитал, и лица, близкие Дивеевской обители, обращались за духовной помощью к нему после смерти старца о. Серафима.

Отец преосвященного Антония был священником. Родившись 29 октября 1773 года, преосвященный Антоний был назван при крещении Авраамием. Еще в младенчестве в нем обнаружилась особенная любовь к Божьему храму, он старался не пропускать ни одного богослужения и не ленился вставать рано. В школе он отличался тихим нравом, смирением, за что, без сомнения, и получил фамилию «Смирницкий». Таким же он был и в Киевской академии, и монахом в лавре, куда и постригся в 1797 году. Он исправлял множество должностей в лавре, и в 1808 году иеромонах Антоний назначен был начальником лаврской типографии. Почти семь лет он проходил эту трудную должность с ревностью и пользой для св. лавры. В 1814 году Антоний был сделан начальником Антониевых ближних пещер, и для его боголюбивой души ничего не было желаннее, как ежедневно лобызать и охранять святые мощи угодников. Но промысел Божий не дал ему долго наслаждаться молитвой и покоем здесь. В следующем году его назначили наместником Киево-Печерской лавры, и он был редким начальником для иноков, вел их просто, духовно, молясь за каждого, руководя ими по Божиему указанию, и тогда уже было заметно, что Господь даровал ему дар прозорливости. С приезжими всех званий и сословий он был всегда ласков, добр, и, несомненно, Антоний имел дар привлекать к себе сердца всех. Особенно он был сострадателен к бедным, которым раздавал почти все, что имел. В сентябре 1816 года посетил Киев император Александр I и однажды в полночь прибыл в лавру, чтобы свидеться со схимонахом Вассианом. Беседуя наедине со старцем, Государь старался узнать о других подвижниках лавры. Говорят, Вассиан прежде всего указал на наместника лавры, который был его духовным сыном. Сближение Антония с Императором повело к награждению его наперсным крестом в 12 тысяч, затем к производству в архимандрита и впоследствии во епископа. Вскоре он получил и откровение свыше. Вот как сам преосвященный Антоний рассказывал об этом: «Отслужив утреню, пришел я в келью в лавре и начал читать книгу. В 8 или 9 часов утра отворилась ко мне дверь, и взошла великолепно убранная в бриллиантах царица и подошла ко мне. Я принужден был встать с кресла, а она, посмотрев на меня, сказала мне: "Отец Антоний! Идите за мною". Мы вышли из ворот на улицу. Вдруг подъезжает в четыре лошади карета, и мы сели. Ехали по полю и большой дороге. Подъезжаем мы к церкви, вошли, стали против аналоя, и царица приказала священнику меня венчать. Она взяла меня за руку и водила вокруг аналоя. Затем вышли из церкви, сели в карету и приехали опять в лавру, прямо в наместнический дом, где нас встретили министры, генералы и поздравляли. Потом пошла царица в другую залу и мне приказала следовать за нею. Взошед в оную, увидали мы держимую фрейлинами большую вощанку во всю залу, которая ветха и совсем худая. Она, подошедши к ней, сказала мне: "Видишь, что она худая, так следует тебе оную исправить заново". По выходе оттуда села в карету, уехала, а я остался по-прежнему в лавре. Когда очнулся в своей келье, вздумал пойти к своему духовнику отцу Вассиану и рассказал ему, какое со мною случилось происшествие, и он мне на оное сказал: "Это к тебе приходила Царица Небесная, а что повенчан ты с Нею браком, то значит — благословение на тебе Божие и будешь ты архиереем, то есть владыкой, и дана будет тебе худая епархия, которую ты должен исправить непременно, что означала большая ветхая вощанка"». Это было за полгода до назначения его во епископа. В конце 1828 года умер Воронежский епископ Епифаний, и в следующем году Антоний занял эту кафедру. Воронежская епархия была тогда не то, что теперь; она заключала в себе всю область земли Донской. Довольно невыгодное впечатление произвела Воронежская епархия на самого преосвященного Антония, и пришлось ему много работать. Во время холеры 1831 года преосвященный Антоний выказал свои административные способности. Затем при нем в 1832 году совершилось открытие мощей святителя Митрофана. Воронежская епархия возродилась при Антонии, и вся Россия приезжала поклониться мощам святителя Митрофана, а также укрепиться духовно в беседе с преосвященным Антонием. Над больными он совершал исцеления, запрещая об этом рассказывать, и многие убеждались в его прозорливости.

Владыка Антоний ласково принял Пелагею Ивановну с богомолками, благословил всех, а к блаженной обратился со следующими словами: «А ты, раба Божия, останься». Три часа беседовал он с ней наедине. Бывшие тогда спутницы Пелагеи Ивановны разобиделись, что преосвященный занялся «дурочкою», а не ими. Прозорливый Владыка узнал их мысли и, провожая Пелагею Ивановну, сказал ей: «Ну, уже ничего не могу говорить тебе более. Если Серафим начал твой путь, то он же и докончит». Затем, обратившись к ее спутницам, гордившимся, что они в состоянии сделать ему пожертвование, он сказал: «Не земного богатства ищу я, а душевного». И всех отпустил с миром. Наконец, увидев, что и святые угодники как бы не помогают Пелагее Ивановне, и услышав, что преосвященный Антоний упомянул о старце Серафиме, измученная мать Пелагеи Ивановны решилась еще раз сама съездить в Саровскую пустынь. Прасковья Ивановна стала жаловаться о. Серафиму: «Вот, батюшка, дочь-то моя, с которой мы были у тебя, замужняя-то, с ума сошла; то и то делает; и ничем не унимается; куда-куда мы ни возили ее, совсем отбилась от рук, так что на цепь посадили...» «Как это можно?! — воскликнул старец. — Как это могли вы?! Пустите, пустите, пусть она на воле ходит, а не то — будете вы страшно Господом наказаны за нее, оставьте, не трогайте ее, оставьте!» Напуганная мать стала было оправдываться. «Ведь у нас вон девчонки, замуж тоже хотят; ну, зазорно им с дурою-то. Ведь и ничем-то ее не уломаешь, не слушает. А больно сильна, без цепи-то держать, с нею и не сладишь. Возьмет это, да с цепью-то по всему городу и бегает, срам да и только». И невольно рассмеялся о. Серафим, услышав, по-видимому, столь справедливые и резонные оправдания матери, и сказал: «На такой путь Господь и не призывает малосильных, матушка; избирает на такой подвиг мужественных и сильных телом и духом. А на цепи не держите ее и не могите, а не то Господь грозно за нее с вас взыщет». Благодаря этим словам великого старца домашние хотя несколько улучшили жизнь Пелагеи Ивановны: не держали более на цепи и дозволяли выходить из дому. Получив свободу, она почти постоянно по ночам находилась на паперти церкви. Здесь видали ее, как она по целым ночам молилась Богу под открытым небом, с воздетыми горе руками, со многими воздыханиями и слезами. А днем она юродствовала, бегала по улицам города, безобразно кричала и всячески безумствовала, покрытая лохмотьями, голодная и холодная. Так провела она четыре года до переезда в Дивеевский монастырь.

Глава XIII

Саровский духовник иеромонах Иларион. Иеромонах Евгений и казначей Исаия. Послушник Иван Тихонов Толстошеев. Отзывы о нем старца о. Серафима и дивеевских сестер. Нападки Саровской братии на о. Серафима за попечение его о дивеевских девушках. Беседа о. Серафима с игуменом Нифонтом. Преклонение дерева по молитве о. Серафима. Рассказы о дереве дивеевских сестер и игумена Георгия. Свидетельства игумена Георгия о предсказании о. Серафимом посягательства Ивана Тихонова на распоряжение в Дивееве. Еще рассказы дивеевских сестер об отзывах о. Серафима о послушнике Иване Тихонове, называемом о. Иоанном. Возмущение источника батюшки Серафима. Явление Божией Матери о. Серафиму в 1830 году. Посещение Царицей Небесной о. Серафима в 1831 году в день Благовещения. Приезд в Саров Николая Александровича Мотовилова и исцеление его по молитвам о. Серафима.

предыдущих главах летописи неоднократно упоминалось имя иеромонаха Илариона, который был духовником Саровской обители, уважаемым самим батюшкой о. Серафимом. Великий старец всех приходящих к нему направлял для исповеди к о. Илариону и даже поручил последнему постригать в рясофор дивеевских девушек.

Иеромонах Иларион был учеником игумена Назария, о котором говорилось выше. Игумен Назарий, постриженник Саровской пустыни, избранный в настоятели Валаамского монастыря, вернулся под конец жизни опять в Саров, где наставлял братию и приходящих своим высоким примером и словом любви. Иеромонах Иларион, из санкт-петербургских граждан, был пострижен в монашество в Валаамском монастыре в 1797 году. В Сарове всего он пробыл 50 лет. Это был монах строгой и чистой жизни, известный многим лицам, так как Саров посещался при о. Серафиме тысячами народа всех званий и состояний. Всех обращающихся к нему он назидал и утешал: Господь даровал ему дар слова на пользу душ. Вся жизнь его была посвящена подвигам добра, молитвам о спасении ближних, милосердному врачеванию болезней греховных, душеспасительным наставлениям и вообще строжайшему благочестию, поэтому о. Иларион не мог прожить без искушений, гонений и страданий. Так, он писал своему товарищу в Троице-Сергиеву лавру: «Я и в Сарове спасительном живу, да худо; ведь место не спасет. Иуда и при Самом Христе не спасся. Вы советуете мне не унывать, а паче великодушно радоваться, помня многие о том апостольские слова. Сей самый, брате, путь мой и есть. Великодушные, доблестные души свойства есть в напасти не отчаиваться; благородного же дело есть не токмо в счастии благодарить Господа, но и в несчастии туюжде благодарность являть... И что может быти лучше сего, как сносить жребий свой великодушно и без роптания. Нет ничего великодушнее, как забывать нанесенные нам обиды. Сия и сим подобная размышляя и сам себя подкрепляя, сам себе глаголю: "Претерпевай, грешниче, скорби, в печалех похваляй Бога. Ниже без труда покой, ниже без брани победа получается. А побеждающему, глаголет Христос, дам ясти от древа животнаго, еже есть посреде рая Божия. И побеждаяй наследит вся: и буду ему в Бога, и той будет Мне в сына» (Апок. 21, 7)". (Достопам. иноки Саровской пуст. М, 1884 г.)

Одновременно с отцом Иларионом подвизался в Сарове иеромонах Евгений, «усердный служитель в обители», как сказано в его жизнеописании (Достопам. иноки Саровские, с. 172). Этот смиренный благоговейный старец имел истинный образ благочестия и кротости, поэтому новоначальные, поступая в обитель, с особенной доверенностью поучались от него трудолюбию, молитвословию и прочим иноческим добродетелям. Душа его, проникнутая благочестием, обращала на него внимание новоначальных послушников, и старческое его обращение заставляло их уважать его и деятельно подражать его целомудрию, послушанию, кротости и смирению. Он таким образом много споспешествовал ищущим спасения к преуспеянию в духовной жизни.

Упоминалось в предыдущих главах также о казначее Исаии, который исполнял должность следователя по ложным наговорам на о. Серафима. Он был родом из московских купцов и поступил в Саровскую пустынь в 1805 году. Постриженный в монашество в 1812 году, он в 1822 году был определен в должность казначея и впоследствии избран настоятелем Саровской пустыни.

Ничего нет удивительного, что о. Серафим терпел от своих современников по наущению врага человечества различные скорби, доносы, преследования, ибо, по слову Св. Евангелия, не было и никогда не будет чести пророку в своем отечестве. В числе иноков, обращавшихся к о. Серафиму не столько за советами, ибо их не исполняли, сколько за предсказаниями, был некий Иван Тихонов Толстошеев, живописец по ремеслу из г. Тамбова. Так как характеристика этого инока, имевшего столь пагубное влияние на Дивеевскую обитель в течение многих лет, должна быть выведена с подобающей для истории осторожностью, то составителю летописи остается обратиться к повествованиям, рассказам и свидетельствам современников его, предоставляя им самим слово. Наиболее рисуют характер, душевные качества и деятельность Ивана Тихонова слова самого старца о. Серафима, затем отзыв о нем впоследствии приснопамятного Филарета, митрополита Московского, и мнение Св. Синода по указам 1861 года.

Начнем только с того, что Иван Тихонов, вкрадчивый, способный, льстивый и тщеславный, по отзывам и теперь живущих в Дивеевском монастыре дивных стариц, определенных туда самим о. Серафимом [8a], поселил в мельничную обитель свою двоюродную сестру, которой выстроил келью. Под этим предлогом он часто просился в Дивеево и как бы стремился приобрести влияние на сестер. Мы упоминали о том, что при межевании земли, подаренной г-жой Постниковой, находился и инок Иван Тихонов. По этому поводу в рассказах старшей сестры мельничной обители Прасковьи Степановны встречается следующее (тетрадь № 1, рассказ 3):

«Когда отводили землю, — говорит она, — Иван Тихонович вместе с г. Мантуровым жили у нас в обители целую неделю; я, грешная, была старшей над сестрами, и в продолжение этой недели батюшка несколько раз приказывал ко мне, что он гневается на меня, — зачем живет у нас Иван Тихонович (как звали о. Иоанна) и чтобы я его непременно выслала, но я сделать этого не посмела, и после, когда я пришла к батюшке, он строго мне выговаривал за это».

Чудный подвижник и единственный верный послушник и друг, бывший помещик с. Нучи, строитель Рождественских храмов в Дивееве, Михаил Васильевич Мантуров записал следующие свои показания о послушнике Иване Тихонове (тетрадь № 6).

«Иду я раз к батюшке Серафиму и встретил по дороге Ивана Тихоновича, который шел от него и говорит мне: "Расскажу вам, батюшка, как я сейчас напугался! Пришла мне вражья мысль выйти из Сарова, и очень смущался я. Пошел я к батюшке, застаю его у источника, сидит он, одна ножка в лапотке, а одна разута, да берестою водицу из источника и на головку, и на ручки, и на ножку поливает. Я смотрю, подошел и остановился, а он, не оборачиваясь и не поднимая головки, спрашивает, да так-то сурово: «Кто там?» Я испугался и говорю: «Я, убогий Иоанн!» А батюшка-то опять еще суровее: «Кто там?» — переспрашивает. «Убогий Иоанн, Иоанн убогий!» — говорю я, а сам весь растерялся, все мысли вылетели у меня, подхожу ближе... Батюшка мне и говорит: «Оставь то, что ты задумал! Оставь то, что ты задумал!» И так несколько раз повторил мне, и тут только вспомнил я, с чем шел к батюшке. Не получив благословения выйти из Сарова, я со страхом упал ему в ноги и стал у него просить прощения. «Во, батюшка, о том-то я тебе и говорю! — отвечает батюшка на мои мысли. — Оставь то, что ты задумал! И вот я, Серафим убогий, тебе говорю: если ты когда-нибудь оставишь Саров, то ни здесь, ни в будущем не узришь лица Серафима!» "

"Вы должны оставаться в Сарове! — сказал я, — продолжал М. В. Мантуров, — стало быть, нет вам на то Божия благословения!" — и пошел я своей дорогой к батюшке. Прихожу на источник и застаю батюшку точно в том же положении, как рассказывал Иван Тихонович: с разутой ножкой, поливающим берестой воду. Подхожу получить благословение, а он меня и спрашивает: "Кто с тобой по дороге встретился, батюшка?" "Иван Тихонович — живописец", — отвечаю я. "Ну вот, батюшка, будь ты мне в том свидетель, что я, сколько ни уговаривал его оставить, что он задумал, никак не мог уговорить. Так вот, батюшка, будь ты мне свидетель, что я в душе его не повинен! Вот то-то, и видишь, я руки и ноги и голову-то себе на что поливаю... в свидетели тебя беру, батюшка, что я в душе его не повинен!"» (рассказ № 67).

«Бывая в Сарове, — говорит далее Михаил Васильевич, — и ничего не примечая еще дурного в Иване Тихоновиче, хоть никогда он мне не нравился, я по зову его заходил иной раз к нему напиться чаю. Раз спросил меня батюшка, где я был. "Пил чай у живописца тамбовского!" — ответил я. "Во, радость моя! — воскликнул батюшка, — не ходи ты к нему никогда! Это во вред тебе послужит, батюшка! Ведь он зовет-то тебя не теплым сердцем, а чтобы от тебя чего выведать!" С тех пор я перестал ходить к Ивану Тихоновичу. Удивительно, как все знал и как берег нас батюшка!» (рассказ № 68).

«Один раз тоже пришел я к батюшке, а он такой скорбный: "Вот, — говорит батюшка, — одолевает меня Иван-то Тихонович из Тамбова, все просит: дай да дай мне, батюшка, послушание! Ну а в чем я ему дам послушание-то? Обсуди-ка сам, в чем я ему дам послушание-то? А вот и говорю я ему, батюшка: нет тебе дороги в моих девушек входить! А коль хочешь защитить их от обид братии, как работают здесь, то можешь! Вот я тебе говорю, другого я ему никакого послушания не давал, батюшка!"» (рассказ № 69).

«Перед отъездом моим за послушание батюшки Серафима к г. Куприянову пришел я в Саров с батюшкой проститься, он и говорит мне: "Во, батюшка, одолел меня Иван из Тамбова: благослови я его выйти из Сарова, а я сказал ему: если ты не выйдешь, то со временем тебя в казначеи произведут, а если выйдешь, то ни в этом, ни в будущем свете не узришь ты лица Серафимова, и никогда уже в Сарове не будешь! Так вот я сказал ему, батюшка, так и тебе это сказываю, и ты это попомни!"» (рассказ № 70).

Елисавета Алексеевна Ушакова, нынешняя игуменья Мария, в свое время сообщила рассказ, подтверждающий повествование М. В. Мантурова. В тетради № 2, рассказ № 3, говорится:

«Помню я, как в 1845 году отец Иоасаф (Иван Тихонович) ежедневно и постоянно повторял всем нам, и кто лишь хотел его слушать, один и тот же рассказ о батюшке Серафиме, показывая на то изображение его, где батюшка представлен у источника с разутой ножкой, поливающим ковшиком, сделанным из бересты, воду себе на голову». Затем следует точный рассказ Ивана Тихоновича, ответ Мантурова и слова батюшки о. Серафима, после чего Елисавета Алексеевна прибавляет: «Постоянно до 1848 года повторялось это отцом Иоасафом. В этом же 1848 году он совершенно отчаялся, что, не находя полезным, не хотят его производить в иеромонаха в Сарове, чтобы он исполнял в Дивееве должность духовного попечителя, и перешел в Нижегородский Печерский монастырь, где получил пострижение в иеромонахи. Помня свои собственные рассказы о предсказании батюшки, в случае его выхода из Сарова, и после своего перехода принявший уже совсем иной вид и обнаруживший настоящий свой характер, весьма не утешительный и не лестный, он уже с этого времени даже не упоминает о том, что прежде так охотно и постоянно всем желающим его слушать рассказывал».

Враг не оставляет человека в покое до самого гроба. Поэтому о. Серафим во многих возбуждал зависть и злобу на то, что всех принимал к себе, делал добро, не различая полов. Один брат (инок) решился даже сказать ему: «Тебя много беспокоят обоих полов люди, и ты пускаешь к себе всех без различия». Отец Серафим, оправдывая себя от пустого нарекания, привел в пример св. Илариона Великого, который не велел затворять дверей ради странников. «Положим, — говорил он, — что я затворю двери моей кельи. Приходящие к ней, нуждаясь в слове утешения, будут заклинать меня Богом отворить двери и, не получив от меня ответа, с печалью пойдут домой... Какое оправдание могу тогда привести Богу на страшном суде Его?» Отсюда видно, что о. Серафим считал прием к себе всех приходящих делом совести, обязательством жизни, в котором Бог потребует от него отчета на суде.

Некто выразил ту же мысль еще решительнее: «Тобою, — говорил, — некоторые соблазняются». Старец ответствовал на сие так: «Но я не соблазняюсь ни тем, что мною одни пользуются, ни тем, что других это соблазняет».

Гораздо чувствительнее для него была беседа игумена Саровской обители о. Нифонта. Раз, возвращаясь из пустыни в келью, встретился старец Серафим с о. Нифонтом. По своему смиренномудрию предваривши настоятеля поклоном, он приветствовал его, по обычаю иерейскому, братскою любовью. Отец же игумен Нифонт, ублажая старца за его подвиги, вместе с тем передал ему мысль братии, которые по строгости своего воззрения не одобряли, что о. Серафим принимал к себе людей всякого пола и рода, хотя и для спасительного назидания. «Особливо, — говорил он, — тем соблазняются, что ты оказываешь милостивое попечение сиротам дивеевским». Игумен Нифонт любил и уважал старца Серафима и держал к нему такую речь единственно потому, что братия соблазнялись... Выслушав слова отца игумена, старец снова упал к нему в ноги и дал ему мудрый и спасительный ответ — не предаваться на будущее время ложным внушениям и не принимать от братии всякого слова на ближнего без рассуждения. «Ты пастырь, — говорил он, — не позволяй же всем напрасно говорить, беспокоить себя и путников, идущих к вечности. Ибо слово твое сильно, и посох, как бич, для всех страшен». Старец Нифонт выразил свое согласие на то, чтобы о. Серафим не изменял своего направления и по-прежнему продолжал всех принимать к себе, ради их душевной пользы. Так повествует составитель жизнеописания о. Серафима.

Не менее соблазнялись саровские монахи тем, что в Дивеевской обители батюшка Серафим приказал сестрам пономарить, читать непрестанно Псалтирь в церкви и т. д. Сестра Ксения Васильевна Путкова свидетельствует (тетрадь № 4, биография Елены Васильевны), что раз, когда она пришла к батюшке Серафиму, он сказал ей: «Восстали, радость моя, восстали на убогого-то Серафима, укоряют, что, говорят, выдумал девушкам в церкви быть, Псалтирь читать да в церкви ночевать! Когда это слыхано, где это видано! Вот и приходят ко мне, матушка, и ропщут на убогого Серафима, что исполняет приказания Божией-то Матери! Вот, матушка, я им и раскрыл в прологе из жития-то Василия Великого, как блазнились на брата его Петра, а святитель-то Василий и показал им неправду блазнения их да силу-то Божию. И говорю: а у моих-то девушек в церкви целый сонм ангелов и все силы небесные соприсутствуют! Они, матушка, и отступили от меня — посрамленные. Так-то вот, радость моя, недовольны на убогого-то Серафима, жалуются, зачем исполняет он приказания Царицы Небесной! Сама Она Пречистая заповедала мне, а я вам заповедую, и да не смущается сердце ваше! Свято храните то и никого в том не слушайте!»

Чтобы видимо убедить всех, что Господу и Царице Небесной угодно, дабы о. Серафим занимался Дивеевской обителью, великий старец выбрал вековое дерево и помолился, чтобы оно преклонилось в знак Божия определения. Действительно, наутро это дерево оказалось выворочено с громадным корнем, при совершенно тихой погоде. Об этом дереве имеется множество записанных повествований сирот о. Серафима.

Так, Анна Алексеевна, одна из 12 первых сестер обители, рассказывает (тетрадь № 6, рассказ 7) следующее: «Была я тоже свидетельницей великого чуда с покойной сестрой обители Ксенией Ильиничной Потехиной, впоследствии недолго бывшей начальницей нашей мельничной общинки, позже благочинной монастыря нашего монахиней Клавдией. Приходит к батюшке Серафиму живописец тамбовский, саровский послушник Иван Тихонович. Долго толковал с ним батюшка, что напрасно блазнятся на него, что печется он о нас, что это он делает не от себя, а по приказанию ему Самой Царицы Небесной. "Помолимся, — говорит батюшка Серафим, — мню, что древу этому более ста лет... — При этом он указал на дерево громадных размеров... — Простоит оно еще много лет... Аще же я творю послушание Царицы Небесной, преклонится древо сие в их сторону!.. — И указал на нас. — Так и знай, — продолжал о. Серафим, — что нет мне дороги оставлять их, хотя они и девушки! И если брошу я их, то и до Царя, пожалуй, дойдет!" Приходим мы на другой день, а батюшка-то и показывает нам это самое здоровое и громадное дерево, точно бурей какою вывороченное со всеми своими корнями. И приказал батюшка радостный, весь сияющий, разрубить дерево и отвезти к нам в Дивеево». (Корень его хранится доселе в кладбищенской церкви с прочими вещами о. Серафима.)

Старица Прасковья Ивановна свидетельствовала (тетрадь № 6, рассказ 13), «что, остановившись и показывая ручкой на одно громадное дерево, сказал мне батюшка: "Матушка, помолимся трое суток, оно и преклонится!" Я молчу да и думаю, идучи-то: это, видно, батюшка прикажет мне рубить его! А он опять еще и еще повторил те же слова. Совсем о том позабыв, я и не молилась о древе, а через три дня прихожу, как батюшка наказал, и застаю его у этого самого дерева, которое уже лежало со всеми точно страшной бурей вывороченными вверх корнями; бури же никакой не было. Тут как раз еще одна из наших сестер была, батюшка-то и говорит нам: "Это ради вас, матушки, это ради вас!" И радостно приказал ей рубить ветки и отвезти в Дивеево на дрова, а мне, подав топорик свой, приказал отрубить вершину. Топорик этот так я и сберегла и в 1852 году отдала его матушке начальнице, и хранится он в батюшкиной у нас пустынке».

«Исполняла я послушание при лошадях, — говорила Домна Фоминична (впоследствии монахиня Дорофея, тетрадь № б, рассказ № 35), - и поехала в Сарово за щепами да прутьями на дрова. Прихожу к батюшке Серафиму, а он сидит на большущем свалившемся древе, обрубая его ветки, да и говорит мне: "Вот видишь, радость моя, что я рублю-то! Это ваше, ваше, матушка, чудное древо, ради вас и для вас преклонилось оно; вот прикажи сестрам-то, что нарублю, сложить все в одно место, а как подмерзнет, подъезжай на лошадке, да и увози все к себе"». [18]

Настоятель Николо-Барковской пустыни игумен Георгий, бывший гостинник Саровской пустыни Гурий, свидетельствует (тетрадь № б, рассказ № 79), что, пришедши однажды к старцу о. Серафиму в пустынку, нашел его, что он перерубал сосну для дров, упавшую с корнем. По обычном приветствии старец открыл об этой сосне, которую рубил, следующее: «Вот я занимаюсь Дивеевской общиной, вы и многие меня за это зазирали, что для чего я ими занимаюсь; вот я вчерашний день был здесь, просил Господа для уверения вашего, угодно ли Ему, что я ими занимаюсь. Если угодно Господу, то в уверение того чтобы это дерево преклонилось. На этом дереве от корня аршина полтора вышины была заметка вырублена крестом. Я просил Господа сего уверения, вместе с тем, что если вы или кто о них попечется, то будет ли угодно это Богу. Господь исполнил для вашего уверения: вот дерево преклонилось. Почему я занимаюсь ими? Я о них имею попечение за послушание старцев: строителя Пахомия и казначея Исаии, моих покровителей; они о них обещались пещись до кончины своей, а по кончине заповедали они, чтобы Саровская обитель вечно не оставляла их. А за что? Когда строился холодный соборный храм, денег не было в обители, и тогда странствовала вдова полковника, имя ея Агафья; она пришла сюда и с ней три рабыни единомышленные. Эта Агафья, возжелав спастись близ старцев, избрала местом спасения село Дивеево, тут поселилась и сделала пожертвования деньгами на устройство собора; не знаю, сколько тысяч, но знаю только, что привезено было от нее три мешка денег, один был с золотыми, другой с серебряными, а третий с медными, и были они полны оными-то деньгами. Собор и сооружен ее усердием, вот за что обещались о них вечно пещись и мне заповедовали. Вот и я вас прошу, имейте о них попечение, ведь они жили тут двенадцать человек, а тринадцатая сама Агафья. Они трудились для Саровской обители, шили и обмывали белье, а им из обители давали на содержание всю пищу: как у нас трапеза была, и у них такова же была. Это продолжалось долго, но батюшка игумен Нифонт это прекратил и отделил их от обители, по какому случаю, не знаю! Батюшка Пахомий и Исаия пеклись о них, но никогда в их распоряжение не входили, ни Пахомий, ни Иосиф; я и то не распоряжался ими и никому нет дороги ими распоряжаться.

Вот и о. Иван наш, — продолжал старец, жалуясь на Ивана Тихонова с негодованием, — испросил благословение у батюшки Нифонта в Дивеево, поблизости; приедет туда, говорит, что я его послал — Серафим; заводит у них пение партесное, вводит некоторые обычаи, это им не нравится, приходят они ко мне, жалуются со слезами; так не должно ему делать и никому не распоряжаться ими и после меня. И он будет все более и более к ним учащать, будет говорить всем, что я то и то приказывал ему, будет заводить постройки, будет говорить, что я желаю у них монастырь открыть, но вот я тебе, батюшка, сказываю, что я ничего этого не говорил; пусть живут уединенно, монастыря не просят, а живут общиною, как Алексеевские в Арзамасе. Из обители бы не отлучались за сборами и никуда не ходили до поры и времени, а занимались бы хлебопашеством да огородами; окопались бы земляным рвом, сделав и вал изо рва земляной же; и все своими руками делали бы, о стяжании не заботясь, имели бы церковную службу; всякое воскресенье петь параклис Божией Матери непременно; непрестанно читать Псалтирь. Если они эту заповедь сохранят, то Господь будет им посылать все потребное, а если нарушат, то не будет мира у них и будут постигать их всякие скорби, напасти и беды!»

«В другое свидание, — пишет игумен Георгий, — старец сказал мне о дивеевских девицах: "Не забывай и не оставляй их, чем можешь: словом, делом благотвори им; по Василию Великому, добродетель великая — не оставлять постниц. Они нам по-прежнему служат, готовят белье для братии, четырежды в год присылают белье мне: к Пасхе — сто рубах, к Успению Божией Матери — сто рубах, к Введению Божией Матери — сто рубах и к Рождеству Христову — сто рубах, которые я отдаю рухальному для раздачи оных"».

Старица Дарья Фоминична просила записать ее показание об отношении батюшки о. Серафима к Ивану Тихоновичу (тетрадь № 6, рассказ 40): «Раз, будучи с сестрами у батюшки в келье, — рассказала она, — заслышали мы чьи-то шаги. Батюшка быстро затворил дверь и, прислонясь к ней спиной, говорит нам тихонько: "Тс! Живописец идет!" Слышим, подошел Саровский послушник Иван Тихонов тамбовский, потолкался, потолкался, а мы все молчим... Видит, что заперта дверь, и ушел, а батюшка-то и говорит нам: "Вот, матушки, если он дождется вас и будет вам что говорить про деньги, то вы поклонитесь лишь молча да ничего ему и не говорите!" Пошли мы и действительно, как сказал батюшка, встретили Ивана Тихонова, который поджидал нас и сказал: "Деньги 50 рублей, данные батюшкой, это мои деньги, это я дал, так всем и скажите!" Но мы, помня приказ батюшки, лишь поклонились ему молча и пошли своей дорогой. В другой раз, когда Михаил Васильевич почему-то пригласил к себе Ивана Тихонова, а тот остался уже ночевать у него, мы в то же время были у батюшки, а он и говорит нам: "Во, матушка, каков живописец-то! Мишенька-то добром на денек взял, а уже он и ночь ночевал! Ведь уж он, матушка, как лапу-то впустит, так и не выпустит!"»

«По вызову батюшки, — рассказывает старшая сестра Прасковья Степановна (тетрадь № 1), — однажды прихожу в его келью, нашла батюшку очень расстроенным; он, по обыкновению, благословил меня и начал говорить со слезами: "Вот, матушка, приходил ко мне Иван Тихонович и просил: «Батюшка, благослови [9a]мне, я буду заботиться о твоих девушках», а сам хочет взяться холодным сердцем. Скажу тебе, матушка, во всю жизнь он будет холоден до вас, и сестры, которые будут ему преданы, будут для вас холодны. После меня вам отца не будет. Вы останетесь совершенно сиротами, а отец Иоанн (Иван Тихонович) только всю жизнь будет нападать на вас"».

Благодатная старица Евдокия Ефремовна (мать Евпраксия) повествует следующее (тетрадь № 1, рассказ ее 3): «Раз я была у батюшки в келье, он беседовал со мною шесть часов кряду, много говорил утешительного и к концу беседы сказал: "Радость моя, я вас духовно породил и во всех телесных нуждах не оставлю. А о. Иоанн (Иван Тихонович) просит, чтобы я вас после своей смерти отдал ему; нет, я не отдаю! Он и его преданные будут сердцем холодны к вам. Он говорит: «Ты, батюшка, стар, отдай мне своих девушек», а сам просит холодным сердцем! Скажи ему, матушка, моим именем, что ему до вас дела нет!" После кончины батюшки Иван Тихонович, увидавши меня, спрашивает: "Не говорил ли вам что обо мне батюшка Серафим?" Я ему отвечала: "Батюшка велел тебе сказать, чтобы ты в наши дела не входил и обители не мешал". Он оскорбился и начал говорить, что видел меня во аде, угрожал, чтобы я молчала. Я и молчала; видно, еще не пришло время. Батюшка Серафим говаривал мне: "Кто против Господа, Царицы Небесной и против меня убогого пойдет, не дам жития ни здесь, ни в будущем. Не убойся, говори мое, когда будут спрашивать, не умолчи моей благодати, и как у угодников Божиих Антония, Феодосия и Сергия Чудотворца были помощники, списали их житие, так и ты, что слышишь от меня, запиши"».

Сестра Домна Васильевна (впоследствии Олимпиада) записала следующий факт из жизни о. Серафима (тетрадь № 1). Ей рассказала это близкая ей по духу сестра Анна Александровна, которая, по свидетельству и других сестер, была особенно любима батюшкой и многим в обители передала тот же факт. Однажды она стояла с батюшкой у его источника, и о. Серафим, облокотясь на сруб, смотрел долго в него. Вдруг источник весь возмутился и сделался совершенно грязным. «Я же, — рассказывала о себе Анна Александровна, — смотрела в это время на батюшку, не обращая внимания на источник. Вдруг батюшка поднял голову и, показывая на источник, сказал: "Посмотри-ка, матушка, какой источник-то!" Я, увидавши его совершенно грязным и бушующим, очень испугалась и с ужасом спросила батюшку: "Что это значит?" В это время сходил с горы Иван Тихонович, нынешний иеромонах Иоасаф. Батюшка, всплеснув руками, показал на него и произнес: "Вот, матушка, это возмутитель всему свету и меня, убогого Серафима, возмутил. — И потом опять, указывая на источник, прибавил: так, матушка, и у нас"».

«Вот как был прозорлив батюшка Серафим, — рассказывает сестра Ксения Васильевна Путкова (тетрадь № 6, рассказ 29), — и как ему все, все было открыто Господом! За несколько лет предсказал он о смутах у нас, о преданных ему сестрах, как выйдут они от нас и не будут батюшкиными. Была у нас одна сестра, Прасковьей Павловной Ерофеевой звали. Быв ко мне в церковное послушание назначена, занималась она хорошо, да неудобно нам было, потому что жила она в другой келье. Вот по этому-то случаю и пришла я к батюшке: "Благословите, — говорю, — батюшка, сестру-то Прасковью Павловну ко мне перевести, она так хорошо занимается, да больно неловко, что не со мной живет, а у нас и место-то есть теперь, и поместить ее можно; вот и жалко нам ее, больно хороша она к церкви!" "Хоть и хороша, — говорит он, — да пусть до времени живет да служит там!" "Да что же, — говорю, — к нам-то не взять, батюшка, ведь у нас место-то есть, а она хорошо служит; так-то неловко!" Все настаиваю я, была настойчива, грешница! "Нет, нет, — говорит, — радость моя! И не могу того сделать; ведь она прилепится к Ивановым сестрам; она ведь не наша, не моя, матушка; она Иванова сестра!" Так я и ушла от него ни с чем, ничего-то не понимая, и, раздосадованная, пришла домой да Прасковье-то Павловне все и рассказала. Услыхав все, она сильно заскорбела и пришла, плача, к батюшке спрашивать: "За что он ее своею не считает?" А батюшка-то только и сказал ей: "Нет, это я так, живи до времени, матушка, живи до времени!" А мне опять строго-настрого все то же повторял, запретил брать ее в келью. Часто-часто она скорбела о том, вспоминая батюшкины слова и сама не понимая их. Не понимала и я, а когда батюшка скончался, то ее перевели к нам, и была она хорошей церковницей, как вдруг у нас случилась Иоасафская смута! Гляжу и глазам и ушам своим не верю, ведь и вправду перемутилась Прасковья Павловна, враг попутал, прилепилась к батюшкиному слову и Ивановым сестрам. Св. Синод выслал ее из обители, и вышла она Иванова сестра, как предсказал мне батюшка за столько лет вперед».

На этом оканчиваются свидетельства и показания незабвенных сирот Серафимовых о живописце Иване Тихоновиче, желавшем сделаться старцем, попечителем и духовником Дивеевской обители.

В столь трудное время для дивного старца о. Серафима его ободряла и укрепляла Царица Небесная. Вот что пишет по этому поводу протоиерей о. Василий Садовский: «Однажды (1830 г.), дня три спустя после праздника иконы Успения Божией Матери, пошел я к батюшке Серафиму в Саровскую пустынь и нашел его в келье, без посетителей. Принял он меня весьма милостиво, ласково и, благословившись, начал беседу о богоугодном житии святых, как они от Господа сподоблялись дарований, чудных явлений, даже посещений Самой Царицы Небесной. И довольно побеседовавши таким образом, он спросил меня: "Есть ли у тебя, батюшка, платочек?" Я ответил, что есть. "Дай его мне!" — сказал батюшка. Я подал. Он его разложил, стал класть из какой-то посудины пригоршнями сухарики в платок, которые были столь необыкновенно белы, что сроду я таких не видывал. "Вот у меня, батюшка, была Царица, так вот после гостей-то и осталось!" — изволил сказать батюшка. Личико его до того сделалось божественно при этом и весело, что и выразить невозможно! Он наклал полный платочек и, сам завязав его крепко-крепко, сказал: "Ну, гряди, батюшка, а придешь домой, то самых этих сухариков покушай, дай своему подружью (так он всегда звал жену мою), потом поди в обитель и духовным-то своим чадам каждой вложи сам в уста по три сухарика, даже и тем, которые и близ обители живут в кельях, они все наши будут!" Действительно, впоследствии все поступили в обитель. По молодости лет я и не понял, что Царица Небесная посетила его, а просто думал, не какая ли земная царица инкогнито была у батюшки, а спросить его не посмел, но потом сам угодник Божий уже разъяснил мне это, говоря: "Небесная Царица, батюшка, Сама Царица Небесная посетила убогого Серафима, и во, радость-то нам какая, батюшка! Матерь-то Божия неизъяснимою благостию покрыла убогого Серафима. «Любимиче Мой! — рекла Преблагословенная Владычица, Пречистая Дева, — проси от Меня, чего хощеши!» Слышишь ли, батюшка? Какую нам милость-то явила Царица Небесная!" И угодник Божий весь сам так и просветлел, так и сиял от восторга. "А убогий-то Серафим, — продолжал батюшка, — Серафим-то убогий и умолил Матерь-то Божию о сиротах своих, батюшка! И просил, чтобы все, все в Серафимовой-то пустыни спаслись бы сироточки, батюшка! И обещала Матерь Божия убогому Серафиму сию неизреченную радость, батюшка! Только трем не дано, три погибнут, рекла Матерь Божия! — при этом светлый лик старца затуманился. — Одна сгорит, одну мельница смелет, а третья... сколько ни старался я вспомнить, никак не могу, видно уж так надо"».

Благодатная сестра Евдокия Ефремовна, удостоившаяся быть при следующем посещении Царицы Небесной о. Серафима в 1831 году, сообщила свой разговор с батюшкой о том же посещении, которое только что передал о. Василий (тетрадь № 6, рассказ 21).

«"Вот, матушка, — сказал мне батюшка Серафим, — во обитель-то мою до тысячи человек соберется, и все, матушка, все спасутся, я упросил, убогий, Матерь Божию, и соизволила Царица на смиренную просьбу убогого Серафима; и кроме трех, всех обещала Милосердная Владычица спасти, всех, радость моя! Только там, матушка, — продолжал, немного помолчав, батюшка, — там-то, в будущем, все разделятся на три разряда: сочетанные, которые чистотою своею, непрестанною молитвой и делами своими, через то и всем существом своим, сочетованы Господу; вся жизнь и дыхание их в Боге, и вечно они с Ним будут! Избранные, которые мои дела будут делать, матушка, и со мной же и будут в обители моей. И званые, которые лишь временно будут наш хлеб только кушать, которым темное место. Дастся им только коечка, в одних рубашечках будут да всегда тосковать станут! Это нерадивые и ленивые, матушка, а которые общее-то дело да послушание не берегут и заняты только своими делами, куда как мрачно и тяжело будет им; будут сидеть все, качаясь из стороны в сторону, на одном месте!" И, взяв меня за руку, батюшка горько заплакал. "Послушание, матушка, послушание превыше поста и молитвы! — продолжал батюшка. — Говорю тебе, ничего нет выше послушания, матушка, и ты так сказывай всем!" Затем, благословив, отпустил меня».

Ксении Васильевне о. Серафим так рассказал (тетрадь № 6, рассказ № 30): «"Скажу тебе, посетила Царица-то Небесная убогого Серафима и вот что, скажу тебе, радость моя, рекла Матерь Божия: «Любимиче Мой! Проси у Меня, чего хощеши!» Слышишь ли, матушка, как возрадовала Матерь-то Божия убогого Серафима, как неизреченно возрадовала! А я-то, убогий, молил Владычицу, да спасутся все, кто в обители моей будет! И задумалась Царица-то Небесная, матушка, и излила всю благодать Своей милости на убогого Серафима! И все спасутся, матушка, обещала нам Сама Пречистая Владычица; только три погибнут: одна сгорит огнем, другую мельница смелет, а третью..." (забыла, странно, видно не нужно нам помнить!). Еще говорил мне батюшка Серафим, что будет в обители его три разряда сестер: сочетанные, что паче всех возлюбили Господа и так Ему угодили, что и здесь всегда с Господом только были, и там вечно же в блаженстве с Господом будут! Избранные, которых батюшка избрал, и они его чтут, все его дела делают и заповеди его сохраняют и всегда исполняют; зато с ним в его обители всегда же и будут. Званые — все прочие, разного рода живущие так себе, нерадиво, непослушливо, лишь бы прожить. "Нам до них дела нет, матушка, пусть до времени хлеб наш едят!" — сказал о. Серафим».

За год и девять месяцев до своей кончины о. Серафим сподобился еще посещения Богоматери. Посещение было ранним утром в день Благовещения, 25 марта 1831 года. Записала его и подробно сообщила дивная старица Евдокия Ефремовна (впоследствии мать Евпраксия).

«В последний год жизни батюшки Серафима я прихожу к нему вечером, по его приказанию, накануне праздника Благовещения Божией Матери. Батюшка встретил и говорит: "Ах, радость моя, я тебя давно ожидал! Какая нам с тобою милость и благодать от Божией Матери готовится в настоящий праздник! Велик этот день будет для нас!" "Достойна ли я, батюшка, получить благодать по грехам моим?" — отвечаю я. Но батюшка приказал: "Повторяй, матушка, несколько раз сряду: Радуйся, Невесто Неневестная! Аллилуя!" Потом начал говорить: "И слышать-то никогда не случалось, какой праздник нас с тобой ожидает!" Я начала было плакать... Говорю, что я недостойна, а батюшка не приказал, стал утешать меня, говоря: "Хотя и недостойна ты, но я о тебе упросил Господа и Божию Матерь, чтобы видеть тебе эту радость! Давай молиться!" И, сняв с себя мантию, надел ее на меня и начал читать акафисты: Господу Иисусу, Божией Матери, Святителю Николаю, Иоанну Крестителю; каноны: Ангелу Хранителю, всем святым. Прочитав все это, говорит мне: "Не убойся, не устрашись, благодать Божия к нам является! Держись за меня крепко!" И вдруг сделался шум, подобно ветру, явился блистающий свет, послышалось пение. Я не могла все это видеть и слышать без трепета. Батюшка упал на колени и, воздев руки к небу, воззвал: "О Преблагословенная, Пречистая Дево, Владычице Богородице!" И вижу, как впереди идут два Ангела с ветвями в руках, а за ними Сама Владычица наша. За Богородицей шли 12 дев, потом еще св. Иоанн Предтеча и св. Иоанн Богослов. Я упала от страха замертво на землю и не знаю, долго ли я была в таком состоянии и что изволила говорить Царица Небесная с батюшкой Серафимом. Я ничего не слышала также, о чем батюшка просил Владычицу. Перед концом видения услышала я, лежа на полу, что Матерь Божия изволила спрашивать батюшку Серафима: "Кто это у тебя лежит на земле?" Батюшка ответил: "Это та самая старица, о которой я просил Тебя, Владычица, быть ей при явлении Твоем!" Тогда Пречистая изволила взять меня, недостойную, за правую руку, и батюшка — за левую, и через батюшку приказала мне подойти к девам, пришедшим с Ней, и спросить, как их имена и какая жизнь была их на земле. Я и пошла по ряду спрашивать. Во-первых, подхожу к Ангелам, спрашиваю: кто вы? Они отвечают: мы Ангелы Божии. Потом подошла к св. Иоанну Крестителю, он также сказал мне имя свое и жизнь вкратце; точно так же св. Иоанн Богослов. Подошла к девам и их спросила каждую об имени; они рассказали мне свою жизнь. Святые девы по именам были: великомученицы Варвара и Екатерина, св. первомученица Фекла, св. великомученица Марина, св. великомученица и царица Ирина, преподобная Евпраксия, св. великомученицы Пелагея и Дорофея, преподобная Макрина, мученица Иустина, св. великомученица Иулиания и мученица Анисия. Когда я спросила их всех, то подумала — пойду, упаду к ножкам Царицы Небесной и буду просить прощения в грехах моих, но вдруг все стало невидимо. После батюшка говорит, что это явление продолжалось четыре часа. Когда мы остались одни с батюшкой, я говорю ему: "Ах, батюшка, я думала, что умру от страха, и не успела попросить Царицу Небесную об отпущении грехов моих", но батюшка отвечал мне: "Я, убогий, просил о вас Божию Матерь, и не только о вас, но о всех любящих меня и о тех, кто служил мне и мое слово исполнял, кто трудился для меня, кто обитель мою любит, а кольми паче вас не оставлю и не забуду. Я, отец ваш, попекусь о вас и в сем веке, и в будущем, и кто в моей пустыни жить будет, всех не оставлю, и роды ваши не оставлены будут. Вот какой радости Господь сподобил нас, зачем нам унывать!" Тогда я стала просить батюшку, чтобы он научил меня, как жить и молиться. Он ответил: "Вот как молитесь: Господи, сподоби мне умереть христианскою кончиною, не остави меня, Господи, на страшном суде Твоем, не лиши Царствия Небесного! Царица Небесная, не остави меня! [19]" После всего я поклонилась в ножки батюшке, а он, благословив меня, сказал: "Гряди, чадо, с миром в Серафимову пустынь"».

В другом рассказе старицы Евдокии Ефремовны (тетрадь № б, рассказ № 23) встречаются еще большие подробности. Так, она говорит: «Впереди шли два Ангела, держа один в правой, а другой в левой руке по ветке, усаженной только что расцветшими цветами. Волосы их, похожие на золотисто-желтый лен, лежали распущенными на плечах. Одежда Иоанна Предтечи и апостола Иоанна Богослова была белая, блестящая от чистоты. Царица Небесная имела на Себе мантию, подобно той, как пишется на образе Скорбящей Божией Матери, блестящую, но какого цвета — сказать не могу, несказанной красоты, застегнутую под шеей большой круглой пряжкой-застежкой, убранной крестами, разнообразно разукрашенными, но чем — не знаю, а помню только, что она сияла необыкновенным светом. Платье, сверх коего была мантия, зеленое, перепоясанное высоким поясом. Сверх мантии была как бы епитрахиль, а на руках поручи, которые, равно как и епитрахиль, были убраны крестами. Владычица казалась ростом выше всех дев, на голове Ее была возвышенная корона, украшенная разнообразными крестами, прекрасная, чудная, сиявшая таким светом, что нельзя было смотреть глазами, равно как и на пряжку-застежку и на само лицо Царицы Небесной. Волосы Ее были распущены, лежали на плечах и были длиннее и прекраснее ангельских. Девы шли за Нею попарно, в венцах, в одеждах разного цвета и с распущенными волосами, они стали кругом всех нас. Царица Небесная была в середине. Келья батюшки сделалась просторная, и весь верх исполнился огней, как бы горящих свеч. Свет был особый, непохожий на дневной свет и светлее солнечного.

Взяв меня за правую руку, Царица Небесная изволила сказать: "Встань, девица, и не убойся нас. Такие же девы, как ты, пришли сюда со Мною". Я не почувствовала, как встала. Царица Небесная изволила повторить: "Не убойся, мы пришли посетить вас". Батюшка Серафим стоял уже не на коленях, а на ногах пред Пресвятою Богородицей, и Она говорила столь милостиво, как бы с родным человеком. Объятая великой радостью, спросила я батюшку Серафима: "Где мы?" Я думала, что я уже не живая; потом, когда спросила его: "Кто это?" — то Пречистая Богородица приказала мне подойти ко всем самой и спросить их и т. д.

Девы все говорили: "Не так Бог даровал нам эту славу, а за страдание и за поношение; и ты пострадаешь!" Пресвятая Богородица много говорила батюшке Серафиму, но всего не могла я расслышать, а вот что я слышала хорошо: "Не оставь дев Моих дивеевских!" Отец Серафим отвечал: "О Владычица! Я собираю их, но сам собою не могу их управить!" На это Царица Небесная ответила: "Я тебе, любимиче Мой, во всем помогу! Возложи на них послушание, если исправят, то будут с тобою и близ Меня, и если потеряют мудрость, то лишатся участи сих ближних дев Моих: ни места, ни венца такого не будет. Кто обидит их, тот поражен будет от Меня; кто послужит им ради Господа, тот помилован будет пред Богом!" Потом, обратясь ко мне, сказала: "Вот посмотри на сих дев Моих и на венцы их; иные из них оставили земное царство и богатство, возжелав царства вечного и небесного, возлюбивши нищету самоизвольную, возлюбивши Единого Господа, и за то, видишь, какой славы и почести сподобились. Как было прежде, так и ныне. Только прежние мученицы страдали явно, а нынешние —тайно, сердечными скорбями, и мзда им будет такая же". Видение кончилось тем, что Пресвятая Богородица сказала о. Серафиму: "Скоро, любимиче Мой, будешь с нами!" — и благословила его. Простились с ним и все святые: девы целовались с ним рука в руку. Мне сказано было: "Это видение тебе дано ради молитв о. Серафима, Марка, Назария и Пахомия". Батюшка, обратясь после этого ко мне, сказал: "Вот, матушка, какой благодати сподобил Господь нас убогих. Мне таким образом уже двенадцатый раз было явление от Бога, и тебя Господь сподобил; вот какой радости достигли! Есть нам почему веру и надежду иметь ко Господу. Побеждай врага-диавола и противу его будь во всем мудра; Господь тебе во всем поможет!" и т. д.»

В сентябре 1831 года прибыл в Саров некий помещик Симбирской и Нижегородской губерний, коллежский советник Николай Александрович Мотовилов, совершенно больной, о котором неоднократно упоминалось в предыдущих главах летописи. Родившись в 1809 году в симбирском имении, он воспитывался в Казанском университете по филологическому факультету и затем был совестным судьею и почетным смотрителем уездных училищ в Корсунском уезде. В записке своей, под заглавием «Достоверные сведения о двух Дивеевских обителях», он пишет и о своем исцелении по молитвам отца Серафима.

«За год до пожалования мне заповеди о служении Божией Матери при Дивеевской обители великий старец Серафим исцелил меня от тяжких и неимоверных великих ревматических и других болезней, с расслаблением всего тела и отнятием ног, скорченных и в коленках распухших, и с язвами пролежней на спине и боках, коими страдал неисцельно более трех лет. 1831 года 9 сентября батюшка о. Серафим одним словом исцелил меня от всех болезней моих. И исцеление это было следующим образом. Велел я везти себя, тяжко больного, из сельца Бритвина, нижегородского лукояновского имения моего, к батюшке о. Серафиму. 5 сентября 1831 года я был привезен в Саровскую пустынь, 7 сентября и 8, на день Рождества Божией Матери, удостоился иметь я две беседы первые с батюшкой о. Серафимом, до обеда и после обеда, в монастырской келье его, но исцеления еще не получал. А когда на другой день, 9 сентября, привезен был я к нему в ближнюю его пустынку, близ его колодца, и четверо человек, носившие меня на своих руках, а пятый, поддерживавший мне голову, принесли меня к нему, находящемуся в беседе с народом, во множестве приходившим к нему, тогда возле большой и очень толстой сосны, и до сего времени на берегу реки Саровки существующей, на его сенокосной пажнинке меня посадили. На просьбу мою помочь мне и исцелить меня он сказал: "Да ведь я не доктор, к докторам надобно относиться, когда хотят лечиться от болезней каких-нибудь". Я подробно рассказал ему бедствия мои, и что я все три главных способа лечений испытал, а именно аллопатией лечился у знаменитых в Казани докторов — Василия Леонтьевича Телье и ректора Императорского Казанского университета Карла Федоровича Фукса, по званию и практике своей не только в Казани и России, но и за границей довольно известного медика-хирурга, гидропатией на Сергиевских минеральных серных водах, ныне Самарской губернии, взял целый полный курс лечения и гомеопатией у самого основателя и изобретателя сего способа Ганнемана, через ученика его пензенского доктора Питерсона, но ни от одного способа не получил исцеления болезней моих, и затем ни в чем уже не полагаю себе спасения и не имею другой надежды получить исцеления от недугов, кроме как только лишь благодатию Божией. Но будучи грешен и не имеючи дерзновения сам ко Господу Богу, прошу его святых молитв, чтоб Господь исцелил меня. И он сделал мне вопрос: "А веруете ли вы в Господа Иисуса Христа, что Он есть Богочеловек, и в Пречистую Его Божию Матерь, что Она есть Приснодева?" Я отвечал: "Верую!" "А веруешь ли, — продолжал он меня спрашивать, — что Господь как прежде исцелял мгновенно и одним словом Своим или прикосновением Своим все недуги, бывшие в людях, так и ныне так же легко и мгновенно может по-прежнему исцелять требующих помощи, одним же словом Своим, и что ходатайство к Нему Божией Матери за нас всемогуще, и что по сему Ее ходатайству Господь Иисус Христос и ныне так же мгновенно и одним словом может всецело исцелить вас?" Я отвечал, что "истинно всему этому всею душою моею и сердцем моим верую, и если бы не веровал, то не велел бы везти себя к вам!" "А если веруете, — заключил он, — то вы здоровы уже!" "Как здоров, — спросил я, — когда люди мои и вы держите меня на руках?" "Нет! — сказал он мне, — вы совершенно всем телом вашим теперь уже здравы вконец!" И он приказал державшим меня на руках своих людям моим отойти от меня, а сам, взявши меня за плечи, приподнял от земли и, поставив на ноги мои, сказал мне: "Крепче стойте, тверже утверждайтесь ими на земле, вот так; не робейте, вы совершенно здравы теперь". И потом прибавил, радостно смотря на меня: "Вот видите ли, как вы теперь хорошо стоите". Я отвечал: "Поневоле хорошо стою, потому что вы хорошо и крепко держите меня". И он, отняв руки свои от меня, сказал: "Ну, вот уже и я теперь не держу вас, а вы и без меня все крепко стоите; идите же смело, батюшка мой, Господь исцелил вас, идите же и трогайтесь с места". Взяв меня за руку одной рукою своею, а другой в плечи мои немного подталкивая, повел меня по траве и по неровной земле, около большой сосны, говоря: "Вот, ваше боголюбие, как вы хорошо пошли!" Я отвечал: "Да, потому что вы хорошо меня вести изволите!" "Нет, — сказал он мне, отняв от меня руку свою, — Сам Господь совершенно исцелить вас изволил и Сама Божия Матерь о том Его упросила, вы и без меня теперь пойдете и всегда хорошо ходить будете, идите же..." — и стал толкать меня, чтобы я шел. "Да эдак упаду я и ушибусь..." — сказал я. "Нет, — противоречил он мне, — не ушибетесь, а твердо пойдете..." И когда я почувствовал в себе какую-то выше осенившую тут меня силу, приободрился немного и твердо пошел, то он вдруг остановил меня и сказал: "Довольно уже" — и спросил: "Что, теперь удостоверились ли вы, что Господь вас действительно исцелил во всем, и во всем совершенно? Отъял Господь беззакония ваша и грехи ваши очистил есть Господь. Видите ли, какое чудо Господь сотворил с вами ныне; веруйте же всегда несомненно в Него, Христа Спасителя нашего, и крепко надейтеся на благоутробие Его к вам, всем сердцем возлюбите Его, и прилепитесь к Нему всею душою вашею, и всегда крепко надейтесь на Него, и благодарите Царицу Небесную за Ее к вам великие милости. Но так как трехлетнее страдание ваше тяжко изнурило вас, то вы теперь не вдруг помногу ходите, а постепенно мало-помалу приучайтесь к хождению и берегите здоровье ваше, как драгоценный дар Божий..." И довольно потом еще побеседовав со мною, отпустил меня на гостиницу совершенно здоровым. Итак, люди мои пошли одни из леса и ближней пустынки до монастыря, благодаря Бога и дивные милости Его ко мне, явленные в собственных глазах их, а я сам один сел с гостинником отцом Гурием, твердо, без поддержки людской сидя в экипаже, возвратился в гостиницу Саровской пустыни. А так как многие богомольцы были со мной при исцелении моем, то прежде меня возвратились в монастырь, всем извещая о великом чуде этом. Лишь только приехал я, игумен Нифонт и казначей иеромонах Исаия, с 24 старцами иеромонахами Саровскими, встретили меня на крыльце гостиницы, поздравляя меня с милостью Божией, через великого старца Серафима мне во дни их дарованной. И сим благодатным здоровьем пользовался я восемь месяцев настолько, что никогда подобного сему здоровья и силы не чувствовал в себе до тех пор во всю мою жизнь. Часто в течение сего времени и подолгу бывал я в Сарове и неоднократно беседовал с сим великим старцем Серафимом, и в одну из бесед его, в конце ноября 1831 года, имел счастье видеть его светлее солнца в благодатном состоянии и слышать тогда беседу эту его, а потом и многие тайны о будущем состоянии России открыл он мне».

Глава XIV

Беседы отца Серафима с монашествующими и мирянами.

отцу Серафиму лично обращались монашествующие из мужских и женских обителей; в числе их являлись к нему настоятели монастырей. Он излагал перед ними свои мысли об обязанностях настоятеля.

«Настоятель, — говорил он, — должен быть совершен во всякой добродетели и душевные свои чувства иметь обучен долгим учением в рассуждении добра и зла (Евр. 5, 16).

Настоятель должен быть искусен в Священном Писании: он день и нощь должен поучаться в законе Господнем, чрез таковые упражнения может он снискать себе дар рассуждения добра и зла.

Истинное познание добра и зла можно иметь только тогда, когда подвижник благочестия придет в сочувствие будущего осуждения и предвкушение вечного блаженства, что совершается в душе благочестивой еще в здешней, земной жизни таинственным и духовным образом.

Прежде рассуждения добра и зла человек не способен пасти словесных овец, но разве бессловесных; потому что без познания добра и зла мы действий лукавого постигать не можем.

А потому настоятель, яко пастырь словесных овец, и должен иметь дар рассуждения, дабы во всяком случае мог подавать полезные советы каждому требующему его наставления; ибо, как говорит Петр Дамаскин (в Добротолюбии, о назидании души добродетелями. Часть 3, лист 52), несть всякий человек верен дати совет ищущим; но кто от Бога приял дар рассуждения и от многого пребывания в подвижничестве стяжа ум прозрителен.

Настоятелю должно иметь также дар проницательности, дабы из соображения вещей настоящих и прошедших мог он предусматривать и будущие и проразумевать козни вражии.

Отличительным характером настоятеля должна быть любовь его к подчиненным: истинного бо пастыря, по словам Иоанна Лествичника, показует любовь его к своему стаду. Ибо любовь принудила распяться на кресте Верховного Пастыря (в книге к Пастырю, гл. 5, лист. 178 на об.)».

Другие из настоятелей, заботясь о спасении порученных их руководству братии, спрашивали о. Серафима о том, как управлять братией. На такой вопрос одного из них о. Серафим дал следующее наставление:

«Всякий настоятель да сделается и да пребудет всегда в отношении к подчиненным благоразумной матерью.

Чадолюбивая матерь не в свое угождение живет, но в угождение детей. Немощи немощных чад сносит с любовью; в нечистоту впадших очищает, омывает тихо, мирно, облачает в ризы белые и новые, обувает, согревает, питает, промышляет, утешает и со всех сторон старается дух их покоить так, чтоб никогда не слышать ей малейшего их вопля, и таковые чада бывают благорасположены к матери своей. Так всякий настоятель должен жить не в свое угождение, но во угождение подчиненных: должен к слабостям их быть снисходителен, немощи немощных несть с любовью, болезни греховные врачевать пластырем милосердия, падших преступлениями подымать с кротостью, замаравшихся скверною какого-либо порока очищать тихо и омывать возложением на них поста и молитв, сверх определенных обще для всех; одевать учением и примерной жизнью своей в одежды добродетелей; непрестанно бдеть о них, всеми способами утешать их и со всех сторон ограждать мир их и покой так, чтобы никогда не было слышно ни малейшего их вопля, ниже ропота — и тогда они с ревностью будут стремиться, чтобы доставить мир и покой настоятелю».

В 1830 году один иеромонах, вызываемый из Саровской пустыни настоятелем в Казанскую епархию, пришел к о. Серафиму принять благословение. Он нашел старца в лесу в трудах над грядами и подошел к нему молча, не говоря ни слова. Отец Серафим, увидев издали идущего к себе брата, запел и довел до конца светилен св. Кресту: Крест хранитель... Потом о. Серафим спросил пришедшего: «Ты куда едешь, брат?» «В Казань вызывают», — отвечал пришедший.

«С тобою обман, батюшка, идет, — сказал о. Серафим и прибавил: — Не ходи в Макарьевскую пустынь». А Макарьевская пустынь лежит в полугоре близ города Свияжска и называется Подгорной.

«Меня, батюшка о. Серафим, вызывают не в Макарьевскую, а в Раифскую пустынь игуменом», — сказал пришедший брат, имея в виду поправить ошибку старца. А о. Серафим продолжал свое: «Я тебе говорю, не ходи в Макарьевскую». Подумавши же еще немного, примолвил: «Ну, поживи вне Сарова несколько... Опять к нам приедешь, и умрем здесь в богоспасаемой Саровской пустыни». Потом, благословив брата, старец отпустил его с миром.

Брат отправился. Прибывши в Казань, он узнал, что действительно был определен указом не в Раифскую, а в Макарьевскую пустынь. Вспомнив слова о. Серафима, убедительно говорившего: «не ходи в Макарьевскую», он отказался от этого назначения и был послан строителем в Цивильский Тихвинский монастырь.

Г-жа П. И. Шкарина, пользовавшаяся с 1827 года особенным доверием о. Серафима, свидетельствует, что он еще за год до первой холеры, что была в 1830 и 1831 годах, говорил: «Грядет гнев Божий на Россию, приближается смертоносная холера. Бодрствуйте, — говорил он ей, — бодрствуйте и молитесь, да не найдет на вы внезапно час смертный».

Холера, открывшись в России, посетила монастырь Тихвинский, в котором строительствовал саровский брат. Болезнь заставила его выпросить у начальства увольнение от монастыря. Он возвратился опять в Саровскую пустынь.

Немало являлось в это время к о. Серафиму и таких людей, которые, желая поступить в монастырь, спрашивали у него советов и наставлений. Старец, по своей прозорливости, дарованной от Господа, делал полезные советы и нередко предуказывал будущее.

Так, в 1830 году один послушник Глинской пустыни, нарочно прибыв в Саровскую обитель, спросил у о. Серафима, есть ли ему благословение Божие поступить в монашество. Молодой человек, не зная еще хорошо себя самого, не усвоивши мысли о своем призвании, колебался между миром и монастырем; некому было поверить ему своих дум; не было вблизи человека, который решил бы его пожизненный вопрос. Вот приходит глинский послушник к о. Серафиму, падает ему в ноги, просит развязать душу от вихря сомнений. Спрашивает, есть ли воля Божия поступить ему и брату его Николаю в монастырь. Не так ли и сам о. Серафим, за несколько лет назад, являлся в Киев к затворнику Досифею? Ответил же он послушнику так:

«Сам спасайся и брата своего (родного) спасай». Потом, подумавши немного, сказал: «Помнишь ли житие Иоанникия Великого? Странствуя по горам и стремнинам, он нечаянно уронил из рук жезл свой, который упал в пропасть. Жезла нельзя было достать, а без него святой не мог идти далее. В глубокой скорби он возопил к Господу Богу — и Ангел Господень невидимо вручил ему новый жезл».

Сказав это, о. Серафим вложил в правую руку послушника свою собственную палку и произнес:

«Трудно управлять душами человеческими! Но среди всех твоих напастей и скорбей в управлении душами братии Ангел Господень непрестанно при тебе будет до скончания жизни твоей».

После этого послушник решился поступить в монашество. При пострижении ему дали имя Паисия, и в 1856 году он был произведен во игумена к Астраханскому Чуркинскому Николаевскому общежительному монастырю, а через шесть лет возведен в архимандрита той же обители, сделавшись таким образом, как предвидел старец Серафим, пастырем душ человеческих. Родной же брат его, о котором о. Серафим говорил: «спасай брата», поступил в монашество под именем Назария и окончил жизнь свою в Козелецком Георгиевском монастыре, в звании иеромонаха.

Давая наставления начальствующим из монастырской братии, о. Серафим излагал и подчиненным обязанности их в отношении к начальникам.

«Стяжи смирение, послушание, повиновение — и спасешься, — говорил он словами преподобного Варсонофия. — И отнюдь не говори вопреки: что это? Но будь благопокорлив наипаче авве твоему, который ради Бога печется о тебе и которому вверена душа твоя (Варс. Отв. 242)

Кто поистине хочет быть учеником Христовым, тот никакой не имеет власти над собою, чтобы делать что-нибудь самому по себе, говорит тот же учитель. Ибо что делается по своему помыслу, то не угодно Богу, хотя бы казалось и хорошо. Если кто лучше знает полезное для себя, нежели авва, то зачем и называть себя учеником его?

Повинующийся повинуется во всем и не печется о спасении своем, потому что печется о нем другой, кому он подчинился и вверился. Кто в одном отсек волю свою, а в другом не отсек, тот имел свою волю и в том, в чем отсек.

Кто хочет узнать путь совершенно и нейдет со знающим сей путь совершенно, никогда не достигнет града (совершенного безмолвия).

Отвергни волю свою назад и блюди смирение во всем житии твоем — и тогда спасешься. Смирение и послушание суть искоренители всех страстей и насадители всех добродетелей (Варс. Отв. 309, 357, 551, 618, 68, 226).

Подчиненный должен умертвить свои страсти для жизни временной, чтобы иметь жизнь вечную. Он должен быть как сукно на сукновальне, по словам преподобного Антиоха. Ибо как сукно белилыцик колотит, топчет, чешет, моет, и оно делается бело, подобно снегу; так и послушник, терпя унижения, оскорбления, поношения, очищается и делается как серебро чистое, блестящее, огнем разжженное (Ант. Сл. 113).

Не должно входить в дела начальнические и судить оные: сим оскорбляется величество Божие, от Коего власти поставляются, ибо несть власть, аще не от Бога, сущия же власти от Бога учинены суть (Рим. 13, 1).

Не должно противиться власти во благое, чтоб не согрешить пред Богом и не подвергнуться Его праведному наказанию: противляяйся власти, Божию повелению противляется: противляющийся же себе грех приемлет (Рим. 13. 2).

Послушливый много к созиданию души преуспевает, кроме того, что он приобретает через сие понятие о вещах и приходит в умиление».

Многие из новоначальных иноков спрашивали о. Серафима советов и наставления на счет того, как им спасти себя и присных своих. Отец Серафим отвечал на это следующее:

«По совету ли, или по власти других, или каким бы то ни было образом пришел ты в обитель, — не унывай: посещение Божие есть. Аще соблюдеши, яже тебе сказую — спасешися сам и присные твои, о которых заботишься: не видех, глаголет Пророк, праведника оставлена, ниже семене его просяща хлебы (Пс. 36, 25). Живя же в сей обители, сие соблюдай: стоя в церкви, внимай всему без опущения, узнай весь церковный порядок, то есть вечерню, повечерие и полунощницу, утреню, часы, выучись содержать в разуме.

Если находишься в келье, не имея рукоделия, всячески прилежи чтению, а наипаче Псалтири; старайся каждую статью прочитывать многократно, дабы содержать все в разуме. Если есть рукоделие — занимайся оным; если зовут на послушание — иди на оное. За рукоделием или будучи где-либо на послушании, твори беспрестанно молитву: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. В молитве внемли себе, то есть ум собери и соединяй с душою. Сначала день, два и множае твори молитву сию одним умом, раздельно, внимая каждому особо слову. Потом, когда Господь согреет сердце твое теплотою благодати Своея и соединит в тебе оную в един дух, тогда потечет в тебе молитва оная беспрестанно и всегда будет с тобою, наслаждая и питая тебя. Сие-то самое есть реченное пророком Исаиею: роса бо, яже от Тебе, исцеление им есть (26, 19). Когда же будешь содержать в себе сию пищу душевную, то есть беседу с Самим Господом, то зачем ходить по кельям братии, хотя кем и будешь призываем? Истинно сказую тебе, что празднословие сие есть и празднолюбие. Аще себя не понимаешь, то можешь ли рассудить о чем и других учить? Молчи, беспрестанно молчи; помни всегда присутствие Божие и имя Его. Ни с кем не вступай в разговор, но всячески блюдись осуждать много разговаривающих или смеющихся; будь в сем случае глух и нем; что бы о тебе ни говорили, пропускай все мимо ушей. В пример себе взять можно Стефана Нового (Чет. мин. 28 ноября, в житии его), которого молитва была непрестанна, нрав кроток, уста молчаливые, сердце смиренно, дух умилен, тело с душою чисто, девство непорочно, нищета истинная и нестяжание пустынническое, послушание безроптиво, повиновение тщательное, делание терпеливо и труд усерден.

Сидя за трапезой, не смотри и не осуждай, кто сколько ест, но внимай себе, питая душу молитвой. За обедом ешь довольно, за ужином повоздержись. В среду и пяток, аще можешь, вкушай по однажды. Каждый день непременно в нощи спи четыре часа: 10-й, 11-й, 12-й и час за полунощь; аще изнеможешь, можешь вдобавок днем спать. Сие держи несумненно, до кончины жизни: ибо оно нужно для успокоения головы твоей. И я с молодых лет держал таковой путь. Мы и Господа Бога всегда просим о упокоении себя в нощное время. Аще тако будешь хранить себя, то не будешь уныл, но здрав и весел.

Сказую тебе истинно, аще тако будешь вести себя, то неисходно пребудешь в обители до скончания своего. Смиряйся, и Господь поможет тебе, и изведет яко свет правду твою и судьбу твою, яко полудне (Пс. 36, 6), и просветится свет твой пред человеки (Мф. 5, 16)».

Саровский монах Киприан был смущаем тягостью возложенного на него послушания, пошел к о. Серафиму в келью за наставлением. «Не успел я войти к нему в келью, ни сказать ни одного слова, — говорил монах, — встретил он меня у двери и сказал: "Радость моя! Нет дороги отказываться от послушания"».

Один раз пришел к о. Серафиму монах из очень дальнего монастыря. Старец в то время трудился у своего колодца. Подошедши к нему, странник поклонился и попросил благословения, а о. Серафим, занимаясь трудами, не обратил на него никакого внимания. Инок, постояв молча, отошел восвояси без всякого утешения. Тогда о. Серафим, подошедши к дивеевской сестре, тут же неподалеку трудившейся, сказал: «Вот, матушка, требует благословения, а сам не знает куда». Так, разумеется, понял поведение старца и сам инок, не получивший благословения на дело, без рассуждения и сознания задуманное.

Не оставляя без духовного назидания монашествующих, о. Серафим много поучал и мирян, обличая в них ложные направления ума и жизни и преподавая положительные правила благочестия. Так, один благоговейный священник привел с собой к о. Серафиму профессора, преподававшего в семинарии одну из наук богословия, который не столько хотел слышать беседу старца, сколько принять его благословение на вступление в монашество. Старец благословил его по обычаю священства, но насчет его желания вступить в монашество не давал никакого ответа, занявшись беседой со священником. Профессор, стоя в стороне, внимал их беседе. Священник между тем во время разговора часто наводил речь на цель, с которою пришел к нему ученый. Но старец, намеренно уклоняясь от сего предмета, продолжал свою беседу и только раз, как бы мимоходом, заметил о профессоре: «Не нужно ли ему еще доучиться чему-нибудь?» Священник на это решительно объяснил ему, что он знает православную веру, сам профессор семинарии, и стал убедительнейше просить разрешить только недоумение его на счет монашества. Старец на это отвечал: «И я знаю, что он искусен сочинять проповеди. Но учить других так же легко, как с нашего собора бросать на землю камешки, а проходить делом то, чему учишь, все равно как бы самому носить камешки наверх собора. Так вот какая разница между учением других и прохождением самому дела». В заключение он советовал профессору прочитать историю св. Иоанна Дамаскина, говоря, что из нее он усмотрит, чему еще надобно доучиться ему.

В 1831 году 18 июня были в Сарове и пришли в пустынь к о. Серафиму Иван Михайлович Кредицкий и жена его Ю. П. «Мы нашли старца, — говорили они, — на работе: он разбивал грядку мотыгою, и когда мы подошли к нему и поклонились ему до земли, он благословил нас и, положивши на мою голову руки, прочитал тропарь Успению Божией Матери: "В рождестве девство сохранила ecu" и т. д.; потом он сел на грядку и приказал нам также сесть, но мы невольно встали пред ним на колени и слушали его беседу о будущей жизни, о жизни святых, о заступлении, предстательстве и попечении о нас, грешных, Владычицы Богородицы и о том, что необходимо нам в здешней жизни для вечности. Эта беседа продолжалась не более часа; но такого часа я не сравню со всей прошедшей моей жизнью. Во все продолжение беседы я чувствовал в сердце неизъяснимую небесную сладость, Бог весть каким образом туда перелившуюся, которой нельзя сравнить ни с чем на земле и о которой до сих пор я не могу вспомнить без слез умиления и без ощущения живейшей радости во всем моем составе. До сих пор я хотя и не отвергал ничего священного, но и не утверждал ничего: для меня в духовном мире все было совершенно безразлично, и я ко всему был одинаково хладнокровен. Отец Серафим впервые дал мне теперь почувствовать всемогущего Господа Бога и Его неисчерпаемое милосердие и всесовершенство. Прежде за эту хладность души моей ко всему святому и за то, что я любил играть безбожными словами, правосудный Господь допустил скверному духу богохульства овладеть моими мыслями, и эти ругательные мысли, о которых доныне я не могу вспомнить без особенного ужаса, целых три года сокрушали меня постоянно, особенно же на молитве, в церкви, и более всего когда я молился Царице Небесной. Уже я думал в отчаянии, что никакие муки, по суду земному, недостаточны для моего наказания и что только адские вечные муки могут быть праведным возмездием за мои богохуления. Но о. Серафим в своей беседе совершенно успокоил меня, сказавши со свойственной ему неизъяснимо-радостной улыбкой: чтобы я не боялся этого шума мысленного; что это действие врага, по зависти его, и чтобы я безбоязненно всегда продолжал свою молитву, какие бы враг ни представлял скверные и хульные мысли.

С тех пор, действительно, этот шум мысленный начал во мне мало-помалу исчезать и менее чем в месяц совершенно прекратился».

Однажды пришли к нему четыре человека из ревнителей старообрядчества, жители села Павлова Горбатовского уезда, спросить о двуперстном сложении, с удостоверением истинности старческого ответа каким-нибудь чудом или знамением. Только что переступили они за порог кельи, не успели еще сказать своих помыслов, как старец подошел к ним, взял первого из них за правую руку, сложил персты в трехперстное сложение по чину Православной Церкви и, таким образом крестя его, держал следующую речь: «Вот христианское сложение креста! Так молитесь и прочим скажите. Сие сложение предано от св. Апостолов: сложение двуперстное противно святым уставам. Прошу и молю вас, ходите в церковь греко-российскую: она во всей славе и силе Божией! Как корабль, имеющий многие снасти, паруса и великое кормило, она управляется Святым Духом. Добрые кормчие ее — учителя Церкви, архипастыри — суть преемники Апостольские. А ваша часовня подобна маленькой лодке, не имеющей кормила и весел; она причалена вервием к кораблю нашей Церкви, плывет за ней, наливаемая волнами, и непременно потонула бы, если бы не была привязана к кораблю».

В другое время пришел к нему один старообрядец и спросил: «Скажи, старец Божий, какая вера лучше: нынешняя церковная или старая?»

«Оставь свои бредни, — отвечал о. Серафим, — жизнь наша есть море, Св. Православная Церковь наша — корабль, а кормчий — Сам Спаситель. Если с таким кормчим люди, по своей греховной слабости, с трудом переплывают море житейское и не все спасаются от потопления, то куда же стремишься ты со своим ботиком и на чем утверждаешь свою надежду — спастись без кормчего?»

Однажды зимою привезли на санях больную женщину к монастырской келье о. Серафима и о сем доложили ему. Несмотря на множество народа, толпившегося в сенях, о. Серафим просил принести ее к себе. Больная вся была скорчена, коленки сведены к груди. Ее внесли в жилище старца и положили на пол. Отец Серафим запер дверь и спросил ее:

«Откуда ты, матушка?» — «Из Владимирской губернии». — «Давно ли ты больна?» — «Три года с половиной». — «Какая же причина твоей болезни?» — «Я была прежде, батюшка, православной веры, но меня отдали замуж за старообрядца. Я долго не склонялась к ихней вере — и все была здорова. Наконец они меня уговорили: я переменила крест на двуперстие и в церковь ходить не стала. После того вечером пошла я раз по домашним делам во двор; там одно животное показалось мне огненным, даже опалило меня; я в испуге упала, меня начало ломать и корчить. Прошло немало времени. Домашние хватились, искали меня, вышли на двор и нашли — я лежала. Они внесли меня в комнату. С тех пор я хвораю». «Понимаю... — отвечал старец. —А веруешь ли ты опять в Св. Православную Церковь?» «Верую теперь опять, батюшка»,—отвечала больная.

Тогда о. Серафим сложил по православному персты, положил на себе крест и сказал: «Перекрестись вот так во имя Святой Троицы». «Батюшка, рада бы, — отвечала больная, — да руками не владею».

Отец Серафим взял из лампады у Божией Матери «Умиления» елея и помазал грудь и руки больной. Вдруг ее стало расправлять, даже суставы затрещали, и она тут же получила совершенное здоровье.

Народ, стоявший в сенях, увидев чудо, разглашал по всему монастырю, и особенно в гостинице, что о. Серафим исцелил больную.

Когда это событие кончилось, то пришла к о. Серафиму одна из дивеевских сестер. Отец Серафим сказал ей: «Это, матушка, не Серафим убогий исцелил ее, а Царица Небесная». Потом спросил ее:

«Нет ли у тебя, матушка, в роду таких, которые в церковь не ходят?» «Таких нет, батюшка, — отвечала сестра, — а двуперстным крестом молятся мои родители и родные все». «Попроси их от моего имени, — сказал о. Серафим, — чтобы они слагали персты во имя Святой Троицы». «Я им, батюшка, говорила о сем много раз, да не слушают». «Послушают, попроси от моего имени. Начни с твоего брата, который меня любит: он первый согласится. А были ли у тебя из умерших родные, которые молились двуперстным крестом?» «К прискорбию, у нас в роду все так молились».

«Хоть и добродетельные были люди, — заметил о. Серафим, пораздумавши, — а будут связаны: Св. Православная Церковь не принимает этого креста... А знаешь ли ты их могилы?» Сестра назвала могилы тех, которых знала, где погребены. «Сходи ты, матушка, на их могилы, положи по три поклона и молись Господу, чтобы Он разрешил их в вечности». Сестра так и сделала. Сказала и живым, чтобы они приняли православное сложение перстов во имя Святой Троицы, и они точно послушались голоса о. Серафима: ибо знали, что он угодник Божий и разумеет тайны св. Христовой веры.

О православном сложении перстов и положении на чело крестного знамения должным образом о. Серафим очень заботился и приписывал крестному знамению великую силу. Крестьянин Ардатовского уезда села Автодеева М. Б., собираясь в Саров на богомолье, пред самым выездом получил такой жестокий удар, что память совершенно потерял, и его без сознания привезли в Саровскую пустынь. Здесь один послушник, земляк больному, привел его к о. Серафиму. «Едва только стали подходить мы к келье старца, — рассказывал после М. Б. и бывший с ним послушник, — как я уже почувствовал в себе облегчение, чувство памяти и понимания понемногу снова начало возвращаться ко мне, и я помню все, что о. Серафим говорил и делал со мной в то время. Сперва он благословил меня и начертил на челе моем крест маслом из лампадки, потом дал мне две пригоршни сухариков, наконец сам показал мне трехперстное сложение креста и сказал: "Милостив Бог! Молись Ему так: со временем все это пройдет". И действительно, немного спустя по возвращении моем домой я сделался совершенно здоров, молитвами угодника Божия о. Серафима».

Часто старец Божий одним своим видом и простым словом приводил к сознанию грешников, и они решались исправиться от пороков. Так, в одно время к нему силился пройти сквозь толпу один крестьянин, но всякий раз как будто отталкиваем был кем-то. Наконец сам старец обратился к нему и спросил строго: «А ты куда лезешь?» Крупный пот выступил на лице крестьянина, и он с чувством глубочайшего смирения, в присутствии всех тут бывших, начал раскаиваться в своих пороках, особенно краже, сознаваясь, что он недостоин явиться пред лице такого светильника. Конечно, это сознание не могло не принести добрых плодов в жизни простосердечного крестьянина.

Иван Яковлевич Каратаев относительно наставлений о. Серафима, лично ему данных, рассказывал следующее:

«В октябре 1830 года я был послан из Курской губернии, где квартировал наш полк, за ремонтом. В Курске и дорогой много слышал о подвигах старцев Саровской пустыни Назария, Марка и других, в особенности много рассказывали мне о великом подвижнике той пустыни, затворнике и пустыннике иеромонахе Серафиме, о его святой жизни, о чудных его предсказаниях, о даре врачевания всевозможных болезней, телесных и душевных, и о необыкновенной его прозорливости. Эти рассказы до того разогрели мое сердце, что я решился непременно заехать по пути в Саров. Но когда я был подле самой почти Саровской пустыни, враг смутил меня страхом прозорливости старца Серафима. Мне казалось, что старец торжественно обличит меня во всех грехах моих, особенно же в заблуждении касательно почитания святых икон. Я думал, что икона, писанная рукой человека, даже может быть грешного, не может быть угодна Богу, следовательно, не может вместить в себя чудодейственной благодати Божией, и поэтому не должна быть предметом нашего почитания и благоговения. По слабости и малодушию я совершенно покорился страху обличения от прозорливого старца и проехал мимо Саровской пустыни.

На следующий год, в марте месяце, когда войска наши двинулись на польскую границу, я возвращался в свой полк, по приказанию начальства.

Путь мой лежал опять мимо Саровской пустыни, и теперь я уже решился, по совету своего отца, побывать у о. Серафима. Когда я шел из гостиницы к келье старца, внезапно страх, до того времени владевший мной, переменился на какую-то тихую радость, и я заочно возлюбил о. Серафима. Около его кельи уже стояло множество народа, пришедшего к нему за благословением. Отец Серафим, благословляя прочих, взглянул и на меня и дал мне знак рукою, чтобы я прошел к нему. Я исполнил его приказание со страхом и любовью, поклонился ему в ноги, прося его благословения на дорогу и на предстоящую войну, и чтобы он помолился о сохранении моей жизни. Отец Серафим благословил меня медным своим крестом, который висел у него на груди, и, поцеловав, начал меня исповедовать, сам сказывая грехи мои, как будто бы они при нем были совершены. По окончании этой утешительной исповеди он сказал мне: "Не надобно покоряться страху, который наводит на юношей диавол, а нужно тогда особенно бодрствовать духом и, откинув малодушие, помнить, что хоть мы и грешные, но все находимся под благодатию нашего Искупителя, без воли Которого не спадет ни один волос с головы нашей". Вслед за тем начал он говорить и о моем заблуждении касательно почитания св. икон: "Как худо и вредно для нас желание исследовать таинства Божии, недоступные слабому уму человеческому, например: как действует благодать Божия через святые иконы, как она исцеляет грешных, подобных нам с тобой, — прибавил он, — и не только тело их, но и душу; так что и грешники, по вере в находящуюся в них благодать Христову, спасались и достигали Царства Небесного". Затем в подтверждение почитания святых икон он приводил в пример, что "еще в Ветхом Завете, при кивоте завета, были золотые Херувимы; а в церкви новозаветной Евангелист Лука написал лик Божией Матери, и Сам Спаситель оставил нерукотворенный Свой образ". Наконец, в заключение он сказал, что "не нужно внимать подобным хульным мыслям, за которые вечная казнь ждет духа лжи и сообщников его в день Страшного суда".

Много еще и других душеспасительных слов говорил он тогда в мое назидание, но я не припомню их всех. Говорил он, что "искушения диавола подобны паутине; что только стоит дунуть на нее — и она истребляется; что так-то и на врага-диа-вола, стоит только оградить себя крестным знамением — и все козни его исчезают совершенно". Говорил он также, что "все святые подлежали искушениям; но, подобно золоту, которое чем более может лежать в огне, тем становится чище, и святые от искушений делались искуснее, терпением умилостивляли правосудие Творца и приближались ко Христу, во имя и за любовь Которого они терпели". И наконец несколько раз повторял он, что "тесным путем надлежит нам, по слову Спасителя, войти в Царствие Божие".

Слушая о. Серафима, поистине я забыл о своем земном существовании.

Солдаты, возвращавшиеся со мною в полк, удостоились также принять его благословение, и он, делая им при этом случае наставления, предсказал, что ни один из них не погибнет в битве, что и сбылось действительно: ни один из них не был даже ранен.

Уходя от о. Серафима, я положил подле него на свечи три целковых. Но враг диавол, завидуя тогдашнему спокойствию совести людей, вложил мне такую мысль: зачем святому отцу деньги? Эта вражеская мысль смутила меня, и я поспешил с раскаянием и с просьбою о прощении за нее к о. Серафиму. Но Бог явно наказал меня за то, что я на минуту допустил к себе такую нечестивую мысль. Ходя около кельи о. Серафима, я не мог узнать ее и принужден был спросить шедшего к нему монаха: где келья о. Серафима? Монах, удивляясь, вероятно, моему вопросу, указал мне ее. Я вошел с молитвой к старцу, и он, предупреждая слова мои, сказал мне следующую притчу: "Во время войны с галлами надлежало одному военачальнику лишиться правой руки; но эта рука дала какому-то пустыннику три монеты на св. храм, и молитвами Св. Церкви Господь спас ее. Ты это пойми хорошенько и впредь не раскаивайся в добрых делах. Деньги твои пойдут на устроение Дивеевской общины, за твое здоровье". Потом о. Серафим опять исповедал меня, поцеловал, благословил и дал мне съесть несколько просфорных сухариков и выпить святой воды, которую вливая мне в рот, сказал: "Да изженется благодатию Божиею дух лукавый, нашедший на раба Божия Иоанна". Старец дал мне и на дорогу сухарей и св. воды и, сверх того, просфору, которую сам положил в мою фуражку.

Наконец, получая от него последнее благословение, я просил его не оставить меня своими св. молитвами; на это он сказал:

"Положи упование на Бога и проси Его помощи, да умей прощать ближним своим—и тебе дастся все, о чем ни попросишь".

В продолжение польской кампании я был во многих сражениях, и Господь везде спасал меня за молитвы праведника Своего».

Генерал Павел Яковлевич Куприянов пришел к старцу и благодарил его за молитвы. «Вашими молитвами, — говорил он, —я спасся во время турецкой кампании. Окруженный многими полками неприятелей, я оставался сам с одним только полком и видел, что мне нельзя было ни укрепиться, ни двинуться куда-нибудь, ни взад, ни вперед. Не было никакой надежды ко спасению. Я только твердил непрестанно: "Господи, помилуй молитвами старца Серафима", ел сухарики, данные мне вами в благословение, пил воду святую, и Бог охранил меня от врагов невредимым». Старец отвечал на это: «Великое средство ко спасению — вера, особливо непрестанная сердечная молитва; пример нам св. Моисей пророк. Он, ходя в полках, безмолвно молился сердцем, и Господь сказал Моисею: Моисее, Моисее, что вопиеши ко Мне? Когда же Моисей воздвигал руки свои на молитву, тогда побеждал Амалика... Вот что есть молитва! Это непобедимая победа! Св. пророк Даниил говорит: Лучше мне умрети, нежели оставить молитву на мгновение ока: молитвою пророк Даниил заградил уста львов, а три отрока угасили пещь огненную». Когда о. Серафим говорил это, подошли к нему два человека, одетые в светское платье. Отец Серафим, обратясь к одному из них, сказал: «А наше дело с вами учить детей!» Удивленный такой речью, этот отвечал искренно: «Да, я пастырь западной церкви!» После беседы со старцем этот пастырь обещал и, говорят, присоединился к Православной Церкви.

Князь Николай Николаевич Голицын, проезжая из Москвы в Пензу, по желанию принять благословение от о. Серафима, заехал в Саров и, не нашед старца в монастыре, поспешно пошел в пустынь. На дороге в полуверсте от монастыря старец встретился с ним, к величайшей его радости. Князь подошел к нему и просил благословения. Благословивши, старец спросил: «Кто ты такой?» Князь, не назвав своей фамилии, сказался просто проезжающим человеком. Тогда о. Серафим с братолюбием обнял его и, поцеловав, сказал: «Христос воскресе!» Затем спросил: «Читаешь ли ты Святое Евангелие?» Проезжавший сказал, что читает. «Читай почаще, — отвечал старец, — следующие слова в сей божественной книге: Приидите ко Мне вcu труждающиеся и обремененнии, и Аз упокою вы. Возьмите иго Мое на себе и научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем, и обрящете покой душам вашим. Иго Мое благо и бремя Мое легко есть (Мф. 11, 28-30)». Сказав эти слова, старец опять со слезами обнял князя. Дорогой продолжал беседовать с ним о будущей жизни и о разных испытаниях, имеющих с ним случиться, которые все сбылись в свое время. Пришедши в монастырь, старец пригласил князя к себе в келью, дал напиться св. воды и пожаловал горсть сухарей. Прощаясь же с ним, он спросил у проезжавшего человека: «Долго ли намеревается он пробыть в монастыре?» Тот ответил, что предполагает уехать наутро, после ранней литургии. Тогда о. Серафим с невыразимой любовью сказал, что, полюбив его, он желает еще видеться с ним завтра, после ранней обедни, что поэтому, собственно ради него, он не пойдет завтра в пустынь и останется в монастыре. На другой день старец вышел к нему навстречу на крыльцо своей кельи, благословил, обнял его и ввел в келью. Здесь опять напоил его св. водой, дал сухариков и, благословляя в путь, опять советовал почаще читать прежде сказанные слова из Святого Евангелия и еще Символ веры, в котором просил обращать особенное внимание на двенадцатый член. К сожалению, другие беседы старца с князем остались неизвестны; но для князя они служили величайшим утешением и принесли много душевной пользы.

В отношении к родителям о. Серафим внушал уважение даже и в таком случае, если бы они имели слабости, унижающие их. Так, один человек пришел к старцу со своей матерью. Мать же его в высшей степени предана была пьянству. Только что хотел он изъявить о. Серафиму слабости своей матери, старец мгновенно положил правую свою руку на уста его и не позволил промолвить ему ни одного слова. По учению нашей Православной Церкви, мы не должны осуждать родителей своих, терять к ним уважение и любовь из-за недостатков их. От сына обратясь к матери, о. Серафим сказал: «Отверзи уста свои». И когда она открыла, дунул на нее трижды. Отпуская же их от себя, сказал: «Вот вам мое завещание: не имейте в дому своем не точию вина, но ниже посуды винной, так как ты (обращаясь к матери) не потерпишь более вина».

К последним же годам жизни о. Серафима относятся замечательные наставления разным лицам, в свое время записанные Саровским иноком Сергием, бывшим впоследствии архимандритом Высоцкого Серпуховского монастыря: о должностях и любви к ближнему; о неосуждении ближнего и прощении обид; о терпении и смирении; о болезнях; о милостыне; о посте; о покаянии; о слезах и о Святом Духе.

Были у старца Серафима на беседе и такие люди, которые не искали себе назидания, а хотели лишь удовлетворить своей пытливости. Так, одному саровскому брату подумалось, что уже близок конец мира, что наступает великий день второго пришествия Господня. Вот он и спрашивает о сем мнения о. Серафима. Старец же смиренно отвечал: «Радость моя! Ты много думаешь о Серафиме убогом. Мне ли знать, когда будет конец миру сему и наступит великий день, в который Господь будет судить живых и мертвых и воздаст каждому по делам его? Нет, сего мне знать невозможно». Брат в страхе упал к ногам прозорливого старца. Серафим же ласково воздвиг его и продолжал говорить так: «Господь сказал Своими пречистыми устами: о дне том и часе никто же весть; ни Ангели небеснии, токмо Отец Мой Един. Якоже бысть во дни Ноевы, тако будет и пришествие Сына человеческаго. Яко же бо бяху во дни прежде потопа, ядуще и пиюще, женящеся и посягающе, дондеже вниде Ноев ковчег, и не уведеша, дондеже прииде вода и взят вся: тако будет и пришествие Сына человеческаго (Мф. 24, 37)». При сем старец тяжко вздохнул и сказал: «Мы, на земле живущие, много заблудили от пути спасительного, прогневляем Господа и нехранением св. постов; ныне христиане разрешают на мясо и во св. четыредесятницу и во всякий пост; среды и пятницы не сохраняют; а Церковь имеет правило: не хранящие св. постов и всего лета среды и пятницы много грешат. Но не до конца прогневается Господь, паки помилует. У нас вера—Православная Церковь, не имеющая никакого порока. Сих ради добродетелей Россия всегда будет славна и врагам страшна и непреоборима, имущая веру и благочестие в щит и во броню правду: сих врата адова не одолеют».

Видя, что о. Серафим так много подвизается в научении других, один брат решился спросить его: «Что ты всех учишь?» На это достоблаженный старец ответствовал: «Я следую учению Церкви, которая поет: не скрывай словес Бога, но возвещай Его чудеса» (вторник Страстной седмицы, на вечерн. стих).

В другой раз ему послано было сказать, зачем он приходящих к нему помазывает елеем из лампады, горящей в келье его пред иконой. Отец Серафим отвечал посланному: «Мы читаем в Писании, что Апостолы мазали маслом и многие больные от сего исцелились. Кому же следовать нам, как не Апостолам?» И обычай его помазывать приходящих беспрепятственно оставался за ним, потому что помазанные получали врачевание.

Дух кротости и смиренномудрия, с которым старец относился к посещавшим его, весьма ясно отпечатлевается в следующем рассказе г-жи Елизаветы Николаевны Пазухиной, симбирской помещицы.

«С самого раннего детства наслышалась я о прозорливости и святости Саровского затворника и пустынника о. Серафима, и потому весьма хотелось мне посмотреть на него и принять от него благословение. Желание мое исполнилось, наконец, по милости Божией, в 1830 году.

В Арзамасе, на пути в Саровскую обитель, сказали мне хозяева квартиры, где я остановилась, что если я не поспею в Саров к ранней обедне в наступающее воскресенье, то не увижу уже о. Серафима, потому что он после ранней обедни обыкновенно уходит в свою пустынку и остается там до среды. Так как погода тогда была весьма тяжелая, а мое здоровье было плохо, то, чувствуя себя не в силах искать о. Серафима в его пустынке, я тотчас же, не отдыхая в Арзамасе, пустилась в путь, что было в субботу после обеда; ехала всю ночь и наутро была в Сарове. Первый вопрос мой, при входе в гостиницу, был: "Не кончилась ли ранняя обедня?" И когда монах, которому предложила я свой вопрос, объявил мне, что обедня уже окончена, я совершенно упала духом, потеряв надежду увидеть о. Серафима. Но Господу Богу угодно было утешить меня и не допустить до уныния. Я отправилась, на счастье, к его келье, вместе со множеством других посетителей Сарова, и мы нашли, что дверь его кельи заперта была изнутри. Это было знаком, что старец остался дома, и мы решились испросить у него благословение на то, чтобы видеть его и утешиться его душеспасительным словом. Но никто из нас не смел первый сотворить молитву. Пробовали некоторые, но дверь не отворялась. Наконец я обратилась к стоявшей подле меня, у самых дверей, даме с маленькой девочкой, чтобы она заставила малютку сотворить молитву, говоря, что она всех нас достойнее. И только что малютка сотворила молитву, как в ту же минуту дверь отворилась. Но каков был общий наш испуг, когда о. Серафим, отворив дверь, начал опять закрывать ее! Я стояла ближе всех к дверям и пришла в совершенное отчаяние, подумавши: "Господи! Верно, я всех недостойнее, что он, увидев меня, решился снова затвориться". Но едва подумала я это, как о. Серафим, стоя в полузакрытой двери, обратился ко мне и сказал: "Успокойтесь, матушка, успокойтесь, потерпите немного", и вслед за тем вторично отворив дверь, обратился ко мне снова и спросил: "Пожалуйте, матушка; скажите мне, какая вам нужда? Что вам угодно?" Я заплакала от радости и сказала ему, что у меня одно желание — принять его благословение и испросить его св. молитв. Тогда он тотчас благословил меня и сказал: "Господь да благословит вас, благодать Его с вами!" И в то же время он пожаловал мне три частицы просфоры. После того начал он благословлять и прочих подходивших к нему, и каждому, по благословении, говорил: "Грядите с Богом". Мне же не сказал этого, и потому я осталась на своем месте. Видя меня одну оставшуюся по уходе всех, он сказал мне милостиво: "После вечерни, матушка, пожалуйте ко мне", — и затворился снова.

По возвращении в гостиницу я прежде всего приказала своей женщине изрезать помельче частицы просфоры, данной мне о. Серафимом. Я хотела по приезде домой обделить ими всех усердствующих к старцу. Потом с величайшим нетерпением стала дожидаться вечерни, чтобы отправиться к о. Серафиму и снести ему привезенный мною гостинец: немного домашнего полотна, масла и восковых свечей. Но так как оказалось, что человек, которому поручила я купить свечи и масло, забыл исполнить мое поручение, то я решилась снести ему полотно и деньги, приготовленные на покупку масла и свечей. Меня уверяли, что о. Серафим ни у кого не берет ничего; но я не переменила своего намерения; думая, что если он откажется взять эти вещи, то я отдам полотно в монастырь, а на деньги на другой день куплю масла и свечей.

После вечерни я нашла старца в сенях его кельи, на коленях лежащего у гроба. Увидевши меня, он поспешно встал и, благословляя, сказал: "Пожалуйте, матушка, пожалуйте ко мне". При этих ласковых словах, колеблясь между страхом и надеждой, осмелилась я подать ему полотно, говоря: "Св. отец! Удостойте принять от истинного моего усердия это полотно". И какова была моя радость, когда он, взяв из рук моих полотно, сказал: "Благодарю вас, матушка, покорно; в храм Божий все годится". Тогда я осмелилась додать и деньги, сказав, что не успела купить масла и свечей. Он принял и деньги с благодарностью. Когда я рассказала потом об этой радости моей о. Дамаскину, саровскому иноку, он не мог надивиться такой особенной милости ко мне о. Серафима.

Настоящая беседа моя со старцем внушила мне, между прочим, мысль на другой день исповедаться у него; я сообщила об этом желании о. Дамаскину. Но он сказал, что это желание решительно неудобоисполнимо. Несмотря на то, я всю ночь продумала и просила Бога о том, чтобы Он удостоил меня, грешную, исповедаться у святого старца Серафима. Утром опять я отправилась к нему, и когда слуга мой отворил дверь в сени его кельи, я увидела старца опять подле его гроба. Он ввел меня в келью, приказал перекреститься и трижды дал пить мне св. воды, сам поднося ее к губам моим; потом попросил мой платок. Я подала ему конец шали, которая была на мне, и он насыпал туда пригоршню сухарей, говоря: "Вот, матушка, не хлопочите: это на раздачу, раздавайте усердствующим". Я тотчас вспомнила о вчерашнем своем поступке с тремя частицами просфоры, данными мне старцем, и изумилась его чудной прозорливости. После того с благоговением и страхом, чтобы не оскорбить праведного старца, осмелилась я объявить ему о своем желании исповедоваться у него, говоря: "Святый отец! Позвольте мне сказать вам одно слово". Он отвечал: "Извольте, матушка", потом вдруг, к невыразимому удивлению и ужасу моему, а вместе с тем и радости, взял меня за обе руки и начал читать молитву: "Боже, ослаби, остави, прости ми согрешения моя, елика ти согреших" и т. д. Я повторила за ним эту молитву, громко рыдая, потом упала на колени, и он стал также на колени подле меня, и во все время чтения этой молитвы он держал мои руки. После отпуста, какой обыкновенно делается после исповеди, дал мне приложиться к медному кресту своему и, взяв мою правую руку, сказал: "Благодать Господа нашего Иисуса Христа и любы Бога и Отца и причастие Св. Духа буди с вами во всю жизнь вашу, во время кончины и после успения вашего". Я была вне себя от радости и целовала его руки.

После того, благословив меня в обратный путь, он сказал: "Господь вам поможет". И действительно, святыми его молитвами Господь дал мне благополучно доехать домой, тогда как кругом меня повсеместно свирепствовала сильнейшая холера.

Еще должна я сказать об одном событии, как Господь Бог услышал молитву праведного старца Серафима. У одной женщины было много детей, но все они умирали на первом году своего возраста. Бедная мать просила меня убедительно взять ее, с последней новорожденной дочерью, вместе с собой в Саровскую пустынь. Я обещала исполнить ее просьбу и в первую свою поездку в Саров взяла их с собой. Когда мать принесла девочку к о. Серафиму и стала просить его помолиться о ней, говоря, что все дети ее умирают, не дожив до года, он положил свою руку на голову дитяти и сказал: "Утешайтесь ею". Действительно, за молитвы праведника девочка эта осталась жива, а после нее рождавшиеся у этой женщины дети опять умирали».

Игумен Николо-Барковской пустыни Георгий, бывший гостинник саровский Гурий, сообщил много случаев из жизни о. Серафима и из своих бесед (тетрадь № 2). Так, он пишет, что «старец, говоря об имуществе Саровской пустыни, сказал: "Леса, земля и прочие имущества — это вечное достояние обители; я, убогий Серафим, бдел две недели, просил Матерь Божию, чтобы Она Своею милостию усвоила все имущество на вечные времена обители, и Матерь Божия не оставила меня убогого и благословила мне открыть, что Ей угодно, чтобы все имущество обители этой вечно неотъемлемо осталось за нею, до скончания века!"

Многие являлись к о. Серафиму, — говорит игумен Георгий, — просить благословение удалиться для спасения души на Афон, но старец никому благословения не давал, говоря, что там очень трудно, невыносимо скучно. Спасаться, по его мнению, всего удобнее в Православной России. "Если мы здесь плачем, — говорил о. Серафим, — то туда идти — для стократного плача, а если мы здесь не плачем, то и думать нечего о св. обители". Другие приходили к старцу просить благословения быть юродивыми, на что не только он не давал совета, но и с негодованием говорил: "Кто берет путь юродства на себя, без особого звания Божия, все в прелесть впадают; из юродивых едва ли один отыщется, чтобы не в прелести находился, и погибали или вспять возвращались. Старцы наши никому юродствовать не позволяли; при мне только один обнаружил юродство, запел в церкви кошачьим голосом, старец же Пахомий в ту же минуту приказал юродивого вывести из церкви и проводить за монастырские ворота. Три пути, на которые не должно выходить без особого звания: путь затворничества, юродства и путь настоятельства"».

Одному из саровских иноков о. Серафим открыл великую тайну, как он сподобился быть восхищенным в небесные обители (Жизнь и подвиги о. Серафима. СПб., изд. 1849-1856 г.г.). Когда другой узнал это, то тоже пожелал выслушать старца и пришел к нему. Но только он хотел открыть уста, как старец загородил их своей рукой и сказал: «Огради себя молчанием». Тут же он начал рассказывать перед ним историю пророков, апостолов, св. отцов и мучеников, со свойственной ему простотой. Он описывал их подвиги и страдания, твердую веру и пламенную любовь к Спасителю, по стезям Которого они неуклонно шли, неся каждый крест свой для получения спасения; вспоминал и разные их чудотворения, которые они производили благодатию Божией, к славе Господа. Описывал также многих подвижников, в иночестве прославившихся своими подвигами в терпении и непрестанном бдении. Он говорил, что все святые, которых прославляет Церковь Христова, оставили нам, по своем успении, жизнь свою, как пример для подражания; но исполнением в точности, от всей души, заповедей Христовых достигли совершенства и спасения, обрели благодать и сподобились разнообразных даров Духа Святого. Исполнение же заповедей Христовых для каждого христианина есть бремя легкое, как сказал Сам Спаситель наш, только нужно всегда иметь их в памяти; а для этого всегда нужно иметь в уме и на устах молитву Иисусову, а пред очами представлять жизнь и страдания Господа нашего Иисуса Христа, Который из любви к роду человеческому пострадал до смерти крестныя. В то же время нужно очищать совесть исповеданием грехов своих и приобщением Пречистых Тайн Тела и Крови Христовой.

«Радость моя, молю тебя, стяжи мирный дух!» — сказал о. Серафим иноку и тут же начал объяснять, что значит стяжание мирного духа. Это значит привести себя в такое состояние, чтобы дух наш ничем не возмущался. Надобно быть подобно мертвому или совершенно глухому или слепому при всех скорбях, клеветах, поношениях и гонениях, которые неминуемо приходят ко всем, желающим идти по спасительным стезям Христовым. Ибо многими скорбями подобает нам внити в Царство Небесное. Так спаслись все праведники и наследовали Царство Небесное; а перед ним вся слава мира сего как ничто; все наслаждения мирские и тени не имеют того, что уготовано любящим Бога в небесных обителях; там вечная радость и торжество. Для того чтобы дать духу нашему свободу возноситься туда и питаться от сладчайшей беседы с Господом, нужно смирять себя непрестанным бдением, молитвой и памятованием Господа.

«Вот я, убогий Серафим, — сказал старец, — для сего прохожу Евангелие ежедневно: в понедельник читаю от Матфея, от начала до конца, во вторник от Марка, в среду от Луки, в четверг от Иоанна; в последние же дни разделяю Деяния и Послания Апостольские, и ни одного дня не пропускаю, чтобы не прочитать Евангелия и Апостола дневного и Святому. Через это не только душа моя, но и самое тело услаждается и оживотворяется, оттого что я беседую с Господом, содержу в памяти моей жизнь и страдание Его, и день и ночь славословлю, хвалю и благодарю Искупителя моего за все Его милости, изливаемые к роду человеческому и ко мне недостойному».

Вслед за этим в неизобразимой радости он произнес: «Вот, я тебе скажу об убогом Серафиме! Я усладился словом Господа моего Иисуса Христа, где Он говорит: в дому Отца Моего обители мнози суть (то есть для тех, которые служат Ему и прославляют Его святое Имя). На этих словах Христа Спасителя я, убогий, остановился и возжелал видеть оные небесные обители и молил Господа моего Иисуса Христа, чтобы Он показал мне эти обители; и Господь не лишил меня, убогого, Своей милости, Он исполнил мое желание и прошение: вот я и был восхищен в эти небесные обители; только не знаю, с телом или кроме тела, Бог весть, это непостижимо. А о той радости и сладости небесной, которую я там вкушал, сказать тебе невозможно». И с этими словами о. Серафим замолчал... Он поник головою, гладя тихонько рукою против сердца, лицо его стало постепенно меняться и наконец до того просветилось, что невозможно было смотреть на него. Во время таинственного своего молчания он как будто созерцал что-то с умилением. Потом о. Серафим снова заговорил:

«Ах, если бы ты знал, — сказал старец иноку, — какая сладость ожидает душу праведного на небеси, то ты решился бы во временной жизни переносить всякие скорби, гонения и клевету с благодарением. Если бы самая эта келья наша (при этом он показал на свою келью) была полна червей и если бы эти черви ели плоть нашу во всю временную жизнь, то со всяким желанием надобно бы на это согласиться, чтобы только не лишиться той небесной радости, какую уготовал Бог любящим Его. Там нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания; там сладость и радость неизглаголанные; там праведники просветятся, как солнце. Но если той небесной славы и радости не мог изъяснить и сам св. Апостол Павел (2 Кор. 12, 2-4), то какой же другой язык человеческий может изъяснить красоту горнего селения, в котором водворятся души праведных?!»

В заключение своей беседы старец говорил о том, как необходимо теперь тщательнейшим образом заботиться о своем спасении, пока не прошло еще благоприятное время.

Игумен Георгий (гостинник Гурий) сообщает еще, что один 20-летний юноша явился к о. Серафиму с вопросом, благословит ли он его на поступление в монастырь. Старец сказал: «Не все могут вместить, и на это принуждения от Господа нет, но все возможно верующему... Останься в мире, женись, не забывайте с сожительницею общения, страннолюбия; держитесь тех добродетелей, которые будут поминаться на страшном суде Божием, по Св. Евангелию: "Взалкал, и дасте Ми ясти, возжаждал, и напоисте Меня, наг бех, и одеясте Мя..." Вот в чем ваше спасение, и еще приложите чистоту, храните среды и пятки, и праздничные и воскресные дни. За нехранение чистоты, за несоблюдение среды и пятка супругами дети родятся мертвыми, а за нехранение праздников и воскресных дней жены умирают родами». Юноша возвратился домой, но еще сильнее воспламенился к иночеству и через 1,5 года поступил в Саровскую пустынь.

Архимандрит Балаклавского монастыря Никон писал следующее (тетрадь № 2): «В молодости моей, пред окончанием семинарского курса в 1827 году, я жил в августе месяце по приказанию старца Серафима в Саровской пустыни до 3 недель и в течение этого времени неоднократно был удостоен келейной беседы о. Серафима, в коей он говорил мне: "Зачем ты хочешь идти в монахи? Вероятно, ты гнушаешься брака?" Я на это отвечал: "О св. таинстве брака я никогда не имел худых мыслей, а желал бы идти в монахи с той целью, чтобы удобнее служить Господу". После сего старец сказал: "Благословен путь твой, но смотри, напиши следующие слова мои не на бумаге, а на сердце:

1) учись умной, сердечной молитве, как учат св. отцы в Добротолюбии, ибо Иисусова молитва есть светильник стезям нашим и путеводная звезда к Нему;

2) к обыкновенной Иисусовой молитве прибавляй: Богородице, помилуй мя!;

3) одна молитва внешняя недостаточна; Бог внемлет уму, а потому те монахи, кои не соединяют внешнюю молитву со внутренней, не монахи, а черные головешки;

4) бойся, как геенского огня, галок намазанных (женщин), ибо они часто из воинов царских делают рабами сатаны;

5) помни, что истинная монашеская мантия есть радушное перенесение клеветы и напраслины: нет скорбей, нет и спасения;

6) все делай потихоньку, полегоньку и не вдруг: добродетель не груша—ее вдруг не съесть"».

Затем автор письма сообщил несколько случаев прозорливости о. Серафима.

Глава XV

Прозорливость о. Серафима.

розорливость старца Серафима простиралась очень далеко. Он давал наставления для будущего, которого человеку обыкновенному никак не предусмотреть. Так, пришла к нему в келью одна молодая особа, никогда не думавшая оставить мир, чтобы попросить наставления, как ей спастись. Едва только эта мысль мелькнула в ее голове, старец уже начал говорить: «Много-то не смущайся; живи так, как живешь; в большем Сам Бог тебя научит». Потом, поклонившись ей до земли, сказал: «Только об одном прошу тебя: пожалуйста, во все распоряжения входи сама и суди справедливо — этим и спасешься». Находясь тогда еще в мире и совершенно не думая никогда быть в монастыре, эта особа никак не могла понять, к чему клонятся такие слова о. Серафима. Он же, продолжая свою речь, сказал ей: «Когда придет это время, тогда вспомните меня». Прощаясь с о. Серафимом, собеседница сказала, что, может быть, Господь приведет им опять свидеться. «Нет, — отвечал о. Серафим, — мы уже прощаемся навсегда, а потому прошу не забывать меня в святых своих молитвах». Когда же она просила помолиться и за нее, он отвечал: «Я буду молиться, а ты теперь гряди с миром: на тебя уже сильно ропщут». Спутницы действительно встретили ее на гостинице с сильным ропотом за медлительность. Между тем слова о. Серафима не были произнесены на воздух. Собеседница, по неисповедимым судьбам Промысла, вступила в монашество под именем Каллисты и, быв игуменьей в Свияжском монастыре Казанской губернии, помнила наставления старца и по ним устрояла свою жизнь.

В другом случае посетили о. Серафима две девицы, духовные дочери Стефана, Саровской пустыни схимонаха. Одна из них была купеческого сословия, молодых лет, другая — из дворян, уже пожилая возрастом. Последняя от юности горела любовью к Богу и желала давно сделаться инокиней, только родители не давали ей на то благословения. Обе девицы пришли к о. Серафиму принять благословение и попросить у него советов. Благородная, сверх того, просила благословить ее на вступление в монастырь. Старец, напротив, стал советовать ей вступить в брак, говоря: «Брачная жизнь благословлена Самим Богом. В ней нужно только с обеих сторон соблюдать супружескую верность, любовь и мир. В браке ты будешь счастлива, а в монашество нет тебе дороги. Монашеская жизнь трудная, не для всех выносима». Девица же из купеческого звания, юная возрастом, о монашестве не думала и слова о том о. Серафиму не говорила. Между тем он сам от себя благословил ее, по своей прозорливости, поступить в иноческий сан, даже назвал монастырь, в котором она будет спасаться. Обе остались одинаково недовольны беседой старца; а девица пожилых лет даже оскорбилась его советами и охладела в своем усердии к нему. Сам духовный отец их, иеромонах Стефан, удивлялся и не понимал, почему, в самом деле, старец пожилую особу, ревностную к иноческому пути, отвлекает от монашества, а деву юную, не желающую иночества, благословляет на путь сей. Последствия, однако же, оправдали старца. Благородная девица уже в преклонных летах вступила в брак и была счастлива. А юная — действительно пошла в тот монастырь, который назвал прозорливый старец.

Ротмистр Африкан Васильевич Теплов, имевший в обычае ежегодно посещать о. Серафима, сообщил о даре прозорливости его следующие случаи, лично к нему относившиеся.

«В 1829 году летом поехал я в Саров с женой и детьми. Дорогой жена моя, видя, что старший сын наш, которому было около 10 лет от роду, занимается исключительно чтением священных книг, не обращая никакого внимания на окружающее, начала жаловаться, что дети наши слишком уже привязаны к одним только священным книгам и что они вовсе не заботятся о своих уроках, о науках и о прочем, необходимом в свете. По прибытии в Саров мы немедленно пошли к о. Серафиму и были им приняты очень ласково. Благословляя меня, он сказал, чтобы мы пробыли здесь три дня; благословляя жену мою, произнес: "Матушка, матушка! Не торопись детей-то учить по-французски и по-немецки, а приготовь душу-то их прежде, а прочее приложится им потом".

Благословляя же обоих детей наших, он удостоил назвать старшего "сокровищем своим". Так обличил праведный старец несправедливый ропот жены моей, да и потом, в течение всей своей жизни, до самой кончины не переставал предупреждать меня всегда касательно всех обстоятельств, радостных и печальных, случавшихся в нашем семействе, подкрепляя слабый мой дух отеческими своими советами.

В том же 1829 году я был свидетелем следующего обстоятельства из жизни о. Серафима. Один господин имел намерение жениться на такой особе, которая по званию своему никак ему не соответствовала, да и родители его не соглашались на этот брак. Но господин тот, зная, что родители его вполне уважают о. Серафима и не в состоянии будут после его одобрения противиться этому браку, хотел сначала преклонить старца на свою сторону. Для этого, приготовив предварительно доказательства на законность своего намерения и даже тексты Священного Писания на случай несогласия о. Серафима для его убеждения, прибыл он к этому праведному старцу. И вдруг, к величайшему своему изумлению, слышит он, что старец произносит имя и отчество той самой особы, о которой он думал делать ему свои запросы, что он говорит ему далее и те самые доказательства, которые он хотел ему представить, и наконец даже те тексты Св. Писания, на которые он хотел упереться, в случае несогласия старца. Пораженный этим неожиданным предупреждением своих мыслей, господин тот пал безмолвно на колени перед старцем. Отец же Серафим, поднимая его, сказал ему: "Богу и Божией Матери и твоей матери не угодно твое намерение — и его не будет". Действительно, с тех пор доныне брак тот не состоялся. По возвращении от старца этот господин сам сознался, что он никогда прежде не верил, чтобы могли быть праведники на земле, но что настоящий случай убедил его вполне в праведной жизни о. Серафима.

В 1830 году по случаю бывшей болезни жены моей обещались мы съездить на богомолье в Тихвин к чудотворной иконе Царицы Небесной. Но в тот самый день, когда нам нужно было выехать, жена моя, сходя по лестнице со 2-го этажа, споткнулась и вывихнула себе чашку у колена. Хотя же, при помощи костоправа, нога и была поправлена, но при малейшем после того движении чашка сдвигалась опять со своего места, так что, по-видимому, невозможно было совсем нам ехать. Однако ж, имея полную веру к молитвам о. Серафима, мы не хотели отлагать поездки до другого времени и отправились в путь тогда же, что было зимой. На пути боль ее усилилась, и это заставляло меня при всем уповании на милость Божию и молитвы о. Серафима несколько раз предлагать жене совет о возвращении домой. Но она не соглашалась. А так как у нас принято было за священное правило не проезжать Саровской пустыни, не приняв благословения о. Серафима, то мы и на этот раз повернули к нему с большой дороги. Еще мы были далеко от обители, как вдруг боль в ноге жены моей начала уменьшаться и по мере приближения нашего к Сарову становилась все слабее и слабее и наконец, когда мы въехали в самую пустынь, она прекратилась совершенно: чашка установилась на своем месте и опухоль исчезла. Мы явились к старцу в келью для получения его благословения, и он, благословивши нас, приказал нам прийти к нему в пустынку, к источнику, куда мы и прибыли около полудня. Старец принял нас очень милостиво, напоил водой из источника, дал на дорогу в Тихвин две ржаные корки и, благословляя на путь, сказал: "Грядите, грядите, грядите! Дорожка гладенькая!"

Последние слова о. Серафима мы вспомнили на возвратном пути из Тихвина, потому что хотя это было и в январе, но в ожидании проезда Государя Императора дорогу так уравняли, что на ней не встречали почти ни одного ухаба».

Даром прозорливости своей о. Серафим приносил много пользы ближним. Так, была в Сарове из Пензы благочестивая вдова диакона, по имени Евдокия. Желая принять благословение старца, она в среде множества народа пришла за ним из больничной церкви и остановилась на крыльце его кельи, ожидая позади всех, когда придет очередь ее подойти к о. Серафиму. Но о. Серафим, оставивши всех, вдруг говорит ей: «Евдокия! Поди ты сюда поскорее». Евдокия необыкновенно удивлена была, что он назвал ее по имени, никогда не видавши ее, и подошла к нему с чувством благоговения и трепета. Отец Серафим благословил ее, дал св. антидора и сказал: «Тебе надобно поспешить домой, чтоб застать дома сына». Евдокия поспешила и в самом деле едва застала сына своего дома: в ее отсутствие начальство Пензенской семинарии назначило его студентом Киевской академии и по причине дальности расстояния Киева от Пензы спешило скорее отправить его на место. Этот сын, по окончании курса в Киевской академии, пошел в монашество под именем Иринарха, был наставником в семинариях, в настоящее время состоит в звании архимандрита и глубоко чтит память о. Серафима.

Раз пришли к о. Серафиму в монастырскую келью строитель Высокогорской пустыни иеромонах Антоний и приезжий из Владимирской губернии купец. Они вошли вместе. Строителя о. Серафим попросил сесть и подождать, а с купцом стал немедленно говорить. Милостиво и ласково он обличал его в пороках и делал наставления: «Все твои недостатки и скорби, — говорил он, — суть следствия твоей страстной жизни. Оставь ее, исправь пути твои». Пространная речь его на эту тему проникнута была столь трогательной теплотой сердца, что и купец, к которому она прямо относилась, и строитель, для которого она была делом сторонним, тронуты были, в буквальном смысле, до слез. В заключение о. Серафим советовал купцу поговеть в Сарове и причаститься Св. Тайн, обнадеживая, что Господь, в случае искреннего покаяния, не отнимет от него Своей благодати и милости. По окончании беседы купец, настроенный к благочестию, поклонился старцу в ноги, благодарил его от всей души за его душеполезную беседу, обещался исполнить, что слышал, и, прося молитв о. Серафима, вышел из его кельи весь в слезах.

Тогда строитель Высокогорской пустыни, много лет пользовавшийся вниманием и уважением о. Серафима, осмелился спросить его: «Батюшка! Душа человеческая пред вами открыта, как лицо в зеркале: в моих глазах, не выслушавши духовных нужд и скорбей бывшего сейчас богомольца, вы все ему высказали». Отец Серафим не сказал ни слова. Строитель продолжал: «Теперь я вижу: ум ваш так чист, что от него ничто не сокрыто в сердце ближнего». Отец Серафим положил правую руку на уста своему собеседнику и сказал:

«Не так ты говоришь, радость моя. Сердце человеческое открыто одному Господу, и один Бог сердцеведец, а человек приступит и сердце глубоко» (Пс. 63, 7). Засим рассказал он, как некоторые укоряли св. Григория Богослова за то, что приблизил он к себе Максима циника. Но святитель сказал: «Един Бог ведает тайны сердца человеческого, а я видел в нем обратившегося от язычества в христианство, что для меня велико».

Строитель опять спросил: «Да как же, батюшка, вы не спросили от купца ни единого слова и все сказали, что ему потребно?»

Отец Серафим, отверзши уста и распространив слово, начал изъяснять:

«Он шел ко мне, как и другие, как и ты, шел, яко к рабу Божию; я, грешный Серафим, так и думаю, что я грешный раб Божий, что мне повелевает Господь, как рабу Своему, то я передаю требующему полезного. Первое помышление, являющееся в душе моей, я считаю указанием Божиим и говорю, не зная, что у моего собеседника на душе, а только верую, что так мне указывает воля Божия, для его пользы. А бывают случаи, когда мне выскажут какое-либо обстоятельство, и я, не поверив его воле Божией, подчиню своему разуму, думая, что это возможно, не прибегая к Богу, решить своим умом, в таких случаях всегда делаются ошибки».

Весьма назидательную и многообъяснительную сию беседу старец заключил так: «Как железо ковачу, так я предал себя и свою волю Господу Богу: как Ему угодно, так и действую; своей воли не имею, а что Богу угодно, то и передаю».

Эту беседу передал почтенный отец архимандрит Антоний, бывший в то время строителем Высокогорского монастыря, а потом наместником Сергиевой лавры.

Г. И. М. Кр. рассказывал о своей родственнице В. И. Бр., живущей в Нижнем Новгороде, следующее обстоятельство. Вышла она в замужество за вдовца, у которого было двое детей, и была в своем браке крайне несчастлива. Родственники пожелали наконец, чтобы она оставила своего мужа. Но прежде начала дела она поехала в Саров посоветоваться с отцом Серафимом. Старец сказал ей: «Ты никак не оставляй своего мужа, усердно прошу тебя об этом я, грешный монах Серафим; все же претерпеваемые тобою неприятности скоро кончатся». Действительно, не больше как через полгода муж ее умер, а сирот его Господь помог ей пристроить для воспитания в казенные заведения.

Одной благочестивой жене, бывшей в Сарове, он открыл, что наступает голод, и советовал запастись хлебом, чтобы не терпеть нужды. Жена же в простой беседе рассказала о сем предсказании саровскому иеромонаху о. Иакову, который был ее духовником. Когда и братия за второй трапезой в тот же день узнали о сем от старца Иакова, то некоторые из них с верой приняли это известие, умоляя Господа Бога предотвратить Свой гнев, а маловерные и ропотливые стали порицать старца. Но обстоятельства оправдали слова его. В скором времени после предсказания действительно начался голод. Цены на хлеб с каждой неделей возвышались. Иссякли самые источники, из которых получался хлеб для голодавшего края. Цена за четверть хлеба стояла между 20 и 24 рублями, по прежнему счету на ассигнации.

С 1831 года старец Серафим опять возвещал многим о предстоящем голоде. Видясь с о. игуменом Нифонтом, он и ему твердил: «Голод будет, голод будет!» А для предотвращения бедствий он советовал монастырскому начальству сделать запас хлеба в шесть годовых потреб, заметив, что при его жизни уже в четвертый раз наступает голод, а обитель Саровская никогда не терпела недостатка в хлебе.

Пришел к нему еще один священник А. Н., впоследствии о. протоиерей в Арзамасском Николаевском женском монастыре. Старец о. Серафим поздоровался с ним по обычаю иерейскому. Затем он между беседой предсказал ему, что он будет благочинным, увещателем раскольников и много потерпит в жизнь свою от диаконов, недостойно имеющих благодать сию. Отец Авраамий уже видел на себе исполнение сих слов. Он подтвердил, что наставления, которые слышал от старца касательно обязанностей благочинного, весьма много способствовали ему к должному прохождению этого звания.

Благочестивая вдова Пелагея Ивановна Шкарина, проживающая в г. Арзамасе, свидетельствует, что она имела желание смолоду поступить в монашество. Но о. Серафим, знавши ее лет за пять до своей кончины, предсказал ей, что она будет сиротой, выйдет замуж, будет иметь семерых детей, назвал и имена всем им, потом лишится мужа. Как ни далеки были эти предсказания, но по настоящее время они все исполнились в точности (там же).

Была у о. Серафима также одна мещанка г. Балахны, по фамилии Заяева. Старец советовал ей непременно поступить в монастырь; та отказывалась. Он открыл ей и причины своего совета: «Ты будешь, — говорил он, — несчастлива замужеством, много будет у тебя детей, а мужа лишишься, останешься вдовой и будешь терпеть еще большую бедность, чем при муже». Заяева не послушала советов старца, вышла замуж и после горько жалела о том, ибо все слова о. Серафима исполнились над ней.

В другом случае пришла к нему из г. Арзамаса мещанская девица Ножевникова. Она находилась в большой бедности. Отец Серафим, услышав жалобу на недостатки, сказал, что в замужестве она будет богата, только после того опять будет влачить жизнь, исполненную многих скорбей.

В Арзамасском Николаевском женском монастыре проживали две сестры, крепостные девушки. Увидевши их, о. Серафим сказал: «Через год господа возьмут вас к себе в услужение на пять лет». Девицы были у старца со своим братом. Этому брату он сказал: «А тебе Господь продлит жизнь до 80 лет, что ныне редкость, если только ты сохранишь себя от грехов смертных». Брат их, находящийся уже в преклонных летах, доселе еще живет, а его сестры в подмосковном имении своих господ давно уже ими уволены, как предсказал о. Серафим.

Надежда Федоровна Островская рассказывала следующее: «Родной мой брат, подполковник В. Ф. Островский, часто гостил в Нижнем Новгороде у родной нашей тетки, княгини Грузинской, которая имела большую веру к о. Серафиму. Однажды по какому-то случаю она послала его в Саровскую пустынь к этому прозорливому старцу. Отец Серафим принял моего брата очень милостиво и между прочими добрыми наставлениями вдруг сказал ему: "Ах, брат Владимир, какой же будешь пьяница!" Эти слова чрезвычайно огорчили и опечалили брата. Он награжден был от Бога многими прекрасными талантами и употреблял их всегда во славу Божию; к о. Серафиму имел глубокую преданность, а к подчиненным был как нежный отец. Поэтому он считал себя весьма далеким от такого наименования, неприличного его званию и образу жизни. Прозорливый старец, увидев его смущение, сказал ему еще: "Впрочем, ты не смущайся и не будь печален: Господь попускает иногда усердным к Нему людям впадать в такие ужасные пороки, и это для того, чтобы они не впали еще в больший грех — высокоумие. Искушение твое пройдет по милости Божией, и ты смиренно будешь проводить остальные дни своей жизни; только не забывай своего греха". Дивное предсказание старца Божия действительно сбылось потом на самом деле. Вследствие разных дурных обстоятельств, брат мой впал в эту несчастную страсть — пьянство и, к общему прискорбию родных своих, провел несколько лет в этом жалком состоянии. Но наконец, за молитвы о. Серафима и за свое простосердечие, был помилован Господом: не только оставил прежний свой порок, но и весь образ своей жизни изменил совершенно, стараясь жить по заповедям евангельским, как прилично христианину».

А. А. Тум-я, будучи еще малолетней (лет 12 от роду), однажды ездила со своей матерью в Саровскую пустынь, чтобы удостоиться видеть о. Серафима и получить его благословение. Это было в 1830 году. По приезде в Саров она случайно узнала от своей няни о каком-то бедном, изнуренном колоднике, который в тяжелых цепях шел мимо монастыря и был очень жалок. При виде сего несчастного она была очень тронута его положением, но тотчас не сделала ему подаяния только потому, что при ней в то время не было денег, но потом, отыскавши у себя серебряную монету в 50 коп., за неимением другой, более мелкой, решилась отдать сему несчастному. Когда же пришли они к о. Серафиму, то прозорливый старец, никогда еще их не видевший, тотчас подозвал девочку к себе и, благословив ее, ласково сказал: «Вот это хорошо, что полтинничек-то подала бедному», и при этом совершенно неожиданно назвал еще тогда «ваше превосходительство». Мать ее, крайне удивленная этим приветствием, старалась объяснить старцу, что этот титул им вовсе не принадлежит, но он, беседуя с ними, по-прежнему давал девочке тот же титул. Так и возвратились они домой, не узнав причины такого необыкновенного приветствия старца, и долго недоумевали, что бы это значило. Но после стало понятно для них, когда А. А. Тум-я, достигши совершенного возраста, вышла замуж за генерала. Тогда оправдались пророческие слова старца Божия, который задолго предвидел будущее по данной ему благодати от Господа.

Московский мещанин Вячеслав Андреевич Плетминцев никогда не думал жениться и всегда удивлялся тем людям, которые принимают на себя супружеские обязанности. В одно время случилось ему ехать из Рязани в Арзамас. Дорогой заехал он в Саровскую пустынь и там впервые услышал об о. Серафиме. «Дай зайду к нему, — подумал Плетминцев, — не скажет ли он и мне чего-нибудь». Пришел он к старцу, и тот прежде всего благословил его, а потом подал три сухарика, говоря: «Вот это тебе, это жене твоей, а это сынку». Плетминцев не поверил сначала словам старца, но, прибывши в Арзамас, действительно через несколько времени женился и, по предсказанию святого старца, имел сына.

Наталья Ивановна Богданова, преданная всей душой к старцу о. Серафиму, часто посещала его, желая насладиться утешительными его беседами и наставлениями. Проводя свою молодость девицей, она вовсе не думала о браке, но однажды, бывши у о. Серафима, вдруг была поражена от него неожиданным для нее предсказанием. Отец Серафим, подавая ей сшитую из полотна шапочку, сказал: «На, возьми, она тебе пригодится, когда у тебя родится младенец. Ты выйдешь в замужество за знатного господина, но года три по вступлении в брак тебе придется переносить разные скорби; но не бойся, а уповай на Господа, и Он тебя утешит, и ты будешь счастлива». Взявши эту шапочку от старца, Богданова хранила ее, как неоцененный дар, и никому об этом не решалась открыть, ожидая исполнения чудного предсказания о. Серафима. Спустя довольно времени после сего свидания со старцем она действительно по его пророчеству вышла замуж, имея уже от роду за 30 лет. Когда же пришло время ей разрешиться от бремени, то данная о. Серафимом шапочка была надета на младенца. Слова же его насчет семейных неприятностей при выходе замуж также вполне оправдались. Но впоследствии она жила счастливо.

Иным же старец предсказывал смерть, желая, чтобы они не перешли в вечность без христианского приготовления. Так, пришел к нему некто Д. И., управляющий заводом, находящимся в Екатеринбургском уезде Пермской губернии, с женой и детьми. Отец Серафим, не зная никого и ни о ком из них не слыхав прежде, назвал всех их по именам и каждому назначил год, месяц и день смерти. Отцу сказал, что проживет 20 лет, а матери — 12. После известно сделалось в Сарове, что она действительно умерла в то самое время, какое предсказано было о. Серафимом. О самом управляющем сведений не имеется.

Одному жителю заштатного города Кадома (Тамбовской губернии) он предсказывал, для его исправления, наказание Божие, имевшее последствием своим его смерть. Пришла к о. Серафиму жена этого человека. Старец принял ее с отеческой любовью и, между прочими советами и наставлениями, убеждал ее поговорить своему мужу, избранному в то время в члены городского общества, чтобы он исправил себя от невоздержания, дерзости, несправедливых притеснений и немилосердия в отношении других. «Если муж твой не оставит этих страстей, вкоренившихся в нем, — говорил старец, — то он непременно будет за то наказан Богом». Говоря это, он взял с печки пучок спичек, подал их женщине и прибавил: «На, возьми эти спички, храни их».

Отеческое благословение о. Серафима, видимо, обрадовало ту женщину, а предсказанное им наказание ее мужу, в случае неисправления его, сильно смутило ее. Не раз после того рассуждала она с домашними и знакомыми своими о простом, но странном подарке о. Серафима; но никто из них не мог растолковать его значения. Наконец наступил страшный час, в который как значение подарка объяснилось, так исполнилось и само предсказание о. Серафима. В один день небо отовсюду начало покрываться страшными громовыми тучами, и к вечеру собралась ужасная гроза. Весь народ в Кадоме обратился с молитвою к Богу.

Стала молиться также вместе со своим мужем и женщина, бывшая у о. Серафима, между тем как двое маленьких детей ее спали в это страшное время, один подле окна, а другой несколько подальше. Вдруг сильный удар грома разразился над их домом, и в одно мгновение, вслед за сверкнувшей молнией, оторван был от окна деревянный карниз и расщепан в мельчайшие спички; большая часть их вонзилась в лицо и бороду мужа этой женщины. Пораженный этим ударом, он жил очень недолго и вскоре скончался.

Между тем ни дети, спавшие почти близ самого окна, ни опоры карниза в окне, ни мать, молившаяся возле своего мужа, нисколько не были задеты этим самым ударом. После того бедная женщина вспомнила слова о. Серафима и поняла все значение странного, по-видимому, его подарка.

Строителю Высокогорской пустыни о. Антонию старец Серафим предсказал его неожиданное перемещение в другой монастырь. В январе 1831 года о. Антоний отправился к о. Серафиму в Саров для совета по случаю сильно смущавших его неотвязчивых мыслей о смерти. Приехавши в Саров вечером и никуда не заходя, о. Антоний пошел крямо к келье о. Серафима. Не доходя до нее, встретил он некоторых из братии Саровской обители, которые сказали ему, что о. Серафим в монастырь не возвратился еще из своей пустыни. Было уже близ 5 часов вечера и темнело. Приехавший остановился в раздумье: идти ли ему куда или тут дожидаться? В это время стоявшие с ним братия, завидев издали грядущего старца, оповестили: «Вон о. Серафим идет». Старец шел в обыкновенной своей одежде, с мешком за плечами, опираясь на топор. Отец Антоний тотчас подошел к нему и поклонился обычно.

«Что ты?» — спросил его старец. «К вам, батюшка, со скорбной душой», — отвечал о. Антоний.

«Пойдем, пойдем, радость моя, в келью», — приветливо сказал старец.

Они вошли вместе. В келье наедине о. Антоний умолял старца Серафима сказать ему откровенно, свершится ли с ним то, что внушают ему скорбные помыслы. Не приближается ли в самом деле смерть его?

«Сижу ли я в келье, — говорил строитель Антоний, — выйду ли на монастырь, мне представляется, что последний раз я вижу обитель. Из сего я заключаю, что я скоро умру, и потому указал уже и место могилы для себя».

Строитель приехал к о. Серафиму затем, чтобы в случае приближения его смерти принять от старца благословение провести остающееся время в безмолвии и внимательном приготовлении себя к вечной жизни.

«Желаю знать о своей смерти, — заключил о. Антоний, — единственно для изменения моей жизни, чтобы, отказавшись от должности, посвятить остальные дни свои безмолвному вниманию», прибавив к сему, что извещение о смерти не будет для него страшно.

Отец Серафим слушал рассказ, не изменяя своего положения и держа за руку строителя Антония. Когда же сей окончил, блаженный старец, взирая на него с любовью, сказал: «Не так ты думаешь, радость моя, не так! Промысел Божий вверяет тебе обширную лавру».

Отцу Антонию подумалось, что старец Серафим желает развлечь его от скорбных мыслей, посему, прерывая речь его, он сказал: «Батюшка! Это не успокоит меня, не усмирит моих помыслов. Я умоляю вас, скажите мне прямо: мысли мои о смерти не служат ли от Бога указанием на близкую мою кончину? И в таком случае я буду просить ваших молитв о душе моей и приму мирно и благодарно ваше слово. Мне хочется встретить час смертный с должным приготовлением».

Отец Серафим с ангельской добротой отвечал: «Неверны твои мысли; я говорю тебе, что Промысел Божий вверяет тебе лавру обширную».

Строитель же отвечал на это: «Где же Высокогорской пустыни быть лаврою? Дай Бог, чтобы не сошла ниже, чем теперь стоит».

К большому удивлению о. Антония, старец Серафим, не переменяя своих мыслей, стал просить его милостиво принимать из Сарова братию, кто придет в лавру или кого он пришлет.

Оставаясь в прежнем впечатлении, строитель продолжал:

«Батюшка! Кто захочет из Сарова переходить в скудную Высокогорскую пустынь? А если бы кто пожелал или кого бы вы прислали, то вы знаете всегдашнюю мою готовность делать все, что вам угодно; да на деле сего не может быть».

Отец Серафим, как будто идя по одной и той же дороге, сказал: «Не оставь сирот моих, когда дойдет до тебя время».

Не выдержал строитель и, в порыве беспредельной любви и уважения к старцу, бросился к нему, обнял его и долго плакал. Не понимая значения прежде сказанных слов, он остановился вниманием своим на слове «сирот»; ему казалось, что старец говорит о скорой своей кончине. Блаженный Серафим продолжал: «Поминай моих родителей Исидора и Агафью». Затем стал советовать: «Покоряться во всем воле Господней, быть прилежну к молитве; строго исполнять свои обязанности, быть милостивым и снисходительным к братии: матерью будь, — говорил, — а не отцом к братии, и вообще ко всем быть милостивым и по себе смиренным. Смирение и осторожность жизни, — говорил он, — есть красота добродетелей». Потом о. Серафим несколько раз обнял строителя, благословил висевшим на его груди крестом и сказал: «Теперь гряди во имя Господне. Время уж тебе, тебя ждут!»

Выходя из кельи, строитель не мог себе дать отчета: какое значение имели слова блаженного старца и с чем он вышел из кельи. Однако же, как сокровище, он сложил сказанные старцем слова в сердце своем. Мысль о смерти осталась как бы подавленной свежими впечатлениями, но еще не была разрешена.

По выходе о. Антония из кельи его встретил посланный от саровского игумена о. Нифонта с приглашением зайти к нему. Вот что значили слова старца: «Время уже тебе: тебя ждут».

Повидавшись с игуменом Нифонтом, который от болезни лежал тогда в постели, о. Антоний простился с ним и по делам обители спешил в свою пустынь. На гостинице он нашел экипаж свой уже готовым и с неопределенным впечатлением выехал в путь, чтобы наедине предаться размышлению.

Спокойно бежали лошади домой. Ничто, кажется, не мешало строителю о. Антонию углубиться в занимавшие его дела, обстоятельства и помыслы. Вдруг он слышит, что едущий с ним монах, сидя впереди, начал плакать, не имея сил удержать свой плач и совладать с собой.

На вопрос строителя, сказанный с участием — о чем он плачется? — инок отвечал: что по приезде в Саров он встретил о. Серафима, возвращавшегося из пустыни в монастырскую свою келью, который сказал ему: «Ну вот и вам предстоит разлука с вашим строителем». Более не открыл ничего, только прибавил: «Поди же, зови его ко мне». Так определенно о. Серафим знал о предстоявшей перемене в жизни строителя Антония.

Между тем время шло; прошел январь, февраль, настал март и наступил Великий пост. На 2-й день месяца, в понедельник первой недели поста, отправив чреду неусыпаемого чтения Псалтири, отправляемую каждым братом по два часа, строитель встал на свое место. Здесь подали ему письмо от митрополита Московского. Отец Антоний вошел в свою келью. В письме Высокопреосвященный Филарет приглашал строителя занять место наместника в Троице-Сергиевой лавре, по случаю смерти архимандрита Афанасия. Тут же вложен был конверт к Нижегородскому Преосвященному Афанасию о скорейшем увольнении о. Антония от должности строителя Высокогорской пустыни в Москву.

С этой минуты раскрылись о. Антонию все слова старца Серафима, за два месяца определившие перемещение его в обширную лавру, когда был жив и здоров прежний еще наместник и не было речи о его замещении.

Сообщивший сей рассказ присовокупил, что и события, последующие за перемещением о. Антония в Свято-Троицкую Сергиеву лавру, предсказанные старцем Серафимом, все исполнились и выполняются с величайшей точностью, как будто бы о. Серафим читал в книге судеб Божиих будущие определения людей.

Обители Саровской он делал не раз предсказания о событиях, с какой-нибудь стороны ее касавшихся, ближайших и отдаленных. Когда, например, явилась первая холера в России, о. Серафим открыто предвозвещал, что ее не будет ни в Сарове, ни в Дивееве. Саровские старцы, своими очами видевшие о. Серафима и слышавшие его одобрительные беседы, были живыми свидетелями того, что предсказания его исполнились во всей точности, так что от первой холеры ни в Дивееве, ни в Сарове не умерло ни одного человека. Также раз пришел к нему генерал-майор А. Е. М., чтобы вместе с женой, имевшей веру к старцу, получить благословение и наставление. Отец Серафим, похристосовавшись, милостиво говорил с ним. Это случилось в пятницу. Старец спросил пришедших: «Долго ли они пробудут в обители?» — и советовал им не раньше, как в воскресенье, после поздней литургии выехать: «В воскресенье у нас в обители, — говорил он, — будет торжество и молебствие» . Генерал спрашивал о причине этого торжества и молебствия у монаха на гостинице, даже у строителя о. Нифонта. Все отвечали: «Никакого торжества не будет и не предвидится». Но когда строитель говорил о сем с генералом, вошел монастырский служитель и подал принятый с почты пакет с письмами. Между бумагами оказался, ни для кого неожиданно, указ о рождении великой княжны, по которому на следующий день, в воскресенье, в соборном Саровском храме перед литургией отправлено было торжественно Господу Богу благодарственное молебствие и во весь день раздавался звон в обители. Это сказание генерал заключил тем, что и о. игумен Нифонт разделял в то время с ним удивление к дару прозорливости о. Серафима.

Саровский лес при игумене Нифонте приносил много пользы монастырю. Все стали смотреть на него как на источник дохода для обители; между тем о. Серафим предусмотрел и предсказал за несколько времени бурю, которая много поломала деревьев в лесу, о чем крайне сожалело саровское начальство.

Алексею Гурьевичу Воротилову не раз говорил о. Серафим, что некогда на Россию восстанут три державы и много изнурят ее. Тогда эта речь, как сказание о будущем, непонятна была; но события объяснили, что старец говорил это о крымской кампании.

Однажды приехал помещик, желая на обратном пути из Крыма получить благословение о. Серафима. Он объяснил, что уже раз был в Сарове, но не сподобился видеть старца. Все видели, как он во время обедни на коленях и со слезами молился пред образом Божией Матери, а потому предполагали, что этот помещик — благочестивый человек. Отец Серафим был в пустынке, и помещику дали провожатым одного послушника, который, подойдя и благословясь, доложил старцу, что такой-то помещик желает его благословения. Но о. Серафим, вместо благословения, ответил: «Я умоляю тебя, именем Господним, чтобы ты и впредь бегал таких людей; этот человек — притворщик... Он самый несчастный, самый потерянный человек...» Нечего делать, послушник вернулся к помещику с отказом и понемногу объяснил причину нежелания старца видеть его. Тогда помещик зарыдал и признался, что действительно его душа исполнена самых нечистых чувствований.

Вскоре после помещика пришел в пустынь другой странник, из простого сословия, с этим же послушником. Старец жал голыми руками осоку и как только услышал, что какой-то странник из Киева желает получить его благословение, тотчас же сказал: «Приведи его!» Когда они подошли, благословились и сели подле о. Серафима, старец начал говорить страннику, чтобы он оставил избранный им путь, снял бы с себя вериги, обулся бы и возвратился в свой дом, потому что там жена, мать и дети очень тоскуют по нем; а дома занялся бы хлебной торговлей. «Мню, — говорил старец, — что весьма хорошо торговать-то хлебом; у меня же есть знакомый купец в Ельце; тебе стоит только прийти к нему, поклониться и сказать, что тебя прислал к нему убогий Серафим, он тебя и примет в приказчики». На обратном пути в монастырь этот странник рассказал послушнику, что действительно он мещанского сословия, всегда занимался хлебной торговлей, чем и содержал свое семейство; но из любви Божией, без рассуждения, без наставления и старческого благословения, пожелал странствовать. И поэтому, оставив без всякой помощи свое семейство и выпросив от общества только годовой паспорт, босиком и в веригах отправился в Киев на поклонение св. мощам.

Купчиха Елизавета Петровна Гусева (из г. Елатьмы, тетрадь № 1) рассказывала, что она 24 лет была у батюшки Серафима, и он взял ее за руку, привел к себе и, поцеловав в голову, сказал: «Эта голова много горя увидит! В горести зачнешь и в радости всех пожнешь!» «Детей у меня было много, — говорила она, — а он притчей предсказал мне правду, потому что после я зачала их в горе, а пожала в радости, так как вырастила их, всех поженила и всех же схоронила, и сама осталась теперь одна на белом свете».

Рассказ помещицы вдовы Анны Петровны Еропкиной полон интереса (тетради № 2 и № 6). «Родителей своих, — говорила она, — я лишилась еще в детстве и получила образование в Смольном монастыре в Петербурге. Шестнадцати лет я поступила жить к моему родному дяде. Он по доброте своей был для меня истинным отцом; нисколько не стесняя моей воли для моего счастья, вскоре решился устроить меня замужеством. Сама я, по правде сказать, не лишена была приятной наружности, имела нужное образование и состояние. Заметив в окружающем обществе одного молодого человека со всеми достоинствами, я прилепилась к нему всем моим сердцем. С детским, живым воображением я рисовала себе будущность в прекрасных чертах патриархальной семейной жизни. Молодой человек отвечал взаимностью. Наступил январь 1829 года. Я тогда помещалась у дяди в одной комнате с двумя его дочерьми и с гостившей у нас посторонней барышней. Естественно, что счастливая моя будущность была у нас предметом всегдашнего разговора. Однажды вечером после таких льстящих моему самолюбию занятий все мы легли спать. Не знаю, как другие, а я сама не могла крепко заснуть и оставалась в дремоте. Вдруг вижу, что дядя с каким-то старцем входит в нашу спальню. Я тотчас постаралась прикрыть себя одеялом с головой. Слышу, что дядя подходит со старцем к моей кровати и говорит: "Вот она спит!" А старец на его слова замечает: "Напрасно она идет замуж, много-много два или три месяца ее муж проживет, каково же ей будет из сирот попасть во вдовы, ведь это все равно, что из огня да в полымя". Затем они ушли. Я боялась раскрыться, горько заплакала и стала под одеялом уже горячо молиться Богу о помиловании меня. Недолго я находилась в таком положении; сильное душевное потрясение заставило меня проснуться, и когда я пришла в полное сознание, тогда ознаменовала себя крестом. Слезы так и лились ручьем из моих глаз. Тяжело мне было дожидаться утра, пока не встали подруги. Один Бог знает, что я тогда перечувствовала. Мое бледное и заплаканное лицо выдало меня, и подруги заставили меня все им рассказать. От них тотчас узнали все домашние, которые старались разуверить меня в истине сна. Сначала я много возражала, но затем они все-таки меня успокоили, так что я готова была даже смеяться над своим легковерием. 8 февраля 1829 года я вышла замуж. Радости и удовольствию не было конца. Но через несколько недель мой муж начал ощущать перемену в своем здоровье. Ослабевая в силах мало-помалу, он слег в постель. Мы пригласили опытных врачей, имели о нем неусыпное попечение, а ему нисколько не становилось лучше; напротив, со дня на день он как будто увядал. Предложить ему приготовиться к покаянию и принятию Христовых Тайн я боялась, чтобы не испугать его, а он, хотя был очень религиозен, вероятно, боялся испугать меня приглашением священника, 10 мая, на другой день святителя Николая, однако, муж мой неожиданно скончался. Сначала я даже не хотела верить своим глазам, но когда убедилась в действительности совершившегося факта, то я сделалась без памяти. Умереть без напутствования Св. Тайнами мне казалось карой Божией за грехи мои и мужа. После похорон мои родные и близкие не знали, что делать, как успокоить меня; от скорби и отчаяния я доходила до сумасшествия. Не знаю, как и от кого мой дядя узнал о подвижнической жизни и благодатных дарах Саровского старца о. Серафима, но он нашел единственным средством к моему избавлению от скорби и болезни ехать мне в Саров просить молитв и наставлений о. Серафима, несмотря на то, что обитель была от нас в 500 верстах и приближалась весна. Собравшись поспешно, я отправилась в Саров с надеждой найти себе утешение и остановилась в монастырской гостинице. От служащих при ней иноков я узнала, что, к счастью, о. Серафим теперь в обители и мне можно к нему идти. Не теряя ни минуты, я поторопилась видеться с ним и получить от него какое-нибудь облегчение в своей скорби. Прежде всего меня поразило необыкновенное зрелище. Между Успенским собором и противоположным одноэтажным корпусом, точно волна, двигалась густая масса народа. Из расспросов других я узнала, что в этом самом корпусе живет о. Серафим. Тогда я смешалась с толпой и начала пробираться к крыльцу, куда и все также стремились. С большим трудом я проникла в самую келью о. Серафима и по примеру других протянула руку для принятия его благословения. Благословляя и вручая мне сухарик, он сказал: "Приобщается раба Божия Анна благодати Божией!" Каково же было мое удивление, когда я услышала свое имя, а посмотрев о. Серафиму прямо в лицо, узнала в нем того самого старца, который предостерегал меня во сне от несчастного замужества. Затем, вытесненная в сени, я около стены ощупала ногами несколько поленьев и, приподнявшись на них, стала сквозь дверь смотреть пристально на о. Серафима. Ангельский его образ, кротость в обращении со всеми показывали в нем необыкновенного человека. Следя за всеми его движениями, я вскоре заметила, что он как будто хочет прекратить прием народа, и услышала слова: идите с миром! идите с миром! Потом он взял одной рукой скобку двери, у которой я стояла, а другой совершенно неожиданно ввел меня в келью и прямо сказал: "Что, сокровище мое, ты ко мне, убогому, приехала? Знаю, скорбь твоя очень велика, но Господь поможет перенести ее". После нескольких утешительных слов он велел мне отговеть у них в обители, исповедаться у о. Илариона и приобщиться. Все это было исполнено. В отношении же покойного мужа батюшка мне сказал: "Не сокрушайся, что муж твой перед смертью не приобщился Св. Христовых Тайн, не думай, радость моя, что из этого одного погибнет его душа. Бог может только судить, кого чем наградить или наказать. Бывает иногда и так: здесь на земле приобщается, а у Господа остается неприобщенным; другой хочет приобщиться, но почему-нибудь не исполнится его желание, совершенно от него независимо. Такой невидимым образом сподобляется причастия через Ангела Божия". Отец Серафим приказал мне еще по приезде домой в течение 40 дней неопустительно ходить на могилу мужа и говорить: "Благослови меня, господи мой и отче! Прости мне, елико согреших пред тобою, а тебе Господь Бог простит и разрешит!" В течение также 40 дней велел брать из храма Божия от совершающихся служб пепел из кадила и после, выкопав в могиле ямку глубиною две четверти, высыпать в нее пепел и прочесть три раза "Отче наш", Иисусову молитву, Богородице и один раз Символ веры. О своем намерении ехать домой и опасении, как бы скоро не испортилась дорога, я сообщила старцу, а он сказал мне: "Радость моя, не бойся ничего, Бог даст тебе дорожку; снежок выпадет еще на пол-аршина, и ты поедешь лучше, чем приехала, а в Петров пост опять будь здесь". Действительно, 17 марта, в день Алексея Божия человека, выпал такой точно снег, как предсказал старец, и я очень удобно совершила обратный путь. После исполнения приказаний старца я как будто совершенно переродилась; в душе моей водворилось такое спокойствие, какого со смертью мужа я никогда не чувствовала. Так провела я в деревне два месяца. Наступили Петровки, и по назначению о. Серафима я опять поехала к нему. Весела мне была тогда дорога; я думала, что еду к родному отцу. По прибытии в обитель как лань бросилась я к нему в лес, узнав, что он там в пустыни. С трудом я могла рассмотреть, что он копошится в воде, вынимает оттуда крупный булыжник и после, выйдя из воды, потащил его на берег. В эту минуту я сквозь народ пробралась к нему, и лишь только он меня заметил, как с веселым лицом приветствовал: "Что, сокровище мое, приехала! Господь благословит тебя, погости у нас". Вскоре он стал отсылать и меня и народ в монастырь, приказывая туда торопиться, но никому не хотелось с ним расстаться. К тому же день был прекрасный, и до вечера оставалось много времени. Промешкав довольно долго в лесу, мы все потянулись длинной, беспрерывной вереницей к монастырской гостинице, и вдруг нашла страшная громовая туча, и от проливного дождя ни на ком из нас не осталось ни одной сухой нитки. На другой день, когда я пришла к нему, он принял меня очень милостиво и с ангельской улыбкой сказал мне: "Что, сокровище, каков дождичек, какова гроза? Не попала бы ты под них, если бы послушала меня. Ведь я тебя заранее посылал от себя!" Как теперь, так и после о. Серафим неоднократно удостаивал меня бесед о разных предметах в течение 8 дней, кроме пятницы. В этот день он оставался в безмолвии и, как надо полагать, весь погружался в размышление о страданиях Христа. Когда я увидала у него перед св. иконами толстую восковую свечу, он спросил: "Что ты смотришь? Когда ехала сюда, не заметила ли у нас бури? Она поломала много лесу, а эту свечу принес мне любящий Бога человек во время грозы. Я, недостойный, зажег ее, помолился Господу Богу, буря и затихла". Потом, вздохнув, прибавил: "А то бы камень на камне не остался, таков гнев Божий был на обитель". Впоследствии некоторые говорили, что монастырский убыток простирался тысяч до одиннадцати. Как-то в другой раз, по милости Божией, я удостоилась услышать от него утешительный рассказ о Царствии Небесном. Ни слов его всех, ни впечатления, сделанного на меня в ту пору, я не в силах передать теперь в точности.

Вид его лица был совершенно необыкновенный. Сквозь кожу у него проникал благодатный свет. В глазах у него выражалось спокойствие и какой-то небесный восторг. Надо полагать, что он по созерцательному состоянию духа находился вне видимой природы, в святых небесных обителях, и передавал мне, каким блаженством наслаждаются праведники. Всего я не могла удержать в памяти, но знаю, что говорил мне о трех святителях: Василии Великом, Григории Богослове, Иоанне Златоусте, в какой славе они там находятся. Подробно и живо описал красоту и торжество св. Февронии и многих других мучениц. Подобных живых рассказов я ни от кого не слыхала, но он сам как будто бы не весь высказался мне тогда, прибавив в заключение: "Ах, радость моя, такое там блаженство, что и описать нельзя!"»

Глава XVI

Исцеления при посредстве молитв о. Серафима от телесных и душевных недугов

1830 году прибыла в Саров одна больная, бывшая впоследствии игуменьей в г. Слободске, Вятской губернии. Она страдала водяной болезнью, тело у нее все опухло и пожелтело, расслабление чувствовалось в такой степени, что она с большим трудом достигла Сарова. На дороге два раза останавливалась и однажды так была слаба, что в нижегородском женском монастыре ее уже напутствовали к смерти. По прибытии в Саров пришла она в числе других посетителей в келейные сени о. Серафима и села позади других. Старец же, раздвинув толпу посетителей, подошел прямо к ней, протянул ей руку, приняв от нее полотенце ее рукоделья, трижды утерся им и, сказав: «Иди, радость моя, за мною...» — привел ее в свою келью. Здесь он благословил ее, дал просфоры со св. водой и, отпуская от себя, сказал: «Завтра мы с тобою увидимся».

На другой день старец принимал посетителей в ближней пустынной келье, около своего источника. Он вышел к ним в полумантии с зажженной в руках свечой, начал благословлять всех, говоря каждому потребное на пользу души. После всех подошла к нему и больная. Взглянув на нее, он сказал: «Ты, матушка, очень нездорова?» — и потом, благословляя, продолжал: «Поди умойся в ключе и напейся — и будешь здорова». Больная отвечала: «Уж я пила, батюшка, и умылась, когда пришла сюда». Тогда он сказал опять: «Возьми, матушка, возьми воды-то из ключа с собой, пей и умывайся, и тело-то омой: Апостолы Христовы исцелят тебя, будешь здорова». А как она сказала, что при ней нет сосуда, в котором можно бы унести воды с собою, то старец вынес ей из своей кельи небольшой кувшинчик и повторил как при сем случае, так и после возвращения с водою прежние слова свои.

Возвратившись в гостиницу, больная тотчас же исполнила во всей точности совет старца, не опасаясь употребления воды в водяной болезни и не слушаясь тех, которые, бывши с нею, запрещали это; на другой день она встала с постели совершенно здоровою. Вода из нее вытекла, опухоль уничтожилась, боль стихла, возвратилась крепость сил; лицо покрылось естественной белизной. Больная точно переродилась, и те, которые видели ее еще накануне утром, почти не узнавали ее.

Перед отправлением в обратный путь отец Серафим прислал ей и двум ее спутницам вместе с благословением: выздоровевшей — палочку с клюкой, одной из спутниц — палочку же с четырьмя отростками, а другой — простую палочку. Последствия показали, что с каждым из этих знаков соединялось особое значение, которого в то время они не поняли. Выздоровевшая, поступив в монахини, под именем Пульхерии, была игуменьей в женском монастыре города Слободска, Вятской губернии. Первая из спутниц с тремя своими отростками (двумя сыновьями и дочерью) все четверо приняли монашеский сан; вторая спутница также поступила в монастырь.

В предыдущем рассказе упомянуто об источнике Серафимовом и его целительной силе.

Вот что рассказывал об этом событии Саровский иеромонах о. Анастасий. Раз случилось ему быть у батюшки о. Серафима около его колодца. Старец между беседой сказал ему: «Вот, батюшка, я молился, чтобы вода сия в колодце была целительной от болезней». Этим объясняются нынешние свойства воды, текущей в Серафимовом источнике, которых прежде она не имела. Во-первых, вода сия, как замечают, никогда не портится, хотя бы много лет стояла в незакупорен-ных сосудах. Некоторым хотелось бы объяснить это качество минеральными веществами, входящими будто бы в состав ее. Но известно, что и минеральные воды изменяются и подвергаются порче, даже очень скоро, при дурной укупорке. Во-вторых, водой из Серафимова источника во всякое время года многие омываются, и здоровые и больные, и не только не получают от этого вреда, а, напротив, многие, как видим, получали исцеление. Так, после смерти о. Серафима княгиня Е. И. Е. рассказывала относительно целительных свойств Серафимова источника следующее: «Двоюродная сестра моя В. Н. очень страдала припадками и боялась всякой святыни, с которой подходили к ней. Лекарства, как это часто бывает, не помогали ей. Нечего делать, повезли ее в Саров к о. Серафиму. Старец дал ей сухариков и велел умыться в своем источнике. С той минуты болезнь ее совершенно прошла, и она живет благополучно у детей своих».

Вот что говорится еще в письмах Марии Кол., современницы о. Серафима, лично знавшей его, в письмах, которые писаны были к затворнику Георгию в первое полугодие после кончины Саровского подвижника.

«Я опять перехожу к о. Серафиму, как источнику моей радости. Мне и в присутствии моем другим сказывала Мавра Львовна, генеральша Сипягина. Она была больна, чувствовала в себе ужасную тоску и от болезни не могла в постные дни кушать пищи, положенной уставом Церкви. Когда она пришла к о. Серафиму просить помощи, старец приказал ей напиться воды у его источника. Мавра Львовна напилась: вдруг, без всякого принуждения, из нее гортанью вышло множество желчи. И после сего она стала здорова.

Также Татьяна Васильевна Баринова в бытность свою у о. Серафима жаловалась ему на свою болезнь, а у ней на руке был непроходимый лишай, и вся рука была обвязана. Батюшка о. Серафим приказал ей вымыть руку водой из источника. Татьяна же Васильевна сперва подумала: "Ах! Как я это сделаю, если и от малейшего прикосновения сырости болезнь моя усиливается?" Однако же на сей случай она не затруднилась оказать послушание и свою руку умыла. Тотчас же как бы чешуя слезла с руки ее вместе с кожей, и с тех пор руки ее чисты.

Многим даже в ранках о. Серафим приказывал окатиться водой из его источника. Все получали от этого исцеление — и в различных болезнях».

Повествования свои о целительности источника Мария окончила так: «Жизнь батюшки о. Серафима и чудные дела Божии в нем меня радуют. А как вспомню о его переселении от здешних и что более его не увижу, так сердце мое исполняется горести, и глаза — слез. Я бы у него попросилась в Дивеевскую общину... В бытность у него я так была удивлена им, что нашлась мало чего поговорить с ним о себе: только лились неудержимо мои слезы. С предсказанным переворотом моей жизни мне показалось, что все мое сердце превратилось в плач. Но старец успел и здесь меня успокоить и покорить воле Божией».

Случаев, в которых о. Серафим при жизни своей оказывал помощь больным, было очень много. Так, инок Саровской обители Александр рассказывал о себе многим боголюбивым особам следующие обстоятельства.

Будучи еще в мире, он страдал расслаблением всех членов, особенно же его мучила нестерпимая боль в одном ухе. Лекарства ему нисколько не помогали. В ухе наконец образовался завал. По совету добрых людей он отправился в Саров просить молитв и помощи о. Серафима. Когда больной, вошедши, упал ему в ноги, то старец, ни слова не говоря, подошел к лампаде, горящей перед образом Божией Матери, омочил в масло перст свой и помазал больное место уха. Больной в ту же минуту почувствовал облегчение, а вскоре и вся боль прошла. Тут же старец, между прочим, сказал выздоровевшему: «Ты будешь наш», и он, несмотря на значительные препятствия, действительно вступил в Саровскую пустынь.

По вступлении в монастырь у него чрезвычайно усилилось расслабление правой руки, и прежде ощущаемое. Инок не мог ни креститься, ни кушать правой рукой без поддержки левой. Опять пришедши к старцу Серафиму, он бросился ему в ноги, прося его благословения и помощи св. молитвами. Отец Серафим весьма милостиво благословил его и с радостным лицом сказал: «Помолись Царице Небесной и положи Ей три поклона». Инок тотчас же положил три поклона перед образом Божией Матери. После сего старец, взяв сосуд со св. водой, стал подавать ему в больную руку. Но инок отвечал: «Батюшка! Не могу взять этой рукой: она у меня болит и вся расслаблена». Тогда старец взял его за больную руку и, подавая сосуд, сказал: «Бери и пей». Больной, хотя с трудом и при поддержке о. Серафима, напился. Старец в заключение благословил его и с миром отпустил в келью. «С того времени, — говорил инок Александр, — благодаря Бога за молитвы о. Серафима, я не чувствую никакой боли в руке моей».

И в Дивееве, и в Сарове занимались работами многие из крестьян. Некоторые из них особенно близки были к о. Серафиму; они питали к старцу веру и любовь, как к лицу, угодному Богу, и о. Серафим взаимно любил их. Некоторые из них, таким образом, сделались достоверными повествователями событий из жизни старца.

Так, лихачевский крестьянин Е. В. рассказывал, что он в 1831 году, почувствовав в себе признаки холеры, тотчас же побежал к о. Серафиму просить помощи и едва-едва мог доползти до его кельи. Старец приложил его к образу Божией Матери Умиления, напоил св. водой и дал вкусить несколько частиц от просфоры. Больной немного поуспокоился. Потом старец велел ему обойти кругом монастыря и, зайдя в собор, помолиться в нем. «Там, — сказал он, — милосердие Божие исцелит тебя». Крестьянин все это исполнил и, по милости Божией, возвратился в гостиницу совершенно здоровым.

Ротмистр Африкан Васильевич Теплов, касательно помощи о. Серафима во время холеры, сообщил следующее: «В начале 30-х годов появилась в Екатеринославской губернии холера и начала производить большую смертность в имении моем, находящемся в тамошнем краю. У меня заболело вдруг около 20 человек, и уже двое из них умерли. Судорожные же корчи прочих, общий стон и плач раздирали мою душу. В столь крайних обстоятельствах я припомнил, что о. Серафим несколько раз говорил мне: "Когда ты будешь в скорби, то зайди к убогому Серафиму в келью: он о тебе помолится". Воспоминание это побудило меня с женой обратиться заочно к старцу Серафиму, чтобы он избавил нас от пагубной болезни. И вот в ту же ночь, в сонном видении, является старец жене моей и приказывает ей отправиться на родник, где некогда явилась чудотворная икона Божией Матери, взять оттуда воды, напиться и обмыться ею как нам, так и всем людям. Этот родник, или источник, находится в 12 верстах от моего имения, и я немедленно поутру отправился туда со всем семейством, сохраняя в душе полную уверенность в ходатайство за нас угодника Божия Серафима.

По прибытии на родник мы погрузили в него сначала крест, а потом напились и умылись из него как сами, так и служившие нам. В то же время, по моему распоряжению, привезли к нам из села нашего бочку, которую мы наполнили водой из родника, и потом все отправились домой. В селе я приказал собрать всех крестьян, пригласил священника и, по совершении торжественного водоосвящения, мы стали раздавать священную воду всем и отвезли часть ее в больницу, где многие были уже при смерти. Все они, по милосердию Божию, выздоровели вскоре, пользуясь исключительно присланной им водой, и никто с тех пор не умирал в моем имении. В особенности удивило нас всех и заставило возблагодарить милосердие Божие выздоровление одной 70-летней старухи. Она также заболела холерой и находилась уже в безнадежном состоянии. Но когда сосед ее, крестьянин, налил ей насильно в рот воды, так как она была в оцепенении, и потом еще вылил на нее из бутылки остальную воду, она впала в бесчувственность; потом через несколько минут выступил на ней обильнейший пот, и через час, не более, старуха была вне всякой опасности».

По случаю этой смертоносной язвы многие обращались к о. Серафиму с письмами, иные лично приезжали просить его молитв и наставления, как предостеречь себя от опасности. Старец давал следующее наставление:

«Призовем имя Господа — и спасемся. Когда у нас имя Божие будет на устах — мы спасены. Открой ко Господу путь твой и уповай на Него, и Той сотворит: и изведет, яко свет, правду твою, и судьбу твою яко полудне (Пс. 36, 5-6), только повинись Господу и умоляй Его». К продолжению сего пути он советовал держать то молитвенное правило, которое еще прежде составил для простолюдинов и людей, часто не имеющих достаточного досуга для молитвы. «Кто будет продолжать так, — говорил он, — тот не лишится милости Божией. Молитва — путь ко Господу. Благоговейно причащающийся Святых Тайн, и не однажды в год, будет спасен, благополучен и на самой земле долговечен. Помните слова апостольские: всегда радуйтесь, непрестанно молитеся, о всем благодарите (Сол. 5, 17). При таком блаженном и мирном состоянии души верую, что по великой благости Божией ознаменуется благодать и на роде причащающегося. Перед Господом один творящий волю Его — паче тьмы беззаконных».

Что касается собственно до писем, то о. Серафим часто, не распечатывая, знал их содержание и давал ответы, говоря обыкновенно так: «Вот что скажи от убогого Серафима и проч.». В этом удостоверяют и многие боголюбивые особы, обращавшиеся с отцом Серафимом лично или через письма. После смерти старца в келье его нашли много нераспечатанных писем, по которым, однако же, даны были в свое время изустные ответы.

Молитвы старца Серафима были так сильны перед Богом, что есть примеры восстановления болящих от одра смерти. Так, в мае 1829 года сильно заболела жена Алексея Гурьевича Воротилова, жителя Горбатовского уезда, села Павлова. Воротилов же имел большую веру в силу молитв о. Серафима, и старец, по свидетельству знающих людей, любил его как бы своего ученика и наперсника. Тотчас же Воротилов отправился в Саров и, несмотря на то что приехал туда в полночь, поспешил к келье о. Серафима. Старец, как бы ожидая его, сидел на крылечке кельи и, увидавши, приветствовал его сими словами: «Что, радость моя, поспешил в такое время к убогому Серафиму?» Воротилов со слезами рассказал ему о причине поспешного прибытия в Саров и просил помочь болящей жене его. Но о. Серафим, к величайшей скорби Воротилова, объявил, что жена его должна умереть от болезни. Тогда Алексей Гурьевич, обливаясь потоком слез, припал к ногам подвижника, с верою и смирением умоляя его помолиться о возвращении ей жизни и здоровья. Отец Серафим тотчас погрузился в умную молитву минут на десять, потом открыл очи свои и, поднимая Воротилова на ноги, с радостью сказал: «Ну, радость моя, Господь дарует супружнице твоей живот. Гряди с миром в дом твой». С радостью Воротилов поспешил домой. Здесь он узнал, что жена его почувствовала облегчение именно в те минуты, когда о. Серафим пребывал в молитвенном подвиге. Вскоре же она и совсем выздоровела.

Старец о. Серафим оказывал помощь скорбящим, пораженным душевными недугами и одержимым злыми духами. Так, один Саровский брат, находясь в унынии, близком к отчаянию, просил другого разделить с ним несколько минут скорби. Вышли эти два брата из монастыря после вечерни и пошли вокруг ограды, утешаясь взаимной беседой. Подошедши к конному двору, около которого лежала дорожка к Серафимову источнику, скорбящий брат хотел своротить в сторону, чтобы в таком болезненном состоянии духа не повстречаться ему с о. Серафимом. Но прежде чем успели они отойти от дороги, вдруг увидели вблизи себя старца, идущего навстречу им. Старец явился им в довольно странном наряде. Часть белого его балахона была поднята, по обычаю рабочих, под кушак, а полы опущены. На нем был огромный зеленого цвета левантиновый платок, у которого один конец тащился по земле, а другой обвивал шею. Два брата упали ему в ноги. Старец же, как чадолюбивый отец, с необыкновенной лаской благословил их, потом пропел следующий стих 9-й песни канона, поемаго во всякой душевной скорби и обстоянии (параклисиса): радости исполни мое сердце, Дево, яже радости приемшая исполнение, греховную печаль потребляющи. Потом, топнув ногою, старец сказал: «Нет нам дороги унывать, потому что Христос все победил, Адама воскресил, Еву свободил, смерть умертвил». Душевное состояние старца как бы перелилось в души скорбящих братий, и они, оживотворенные его радостью, возвратились в обитель в мирном и благодушном расположении сердца.

Одна вдова, имевшая троих маленьких детей, тяготясь воспитанием их, очень роптала на свою горькую долю. Наслышавшись же о милосердии о. Серафима, она решилась обратиться к нему, испросить благословение и поведать свое горе. Благословив ее, старец сказал: «Не ропщи на свою участь, скоро кончится твое горе, один будет твоим кормильцем». Через неделю после этого двое из детей умерли. Мать поражена была неожиданной их смертью и опять пошла к о. Серафиму, ожидая, что он разрешит ей недоумения, тревожившие душу. Старец, увидев ее и предваряя речи ее, сказал: «Молись Заступнице Пресвятой Богородице и всем святым: клятвою детей своих ты много оскорбила их. Покайся во всем духовному отцу твоему и вперед укрощай гнев свой, чтобы не быть великой грешницей. В последний раз благословляю тебя: только ты прости их». После сих слов старец благословил вдову, дал ей поцеловать крест, который носил на груди, и ушел в свою келью на другие труды.

Бесноватых о. Серафим исцелял своим присутствием, крестом и молитвой. «Я был свидетелем, — говорил лихачевский крестьянин, работавший в Сарове, — как несколько мужчин привели с величайшими усилиями к сеням пустынной кельи о. Серафима одну бесноватую женщину, которая во всю дорогу упиралась, а у крыльца сеней упала и, закинувши голову назад, кричала: "Сожжет, сожжет!" Отец Серафим вышел из кельи, и так как женщина не хотела открыть рот, насильно влил ей несколько капель св. воды. Я и все мы увидели, что в ту же минуту из ее рта вылетело как бы дымное облако. Когда же старец, вслед затем, оградил ее крестным знамением и с благословением сотворил над нею святую молитву, бесноватая очнулась и сама начала молиться. Впоследствии, увидев ее в Саровском соборе совершенно здоровой, я спросил, что она теперь чувствует. "Слава Богу, — отвечала она, — теперь я не чувствую прежней болезни"».

С совершением исцелений о. Серафим иногда соединял предсказания о будущей судьбе получивших выздоровление или тех, кто был при них. Такой случай был с о. Мельхиседеком, монахом Арзамасского Спасского монастыря. Будучи в мире, имея жену и детей, он торговал рыбой, сложил для склада ее каменный подвал, но двери хорошей сделать не успел. Сын его, пяти лет, играя с другим мальчиком на лестнице подвала, задом упал вниз и после сего стал по ночам плакать, и сделалась в доме их грусть. У ребенка отнялись ноги, ни один даже палец не действовал, тело все высохло, остались одни кости да кожа, и ноги мотались как плети. Если, бывало, станут сгибать ему ноги, то колени трещали как пружина, то же повторялось и при разгибании. Сколько ни лечили родители своего сына — лекарства не подействовали, напротив, еще в груди оказалась сильная ломота. Наконец, поговоривши между собой, родители порешили ехать с больным в Саров к о. Серафиму. Дорогой через гати и мосты переносили его на руках, и больной от нестерпимой ломоты в груди все плакал и просился назад домой, где лежать ему было спокойнее, но родители, ни на что не взирая, приехали в Саров. Придя к келье отца Серафима и узнав, что он в пустыни, они терпеливо ожидали его прихода. Возвратившись в монастырь, о. Серафим всех благословил, а больного ребенка, сверх того, поцеловал в голову. Родители объяснили о болезни сына. Отец Серафим сказал: «Не лечите ничем, а молитесь Богу», и дал мальчику чего-то выпить и сухариков. При возвращении домой мальчик в дороге был спокойнее, и родители, переставши лечить его, все молились о нем Богу. Спустя несколько времени матери больного привиделся сон, чтобы для исцеления сына она взяла чудотворную икону Казанскую Божией Матери (икона эта в г. Арзамасе в церкви Казанской иконы Божией Матери) в дом. Точно, икону Божией Матери взяли в дом, отслужили всенощную и молебен с водоосвящением. По окончании молебна священник благословил больного мальчика крестом, дал ему напиться св. воды, а потом он приложился к чудотворной иконе Божией Матери, которая осталась в доме до утра. Поутру же, отслужив благодарственный молебен Божией Матери, с радостью и благоговением отнесли ее в церковь. По возврате из церкви мать взяла больного на колени; в это время ноги у него, до того времени не имевшие правильного движения, вдруг согнулись и опять вытянулись, еще раз согнулись и снова вытянулись. Родители, увидев это, от удивления и радости заплакали, а сын, встав на ноги, пошел нетвердым шагом и с этого времени стал ходить лучше и лучше: ноги его окончательно исправились, и он более не страдал ими.

При том свидании, когда больного привозили к о. Серафиму, старец, между прочим, сказал отцу его: «Ты оставь мир». Долго думал отец, что бы это значило, а потом стал уговаривать жену свою идти с дочерью в монастырь с тем, чтобы и ему самому идти в монастырь же. Жена на это возразила: а родителей (которые при них жили) ты куда думаешь девать? Для родителей, отвечал муж, надо поставить келью и дать на пропитание. Не видя с этой стороны успеха в своих намерениях, жена прямо отвечала, что у нее нет желания идти в монастырь. Дело на том и остановилось. Потом прошло несколько времени, жена, отец и мать в один год померли, и отец с сыном в тот же год поступили в Высокогорскую пустынь, а дочь была отдана в Николаевский Арзамасский женский монастырь. Таким образом сбылось предсказание о. Серафима, сказанное в виде намека.

Г-жа М. В. Никашина об исцелениях и предсказаниях о. Серафима повествовала следующее:

«Я и муж мой пожелали видеть богоугодного старца Серафима и поехали в Саровскую пустынь; но по приезде туда не застали о. Серафима в монастырской его келье: он был в лесу на пустынных трудах. Мы пошли туда, и вскоре сам старец встретился с нами. Он тотчас обратился к мужу моему со словами: "Вот что, батюшка, пророк Давид пишет: Господи, возлюбих благолепие дому Твоего и место селения славы Твоея. Вельми хорошо, батюшка, украшать храмы Господни". Отец Серафим говорил это по дару прозорливости, провидя, как муж мой любил украшать храмы Божии.

После того о. Серафим приглашал нас в свою монастырскую келью, и мы стали у него просить благословения на поездку в Москву к своему помещику, чтобы хлопотать об отпущении на волю или, по крайней мере, о том, чтобы господин уволил мужа моего от должности управляющего. Но о. Серафим, выслушав слова наши, взял моего мужа за руку и, подведя его к иконе Умиления Божией Матери, сказал: "Прошу тебя, ради Божией Матери, не отказываться от должности. Твое управление — к славе Божией: мужиков не обижаешь. Не слушай, кто тебе будет говорить про тебя или про твою супругу дурно, а в Москву нет тебе дороги, а вот твоя дорога: я благословил одного управляющего проситься на волю по смерти господина, который при жизни своей купил себе имение на низу, и послал его принять оное и устроить. Когда господин тот скончался, госпожа отпустила управляющего на волю и дала ему доверенность на управление имением такую, что только себя не вручила ему". Отец Серафим говорил эту притчу о моем муже, с которым действительно все то случилось впоследствии, что он предсказал за несколько лет до исполнения.

У мужа моего была следующая странная болезнь: едва только простудится он немного, как тотчас кровь бросается ему в лицо, делается напряжение жил, нервы, особенно носовые, приходят в необыкновенное раздражение, и он сначала ощущает странное щекотанье в носу, а потом начинает чихать беспрестанно. Это изнурительное чиханье продолжалось у него иногда целый день, а иногда и два и совершенно убивало его. Врачи московские и нижегородские советовали ему непременно лечиться от этой болезни и предсказывали, что у мужа моего со временем может образоваться полип. Но так как мужу моему некогда было заняться серьезно своим лечением, то болезнь вскоре очень усилилась. Тогда мы решились ехать в Саров к о. Серафиму.

По приезде нашем старец, благословивши нас, тотчас же взял с печки бутылку с водой, приказал мужу моему наклонить голову и начал сам поливать водой из бутылки, потом приказал ему умыться этой водой и подал ему со своей шеи полотенце, чтобы он утерся им. С тех пор болезнь моего мужа совершенно миновалась, и он прожил еще семь лет.

Отец Серафим, благословляя нас однажды на возвратный путь из Сарова домой, сказал мне: "Вот, матушка, пришли ко мне мужчина и две женщины и стали творить молитву, я их не пустил, а когда они стали очень громко стучать в дверь и мне уже нечего было делать, то я лег спать, — и потом прибавил: — Понимаешь ли ты это, матушка?" После того, по приходе нашем на гостиный двор, мы нашли там какого-то чиновника нижегородского, который приехал в Саров с женой и начал меня упрашивать сходить с ними к о. Серафиму, говоря, что они одни не смеют идти и думают, что о. Серафим не пустит их. Муж мой также просил меня, чтобы я сходила с ними.

Мы пошли и по приходе на крыльцо кельи услыхали, что о. Серафим что-то делает в своих сенях. Я по обыкновению сотворила молитву, но о. Серафим не отвечал обычного "аминь" и не отпирал дверей. Спутники мои начали проситься с усилием, но он замолчал. Тогда мужчина начал громко стучать в двери, и вот мы услыхали, что о. Серафим лег спать у своих дверей, где мы стояли, и через несколько минут захрапел. Тут только поняла я, о каком мужчине и двух женщинах говорил он мне при прощании, и мы принуждены были отправиться домой в гостиницу, не видавши старца.

В последний год жизни моего мужа я была в Сарове, в пустыни о. Серафима. Я нашла там его собиравшего щепки у вала, на дороге. Заметивши меня, он подозвал меня к себе и сказал: "Вот, матушка, св. отцы благословили меня собирать эти щепки для сирот дивеевских; придет зима, нужно будет топить им печки". Потом, взяв меня за руку, довел по дороге до своих гряд, где были посажены лук и картофель, и сказал: "А вот, матушка, мое богатство; вот как я живу; богатство же муженька твоего пойдет в другие руки; но ты не унывай о том". Действительно, через несколько месяцев муж мой скончался; а остальное все случилось так, как предсказывал дивный старец.

Однажды я была очень больна желудком и начала лечиться, но так как пользы никакой не было, то я приехала к о. Серафиму и рассказала ему о своей болезни. На это старец отвечал мне так: "Если ты, матушка, будешь лечиться, то скоро-скоро живот свой кончишь. Болезнь сию молчанием понеси — и пройдет, как перестанешь лечиться". При этом он прибавил: "Вот когда ты пойдешь к Царице Небесной, то каких ты там ни увидишь!" По благословению о. Серафима я перестала лечиться, и болезнь моя действительно миновалась. После того я поехала в село Помец, где находится чудотворная икона Божией Матери; и вот, на квартире, где привелось мне остановиться, я увидела старшую, перевязывавшую свои раны, которыми было покрыто все ее тело. Поутру, идя к обедне, я увидела новую страшную больную: вели одну девушку, расслабленную, опухшую и трясущуюся всеми членами. Тогда невольно вспомнила я слова о. Серафима, которые сначала казались мне непонятными: "Когда ты поедешь к Царице Небесной, то каких ты там ни увидишь".

Однажды я была у о. Серафима с родной своей сестрой, которая была замужем за одним священником, но овдовела. Старец, благословляя сестру мою, сказал ей: "И жизнь твоя, матушка, благословенна до самого твоего успения". На это сестра моя отвечала ему: "Простите меня, батюшка, Христа ради: я все грешу, ссорясь со своим родителем за то, что он, сдавши свое место брату моему, сам все живет у меня". Отец Серафим возразил ей: "С кем же, матушка, и жить-то тебе, как не с родителем?" Сестра отвечала ему: "У меня есть, батюшка, сын, который оканчивает ныне курс, и я на него имею надежду". Но о. Серафим опять возразил ей: "Никакой, матушка, нет надежды, никакой нет". И действительно, сын сестры моей вскоре умер.

Однажды, будучи в Сарове, в день воскресный, пошла я после поздней обедни к о. Серафиму, и он, благословивши меня, спросил: "Ты, матушка, была у обедни?" Я отвечала: "Была, батюшка". Тогда он спросил: "Видела ли ты там, как мы собором отпевали одну женщину? Я только что пришел из церкви. Наш отец игумен сделал ей хороший гроб. Понимаешь ли ты это, матушка?" И он повторил свой вопрос несколько раз. Я подумала, что, верно, он предсказывал мне близкую мою кончину, и с этими мыслями отправилась домой. Дорогой заехала я в деревню Соболеву, которая принадлежит к Покровскому приходу, чтобы навестить свою родную тетку; но здесь, к великому прискорбию, услышала я, что тетка моя недавно умерла и ее похоронили в тот самый воскресный день, после обедни, в который я была у о. Серафима, и он говорил мне о покойнице. Отец протоиерей сделал ей, по усердию, на свой счет гроб и похоронил собором. Тогда поняла я чудную прозорливость о. Серафима.

Этот самый протоиерей не имел прежде веры к о. Серафиму; но когда я рассказала ему о последнем предсказании старца, то он пожелал лично видеться с ним. И вот, едва только по приезде своем в Саров вошел он в келью о. Серафима, как старец встретил его иерейским лобзанием и словами: "Да благословит тебя, батюшка (при этом он назвал его по имени), Господь Бог и Покров Божией Матери", и потом назвал всех тех угодников, во имя которых в Покровском храме были устроены семь приделов. С того времени протоиерей питал всегда большую веру к о. Серафиму».

Болезненная сестра Мария Иларионовна, впоследствии монахиня Мелетина, рассказывала (тетрадь № 1), что при жизни батюшки Серафима она 30 недель лежала в постели от нестерпимой боли в голове и 13 недель была совершенно глуха. «Долго я страдала, — говорила она, — и находилась в самом безотрадном положении, многих святых угодников Божиих я призывала на помощь и молила их об исцелении моем. Также молилась усердно нашему отцу, батюшке Серафиму, но время проходило, болезнь моя усиливалась день ото дня, и я, изнемогая душою и телом, предала себя окончательно одной воле Божией. Однажды, не помню в какой день, глухая и слабая, я, глубоко вздыхая, пролила горячие слезы. Вдруг вижу, что в келье, где лежала, сделалось светло, входит батюшка Серафим и говорит: "Ну вот, матушка, слезы и вопли твои заставили меня прийти к тебе; ты больна и не находишь ни в чем утешения, и вот я пришел!" — "Ах, батюшка, отец наш, ты ли это? " А он говорит: "Перекрестись и говори до трех раз: во имя Отца, и Сына, и Св. Духа!" "Батюшка, я от слабости не могу и рук поднять, — говорю ему, — и они у меня не владеют!" Тогда он взял обеими руками мою больную голову, приподнял и перекрестил ее. "Ну вот, матушка, — сказал он, — я собственно для тебя и приходил, чтобы исцелить тебя. Головке будет легче, но совсем не выздоровеет..." "Да как же, батюшка, — говорю я, — нет, уж исцели до конца!" А он в ответ: "Нет, матушка, не на пользу нам, все будет немножко болеть!.." После этого явления ко мне батюшки я стала видимо поправляться, голова прошла, но изредка болела».

Глава XVII

Образ жизни о. Серафима после затвора, его молитвы за живых и умерших. Стояние на воздухе. Отношения о. Серафима к некоторым архиереям и священникам. Смерть Елены Васильевны Мантуровой за послушание. Болезнь ее, видения, кончина и похороны. Участь Елены Васильевны по словам о. Серафима. Пророчество его о нетлении тел Марии Семеновны и Елены Васильевны.

осле затвора о. Серафим изменил свой образ жизни и стал иначе одеваться. Он вкушал пишу один раз в день вечером и одевался в подрясник из черного толстого сукна. Летом накидывал сверху белый холщовый балахон, а зимой носил шубу и рукавицы. В погоду осеннюю и ранней весны носил кафтан из толстого русского черного сукна. От дождя и жара надевал полумантию, сделанную из цельной кожи с вырезами для надевания. Поверх одежды подпоясывался белым и всегда чистым полотенцем и носил медный свой крест. На труды монастырские летом выходил в лаптях, зимой — в бахилах, а идя в церковь к богослужению, надевал, по приличию, кожаные коты. На голове носил зимой и летом камилавку. Сверх того, когда следовало по монастырскому уставу, он надевал мантию и, приступая к принятию Св. Тайн, облачался в епитрахиль и поручи и потом, не снимая их, принимал в келье богомольцев. Один богатый человек, посетивши о. Серафима и видя его убожество, стал говорить ему: «Зачем ты такое рубище носишь на себе?» Отец Серафим ответствовал: «Иоасаф царевич данную ему пустынником Валаамом мантию счел выше и дороже царской багряницы» (Четья-минея ноября 19 дня).

Противу сна о. Серафим подвизался очень строго. Известно стало в последние годы, что он предавался ночному покою иногда в сенях, иногда в келье. Спал же он сидя на полу, спиною прислонившись к стене и протянувши ноги. В другой раз он преклонял голову на камень или на деревянный отрубок. Иногда же повергался на мешках, кирпичах и поленьях, бывших в его келье. Приближаясь же к минуте своего отшествия, он начал опочивать таким образом: становился на колени и спал ниц к полу на локтях, поддерживая руками голову.

Его иноческое самоотвержение, любовь и преданность к Господу и Божией Матери были столь велики, что когда один господин, Иван Яковлевич Каратаев, бывши у него в 1831 году на благословении, спросил, не прикажет ли он сказать что-нибудь своему родному брату и другим родственникам в Курске, куда Каратаев ехал, — то старец, указывая на лики Спасителя и Божией Матери, с улыбкой сказал: «Вот мои родные, а для живых родных я уже живой мертвец».

Время, которое о. Серафиму оставалось от сна и занятий с приходящими, он проводил в молитве. Совершая молитвенное правило со всею точностью и усердием за спасение своей души, он был в то же время великим молитвенником и ходатаем пред Богом за всех живых и усопших православных христиан. Для сего при чтении Псалтири на каждой главе он неопустительно произносил от всего сердца следующие молитвы:

1. За живых. «Спаси, Господи, и помилуй всех православных христиан и на всяком месте владычествия Твоего православно живущия: подаждь им, Господи, душевный мир и телесное здравие и прости им всякое согрешение, вольное же и невольное, и их святыми молитвами и меня, окаянного, помилуй».

2. За усопших. «Упокой, Господи, души усопших раб Твоих: праотцев, отцев и братий наших, зде лежащих и повсюду православных христиан преставившихся: подаждь им, Господи, царствие и причастие Твоея бесконечныя и блаженныя жизни, и прости им, Господи, всякое согрешение, вольное же и невольное».

В молитве за усопших и живых особенное значение имели восковые свечи, горевшие в его келье пред святынею. Это объяснил в ноябре 1831 года сам старец о. Серафим в беседе с Н. А. Мотовиловым. «Я, — рассказывал Николай Александрович, — видевши у батюшки о. Серафима много лампад, в особенности многие кучи восковых свеч, и больших и малых, на разных круглых подносах, на которых от таявшего много лет и упавшего со свеч воска образовались как бы восковые холмики, подумал про себя: "Для чего это батюшка о. Серафим возжигает такое множество свеч и лампад, производя в келье своей нестерпимый жар от теплоты огненной?" А он, как бы заставляя мои помыслы умолкнуть, сказал мне:

"Вы хотите знать, ваше боголюбие, для чего я зажигаю так много лампад и свеч пред святыми иконами Божиими? Это вот для чего. Я имею, как и вам известно, многих особ, усердствующих ко мне и благотворящих мельничным сиротам моим. Они приносят мне елей и свечи и просят помолиться за них. Вот когда я читаю правило свое, то и поминаю их сначала единожды. А так как, по множеству имен, я не смогу повторять их на каждом месте правила, где следует, тогда и времени мне недостало бы на совершение моего правила, то я и ставлю все эти свечи за них в жертву Богу, за каждого по одной свече, за иных — за несколько человек — одну большую свечу, за иных же постоянно теплю лампады; и где следует на правиле поминать их, говорю: Господи, помяни всех тех людей, рабов Твоих, за их же души возжег Тебе аз, убогий, сии свещи и кандила (то есть лампады). А что это не моя, убогаго Серафима, человеческая выдумка, или так, простое мое усердие, ни на чем божественном не основанное, то и приведу вам в подкрепление слова Божественного Писания. В Библии говорится, что Моисей слышал глас Господа, глаголавшего к нему: «Моисее, Моисее! рцы брату твоему Аарону, да возжигает предо Мною кандилы во дни и в нощи: сия бо угодна есть предо Мною и жертва благоприятна Ми есть». Так вот, ваше боголюбие, почему св. Церковь Божия прияла в обычай возжигать во св. храмах и в домах верных христиан кандилы, или лампады, пред святыми иконами Господа, Божией Матери, св. Ангелов и св. человеков, Богу благоугодивших"».

Молясь о живых, в особенности о требовавших у него молитвенной помощи, о. Серафим поминал всегда усопших и память о них творил в келейных молитвах своих по уставу Православной Церкви.

Раз сам о. Серафим рассказывал следующее обстоятельство. «Умерли две монахини, бывшие обе игуменьями. Господь открыл мне, как души их были ведены по воздушным мытарствам, что на мытарствах они были истязаемы и потом осуждены. Трое суток молился я, убогий, прося о них Божию Матерь. Господь, по Своей благости, молитвами Богородицы помиловал их: они прошли все воздушные мытарства и получили от милосердия Божия прощение».

Однажды замечено было, что во время молитвы старец Серафим стоял на воздухе. Случай этот рассказан княгиней Е. С. Шихаевой.

Приехал к ней из Петербурга больной племянник ее г. Я. Она, не медля долго, повезла его в Саров к о. Серафиму. Молодой человек был объят таким недугом и слабостью, что не ходил сам, и его на кровати внесли в монастырскую ограду. Отец Серафим в это время стоял у дверей своей монастырской кельи, как бы ожидая встретить расслабленного. Тотчас он просил внести больного в свою келью и, обратившись к нему, сказал: «Ты, радость моя, молись, и я буду за тебя молиться, только смотри лежи, как лежишь, и в другую сторону не оборачивайся». Больной долго лежал, повинуясь словам старца. Но терпение его ослабело, любопытство подстрекало его взглянуть, что делает старец. Оглянувшись же, он увидел о. Серафима стоящим на воздухе в молитвенном положении и от неожиданности и необычайности видения вскрикнул. Отец Серафим, по совершении молитвы подошедши к нему, сказал: «Вот ты теперь будешь толковать, что Серафим — святой, молится на воздухе... Господь тебя помилует... А ты смотри огради себя молчанием и не поведай того никому до дня преставления моего, иначе болезнь твоя опять вернется». Г. Я. действительно встал с постели, и хотя опираясь на других, но уже сам на своих ногах вышел из кельи. В монастырской гостинице его осаждали вопросами: «Как и что делал и что говорил о. Серафим?» Но, к удивлению всех, он не сказал ни одного слова. Молодой человек, совершенно исцелившись, опять был в Петербурге и снова через несколько времени воротился в имение княгини Ш. Тут он сведал, что старец Серафим опочил от трудов своих, и тогда рассказал о его молении на воздухе. Один случай такой молитвы нечаянно был усмотрен, но, конечно, старец не один раз благодатью Божией был воздвигаем на воздух во время своих продолжительных молитвенных подвигов.

Можно сказать без преувеличения, что вся Россия в то время знала и чтила о. Серафима; по крайней мере, слух о великом подвижнике ходил повсюду. Известные подвижники, одновременно с ним жившие, по духу знавшие старца Серафима, глубоко уважая его нравственное достоинство, другим делали отзывы о нем самые возвышенные, ибо все смотрели на него, яко на град, верху горы стоящий. Священники и архиереи Православной Церкви, проводившие жизнь духовную и святую, имели глубокое уважение к Саровскому подвижнику, как и всегда в чистом сосуде совести хранят это уважение к добрым и святым душам. Некоторые из епископов писали письма к о. Серафиму, спрашивали его советов, хотя ни одного из них не нашлось после смерти старца. Антоний, архиепископ Воронежский, часто присылал ему даже подарки, особенно св. иконы, при получении которых о. Серафим, указывая на лики святых, часто говаривал: «Вот какие особы показывают нам путь к вечности!» На словах, может быть даже и письменно, о. Серафим отвечал на запросы архипастырей. Некоторые же письма их оставлял и без ответа. К Антонию, архиепископу Воронежскому, питал особенную любовь и уважение, никогда его не видавши; и когда заходила речь о сем архипастыре, он называл его великим архиереем Божиим. Еще ничего не было слышно об угоднике Божием Митрофане: не было еще никаких ни откровений, ни явлений, а о. Серафим в нескольких словах, собственноручно написанных, поздравлял преосвященного Антония с открытием св. мощей угодника Божия Митрофана. Антоний показывал некоторым эту записку, которая, как полагают и доселе, сохраняется между его бумагами. По духу знал о. Серафим и многих современных священников, сиявших благочестием и святостью жизни, глубоко уважал таковых и посетителей своих посылал к ним для назидания и руководства. Из числа таких известен о. Алексей Гнавашев, священник села Басурман, Симбирской губернии, Курмышского уезда, умерший 85 лет от роду, 21 апреля 1848 года. Отец Серафим считал его высоким подвижником и часто говаривал о нем так: «Сей человек по своим молитвам за души христианские подобен свече, возжженной пред престолом Божиим. Вот труженик, который, не имея обетов монашеских, стоит выше многих подвижников. Он, как звезда, горит на христианском горизонте».

В жизни затворника Задонского Богородицкого монастыря Георгия, изданной Григоровым, помещено одно обстоятельство, случившееся с о. Георгием и им рассказанное послушнику П. А., из записок которого извлечено.

«Однажды, — говорит П. А., — пришедши к о. Георгию в келью, увидел я на стене незнакомый мне портрет и спросил: "Чей это?" "Разве ты не знаешь? — отвечал Георгий. — Это Саровской пустыни покойный о. Серафим! Богоугодная жизнь его всем была известна", — и потому разговор продолжался о нем. Между прочим Георгий, подумав несколько, сказал: "Знаешь ли, что со мною он сделал? Видно, сказать тебе. Долгое время мучился я помышлением: перейти отсюда куда-нибудь в другой монастырь, поуединеннее, а то здесь письма и посетители много меня развлекают; отказывать иногда совестно, а иногда и нужно бывает отвечать: пишут дело. Около двух лет боролся я в нерешимости с этим помышлением, никому этого не говоря; между тем сильно этим смущался, перебирая в памяти моей все места, куда бы удобнее удалиться. Однажды входит ко мне келейный, извещая, что странник из Саровской пустыни от отца Серафима принес мне поклон и благословение и сверх того имеет надобность сказать лично несколько слов по его поручению. Я благословил ему войти, и он начал: «Отец Серафим приказал тебе сказать: стыдно-де, столько лет сидевши в затворе, побеждаться такими вражескими помыслами, чтобы оставить свое место. Никуда не ходи. Пресвятая Богородица велит тебе здесь оставаться». Сказав сие, старик поклонился и вышел, а я стоял, как вкопанный, дивясь чудесному откровению тайных моих помышлений, и притом такому человеку, который не только меня не знал, но и никогда не видывал, и даже никогда мы друг к другу не писали. Однако, скоро опомнившись, просил я келейного воротить ко мне странника, надеясь узнать от него что-нибудь более, но его уже не могли отыскать ни в монастыре, ни за монастырем. С тех пор дух мой успокоился, и я перестал помышлять о переходе в другое место"».

Из духовных отношений старца Серафима к другим современным подвижникам, из совместных действий их, направляемых к одной цели, чрезвычайно замечателен следующий случай. Одна томская мещанка, Мария Иконникова, странствовавши очень много по святым местам, зашла в г. Ачинск к старцу Даниилу принять благословение на будущие странствия. Он встретил ее, не допустивши до своей кельи, и, бросивши на нее самый гневный вид, начал говорить громким голосом:

«Что ты, пустая странница, пришла ко мне? Я давно тебя ожидал. Вот будешь меня помнить. Зачем ты бродишь по свету да обманываешь Бога и людей? Тебе дают деньги на свечи и на молебны, а ты тратишь их на свои прихоти: много станций ехала на подводах, нанимала, тратя деньги, Богу данные; а в таком-то месте ты пила вино, и столько-то его купила, а в таком-то месте пустое празднословила. Теперь уже полно тебе ходить по свету. Ступай и живи в Томске. Питайся от своего рукоделья: чулки вяжи. А когда устареешь, тогда для пропитания собирай милостыню. Да слушай же, больше не ходи по России».

Говоря эту поучительную речь, старец грозил страннице палкой и по окончании слов своих пошел в келью. Странница же, поклонившись ему, без слова отправилась в Томск, поселилась дома, стала заниматься рукодельем и решилась вперед не странствовать.

Только по прошествии полугода родственники и знакомые, идя в Киев, упросили Марию Иконникову, как человека хо-жалого, быть для них вожатым. Сначала не соглашаясь, она потом пошла с ними, и на дороге, бывши в Сарове, зашла к Серафиму принять на дорогу благословение. Старец всех спутников ее принял ласково, благословил, дал сухариков, а их вожатой, Марии Иконниковой, ни слова не сказал, не благословил и даже от себя прогнал. Через неделю томские путешественники начали собираться в путь, и Мария Иконникова, решившись испросить у о. Серафима благословение в путь, подошла к дверям его кельи и со слезами кричала: «Батюшка Серафим! Благослови меня в путь: товарищи мои хотят идти»; а о. Серафим, вышедши из кельи, сурово взглянул на нее и громко закричал:

«Зачем ты пошла по России? Ведь тебе брат Даниил не велел больше ходить по России. Теперь же ступай назад, домой!» «Батюшка! Благослови меня сходить в последний раз, — сказала странница, — больше уж ходить не буду». «Я тебе сказал: ступай назад, а вперед идти тебе нет благословения!» — громко закричал опять старец. «Батюшка, — сказала странница, — как же я пойду назад одна? Такой дальний путь, а денег у меня ни копейки нет». «Ступай, ступай обратно! — настаивал на своем о. Серафим. — И без денег довезут на лошадях до самого Томска».

После сего старец благословил ее, дал один сухарик и затворил за собой двери. Странница простилась со своими спутниками и воротилась домой. В Нижнем Новгороде нашлись ей спутники, томские купцы, которые и довезли ее до самого Томска. Так далеко видят по духу и слышат друг друга рабы Божии!

Зная и уважая св. людей, действуя ко благу ближних, согласно с ними и в духе и цели веры Христовой, батюшка о. Серафим не упускал из виду и согрешающих братий. В келье его, как уже сказано прежде, всегда горело многое множество свеч перед святыней. Посетители, приходя к старцу, приносили для сего свечи, масло и иногда полагали деньги на покупку их, которые о. Серафим не всегда принимал. Насчет этого множества свеч о. Серафим говорил следующее: «Если кто имеет веру ко мне, убогому Серафиму, то у меня за сего человека горит свеча пред св. иконой. И если свечка падала, это было для меня знамением, что человек тот пал в смертный грех. Тогда я преклоняю свои колена за него пред благоутробием Божиим». Так говорил о. Серафим проживавшему в г. Арзамасе крестьянину Василию Петровичу Вавилову, работавшему в Дивееве и у о. Серафима пользовавшемуся особенным его вниманием и доверием. Вот и предстоял, таким образом, другому любимцу о. Серафима, г. Воротилову, случай пасть в смертный грех. Отец Серафим, видя то, начал молиться, преклоняя колени, да спасет Господь душу его от погибельного греха. Господь милосерд: спас его. Поэтому при свидании старец заметил Воротилову, что в такое-то время и в таком-то месте мы, по милосердию Божию, избавлены от ада за молитвы убогого Серафима.

Отцу Серафиму было суждено еще при своей жизни потерять любимую дивеевскую послушницу свою Елену Васильевну Мантурову, которую он горько оплакивал. Кончина и последние дни этой великой рабы Божией поистине замечательны! (Записки протоиерея Садовского, Н. А. Мотовилова, показания сестры Ксении.)

Елена Васильевна незадолго до своей смерти начала как бы предчувствовать, что батюшке о. Серафиму недолго осталось жить. Поэтому она часто говорила со скорбью окружающим: «Наш батюшка ослабевает; скоро, скоро останемся без него! Навещайте сколь возможно чаще батюшку, недолго уже быть нам с ним! Я уже не могу жить без него и не спасусь; как ему угодно, не переживу я его; пусть меня раньше отправят!» Однажды она высказала это и о. Серафиму. «Радость моя! — ответил батюшка. — А ведь служанка-то твоя ранее тебя войдет в Царствие-то, да скоро и тебя с собой возьмет!» Действительно, любившая ее и не желавшая расстаться с нею крепостная девушка Устинья заболела чахоткой. Ее мучило, что она по болезни занимает место в маленькой и тесной келье Елены Васильевны, и она постоянно повторяла: «Нет, матушка, я уйду от тебя, нет тебе от меня покоя!» Но Елена Васильевна уложила Устинью на лучшее место, никого не допускала ходить за нею и сама служила ей от всего сердца. Перед смертью Устинья сказала Елене Васильевне: «Я видела чудный сад, с необыкновенными плодами... Мне кто-то и говорит: этот сад общий твой с Еленой Васильевной, и за тобой скоро и она придет в этот сад!» Так и случилось.

Михаил Васильевич Мантуров заболел в имении генерала Куприянова злокачественной лихорадкой и, как говорилось уже, написал письмо сестре Елене Васильевне, поручая ей спросить батюшку о. Серафима, как ему спастись. Отец Серафим приказал разжевывать ему горячий мякиш хорошо испеченного ржаного хлеба и тем исцелил его. Но вскоре он призвал к себе Елену Васильевну, которая явилась в сопровождении своей послушницы и церковницы Ксении Васильевны, и сказал ей: «Ты всегда меня слушала, радость моя, и вот теперь хочу я тебе дать одно послушание... Исполнишь ли его, матушка?» «Я всегда вас слушала, — ответила она, — и всегда готова вас слушать!» «Во, во, так, радость моя! — воскликнул старец и продолжал: — Вот, видишь ли, матушка, Михаил Васильевич, братец-то твой, болен у нас, и пришло время ему умирать... Умереть надо ему, матушка, а он мне еще нужен для обители-то нашей, для сирот-то... Так вот и послушание тебе: умри ты за Михаила-то Васильевича, матушка!» «Благословите, батюшка!» — ответила Елена Васильевна смиренно и как будто покойно. Отец Серафим после этого долго-долго беседовал с ней, услаждая ее сердце и касаясь вопроса смерти и будущей вечной жизни. Елена Васильевна молча все слушала, но вдруг смутилась и произнесла: «Батюшка! Я боюсь смерти!» «Что нам с тобой бояться смерти, радость моя! — ответил о. Серафим.—Для нас с тобой будет лишь вечная радость!»

Простилась Елена Васильевна, но лишь шагнула за порог кельи, тут же упала... Ксения Васильевна подхватила ее, батюшка о. Серафим приказал положить ее на стоявший в сенях гроб, а сам принес святой воды, окропил Елену Васильевну, дал ей напиться и таким образом привел в чувство. Вернувшись домой, она заболела, слегла в постель и сказала: «Теперь уже я более не встану!»

По рассказам очевидцев, ее кончина была замечательная. В первую же ночь она видела знаменательный сон. На месте Казанской дивеевской церкви была как бы площадь или торжище, и на ней великое множество народа... Вдруг народ расступился перед двумя воинами, которые к ней подошли. «Иди с нами к Царю! — сказали они Елене Васильевне. — Он тебя к себе призывает!» Она повиновалась и пошла за воинами. Ее привели к месту, на котором восседали необычайной красоты Царь и Царица, которые, приняв ее смиренный поклон, сказали: «Не забудь 25-го числа, мы тебя к себе возьмем!» Проснувшись, Елена Васильевна рассказала всем свой сон и приказала записать число... Только тремя днями пережила она его.

За эти несколько дней болезни Елена Васильевна соборовалась и насколько возможно часто приобщалась Св. Тайн. Духовник ее, о. Василий Садовский, видя ее слабость, посоветовал было ей написать брату Михаилу Васильевичу, который ее сильно любил, но она ответила: «Нет, батюшка, не надо! Мне будет жаль их, и это возмутит мою душу, которая уже не явится ко Господу такою чистою, как то подобает!»

Трое суток до смерти Елена Васильевна была постоянно окружена видениями, и для непонимающих людей могло казаться, что она в забытьи. «Ксения! Гости будут у нас! — вдруг произнесла она. — Смотри же, чтобы у нас все было здесь чисто!» «Да кто же будет-то, матушка?» — спросила ее послушница. «Кто?! Митрополиты, архиереи и весь духовный причт...» — ответила она удивленно. В день смерти Елена Васильевна опять повторила: «Ксения! Не накрыть ли стол-то? Ведь гости скоро будут!» Ксения Васильевна тотчас согласилась и исполнила желание умирающей, накрыв стол белой чистой скатертью. «Смотри же, Ксения, — твердила Елена Васильевна, — чтобы все, все у тебя было чисто, как возможно чисто!» Когда же она увидела, что все исполнено ее послушницей, поблагодарила и произнесла: «Ты, Ксения, не ложись, а Агафье Петровне вели лечь... И ты не садись смотри, Ксения, а так, постой немного!» Умирающая была окружена образами. Но вдруг, вся изменившись в лице, радостно воскликнула она: «Святая игумения!.. Матушка, обитель-то нашу не оставь!..» Долго-долго со слезами молила умирающая все об обители и много, но не связно говорила она, а затем совершенно затихла. Немного погодя, как бы опять очнувшись, она позвала Ксению, говоря: «Где же это ты? Смотри, еще гости ведь будут!..» — потом вдруг воскликнула: «Грядет! Грядет... Вот и Ангелы!.. Вот мне венец и всем сестрам венцы!..» Долго еще она говорила, но опять непонятно. Видя и слыша все это, Ксения Васильевна в страхе воскликнула: «Матушка! Ведь вы отходите! Я пошлю за батюшкой!» «Нет, Ксеньюшка, погодите еще, — сказала Елена Васильевна, — я тогда сама скажу вам!» Много времени спустя она послала за о. Василием Садовским, чтобы в последний раз уже собороваться и приобщиться Св. Христовых Тайн (Записки Н. А. Мотовилова и летописные сказания обители).

Во время исповеди, как собственноручно написал о. Василий, умирающая поведала, какого видения и откровения она была раз удостоена.

«Я не должна была ранее рассказывать это, — объяснила Елена Васильевна, — а теперь уже могу! В храме я увидела в раскрытых Царских дверях величественную Царицу неизреченной красоты, Которая, призывая меня ручкой, сказала: "Следуй за Мною и смотри, что покажу тебе!" Мы вошли во дворец; описать красоту его при полном желании не могу вам, батюшка! Весь он был из прозрачного хрусталя, и двери, замки, ручки и отделка — из чистейшего золота. От сияния и блеска трудно было смотреть на него, он весь как бы горел. Только подошли мы к дверям, они сами собой отворились, и мы вошли как бы в бесконечный коридор, по обеим сторонам которого были все запертые двери. Приблизясь к первым дверям, которые тоже при этом сами собой раскрылись, я увидела огромное зало, в нем были столы, кресла, и все это горело от неизъяснимых украшений. Оно наполнялось сановниками и необыкновенной красоты юношами, которые сидели. Когда мы вошли, все молча встали и поклонились в пояс Царице. "Вот, смотри, — сказала Она, указывая на всех рукой, — это Мои благочестивые купцы..." Предоставив мне время рассмотреть их хорошенько, Царица вышла, и двери за нами затворились сами собой. Следующая зала была еще большей красоты, вся она казалась залитой светом! Она была наполнена одними молодыми девушками, одна другой лучше, одетыми в платья необычайной светлости и с блестящими венцами на головах. Венцы эти различались видом, и на некоторых было надето по два и по три зараз. Девушки сидели, но при нашем появлении все встали молча, поклонились Царице в пояс. "Осмотри их хорошенько, хороши ли они и нравятся ли тебе", — сказала Она мне милостиво. Я стала рассматривать указанную мне одну сторону залы, и что же, вдруг вижу, что одна из девиц, батюшка, ужасно похожа на меня!» Говоря это, Елена Васильевна смутилась, остановилась, но потом продолжала: «Эта девица, улыбнувшись, погрозилась на меня! Потом, по указанию Царицы, я начала рассматривать другую сторону залы и увидала на одной из девушек такой красоты венец, такой красоты, что я даже позавидовала! — проговорила Елена Васильевна, вздохнув... — И все это, батюшка, были наши сестры, прежде меня бывшие в обители, и теперь еще живые, и будущие! Но назвать их не могу, ибо не велено мне говорить. Выйдя из этого зала, двери которого за нами сами же затворились, подошли мы к третьему входу и очутились снова в зале, несравненно менее светлом, в котором также были все наши же сестры, как и во втором, бывшие, настоящие и будущие; тоже в венцах, но не столь блестящих, и называть их мне не приказано. Затем мы перешли в четвертое зало, почти полумрачное, наполненное все также сестрами, но лишь настоящими и будущими, которые или сидели, или лежали; иные были скорчены болезнью и без всяких венцов, со страшно унылыми лицами, и на всем и на всех лежала как бы печать болезни и невыразимой скорби. "А это нерадивые! — сказала мне Царица, указывая на них. — Видишь ли, — продолжала она, — как ужасно нерадение! Вот они и девицы, а от своего нерадения никогда не могут уже радоваться!" Ведь тоже все наши сестры, батюшка, но мне запрещено называть их!» — объяснила Елена Васильевна и горько заплакала.

Как только ушел о. Василий из кельи, причастив Елену Васильевну, она сказала Ксении: «Ксения! Вынесите сейчас же от меня икону Страстной Божией Матери в церковь! Это икона чудотворная!» Она была на время перенесена в келью из церкви. Сестры молча выслушали приказание, но оно показалось им странным, и они не исполнили его, полагая, что Елена Васильевна говорит в бреду или в забытьи, но умирающая, быстро поднявшись и строго посмотрев на послушниц, сказала с упреком: «Ксения! Всю жизнь ты меня не оскорбляла, а теперь перед смертью это делаешь! Я вовсе не в бреду, как вы это думаете, а говорю вам дело! Если вы икону теперь не вынесете, то вам не дадут уже вынести ее, и она упадет! Вот вы не слушаете, а после сами же будете жалеть!» И едва успели вынести икону, как ударили к обедне. «Сходи-ка, Ксения, к обедне, — проговорила Елена Васильевна, — да помолись за всех нас!» «Что это вы, матушка, — испуганно сказала Ксения Васильевна, — а вдруг...» (умрете вы! — хотела было сказать она). Но Елена Васильевна, не дав ей докончить, произнесла: «Ничего, я дождусь!» И когда Ксения вернулась после обедни, то Елена Васильевна встретила ее словами: «Вот видишь ли, я сказала, что дождусь, и дождалась тебя!» Потом, обращаясь ко всем, продолжала она: «За все, за все благодарю вас! И вы меня все Христа ради простите!» Ксения, видя, что Елена Васильевна вдруг вся просветлела и отходит, испуганно к ней бросилась и стала молить ее еще сказать: «Матушка... тогда... нынче ночью-то, я не посмела тревожить и спросить вас, а вот теперь вы отходите... скажите мне, матушка, Господа ради скажите, вы видели Господа?!» «Бога невозможно человекам видети, на Него же... не смеют чины ангельские взирати!» — тихо и сладко запела Елена Васильевна, но Ксения продолжала молить, настаивать и плакать. Тогда Елена Васильевна сказала: «Видела, Ксения, — и лицо ее сделалось восторженное, чудное, ясное, — видела как неизреченный Огонь, а Царицу и Ангелов видела просто!» «А что же, матушка, — спросила опять Ксения, — а вам то что будет?» «Надеюсь на милосердие Господа моего, Ксения, — произнесла смиренно праведница, отходящая ко Господу, — Он не оставит!» Затем она начала говорить о церкви, как и что должно делать, чтобы она была всегда в порядке, и заторопила послушниц: «Собирайте меня скорее, скорее, не отворяя двери! Выносите сейчас же в церковь! А то сестры вам помешают и не дадут собрать!» «Поздно, матушка, не успеем до вечерни», — ответила ей Ксения. «Нет, нет, успеете еще! — как бы торопясь, говорила Елена Васильевна... — Как я говорю, так и делайте! Слушайтесь, да скорее, а то Бог накажет! Спохватитесь после, да уж поздно будет, не воротите!» И сестры стали ее спешно убирать. «Ох! Ксения! Ксения! Что это? — вдруг воскликнула она, испуганно прижавшись к послушнице. — Что это?! Какие они безобразные, это враги!.. Ну, да эти вражие наветы уже ничего мне не могут теперь сделать!» Затем совершенно спокойно она потянулась и скончалась.

Справедливо настаивала праведная, требуя запереть двери и чтобы ее живую уже совершенно приготовили в гроб, а затем немедленно по смерти вынесли в церковь, потому что едва лишь успели это все исполнить, как сестры, чрезвычайно любившие ее, узнав о ее кончине, вломились со страшным воплем в двери крошечной кельи, не дозволяя положить ее в присланный за трое суток батюшкой о. Серафимом гроб, выдолбленный из целого дуба. В эту минуту начали звонить к вечерне, и поэтому ее вынесли в церковь. На нее надели рубашечку о. Серафима, платок и манатейную ряску. Обули в башмаки, в руки положили шерстяные четки и сверх всего покрыли черным коленкором. Волосы ее, всегда заплетенные в косе, были закрыты под платочком шапочкой из батюшкиных поручей, которую сам старец надел ей после пострижения. Она скончалась 27 лет от рождения, пробыв в Дивеевской обители всего семь лет. Елена Васильевна была чрезвычайно красивой и привлекательной наружности, круглолицая, с быстрыми черными глазами и черными же волосами, высокого роста.

В тот же час батюшка о. Серафим, провидев духом, поспешно и радостно посылал работавших у него в Сарове сестер в Дивеево, говоря: «Скорее, скорее грядите в обитель, там великая госпожа ваша отошла ко Господу!»

Все это произошло 28 мая 1832 года, накануне праздника Пятидесятницы, а на другой день, в самую Троицу, во время заупокойной литургии и пения Херувимской песни, воочию всех предстоящих в храме покойная Елена Васильевна, как живая, три раза радостно улыбнулась в гробу своем.

Ее похоронили рядом с могилой первоначальницы матушки Александры, с правой стороны Казанской церкви. В эту могилу не раз собирались похоронить многих мирских, но матушка Александра, как бы не желая этого, совершала каждый раз чудо: могила заливалась водой и хоронить делалось невозможным. Теперь та же могила осталась сухой, и в нее опустили гроб праведницы и молитвенницы Серафимовой обители.

На третий день по кончине Елены Васильевны Ксения Васильевна пошла вся в слезах к батюшке о. Серафиму. Увидев ее, великий старец, любивший покойную праведницу не менее всех сестер, невольно встревожился и, сейчас же отсылая Ксению домой, сказал ей: «Чего плачете? Радоваться надо! На сороковой день придешь сюда, а теперь иди, иди домой! Надо, чтобы все 40 дней ежедневно была бы обедня, и как хочешь, в ногах валяйся у батюшки о. Василия, а чтобы обедни были!» Захлебываясь от слез, ушла Ксения Васильевна, а о. Павел, сосед по келье с о. Серафимом, видел, как батюшка долго-долго ходил растревоженный по комнате своей и восклицал: «Ничего не понимают! Плачут!.. А кабы видели, как душа-то ее летела, как птица вспорхнула! Херувимы и Серафимы расступились! Она удостоилась сидеть недалеко от Святой Троицы, аки дева!»

Когда Ксения Васильевна пришла на сороковой день по смерти Елены Васильевны к батюшке о. Серафиму по его приказанию, то старец, утешая свою любимую церковницу, сказал радостно: «Какие вы глупые, радости мои! Ну что плакать-то! Ведь это грех! Мы должны радоваться; ее душа вспорхнула, как голубица, вознеслась ко Св. Троице. Перед нею расступились Херувимы и Серафимы и вся небесная сила! Она прислужница Матери Божией, матушка! Фрейлина Царицы Небесной она, матушка! Лишь радоваться нам, а не плакать должно! Со временем ее мощи и Марии Семеновны будут почивать открыто в обители, ибо обе они так угодили Господу, что удостоились нетления! Во, матушка, как важно послушание! Вот Мария-то на что молчалива была и токмо от радости, любя обитель, преступила заповедь мою и рассказала малое, а все же за то при вскрытии мощей ее в будущем предадутся тлению одни только уста ее!» (Записки протоиерея Садовского и Н. А. Мотовилова, показание живой еще Ксении Васильевны.)

Из образов Елены Васильевны остались в обители: а) икона Елецкой Божией Матери 1773 года в серебряно-золоченой ризе, родительское благословение ее; б) икона Успения Богоматери в фольге и в) икона Спасителя, несущего крест, по воску работана разноцветным бисером самой Еленой Васильевной.

Глава XVIII

Изнеможение о. Серафима. Еще примеры прозорливости его и исцеления. Советы мирянам. Предсказания о. Серафима о своей смерти. Посещение блаженным старцем Тимоном. Неприятности от беглой девушки. Посещение архиепископом Тамбовским Арсением.

а год до смерти о. Серафим почувствовал крайнее изнеможение сил душевных и телесных. Ему было теперь около 72 лет. Обыкновенный порядок жизни его, заведенный с окончания затвора, неминуемо подвергся теперь изменению. Старец стал реже ходить в пустынную келью, в монастыре также тяготился постоянно принимать посетителей. Народ, свыкшийся с мыслью беспрепятственно видеть о. Серафима во всякое время, скорбел, что теперь он начал уклоняться от взоров. Однако же усердие к нему заставляло многих немалое время проживать в монастырской гостинице, чтобы изыскать необременительный для глубокого старца случай увидеть его и выслушать из уст его желаемое слово назидания или утешения.

Старец о. Серафим, как и в прежние годы, продолжал, хотя изредка, наставлять людей, больным подавал молитвами своими исцеления и предвозвещал будущие события. К этому году относятся следующие замечательные случаи из отношений его к посетителям.

Рясофорный монах Нижегородского Печерского монастыря Василий рассказывал следующее обстоятельство о свидании своем с Саровским подвижником:

«В 1825 году отец мой, Владимирской губернии, Муромского уезда, села Зяблицкого погоста, крестьянин графини Юлии Самойловой, отправился с двумя малолетними своими детьми, мною, 6-летним Василием, и братом моим Кириллом, в Саровскую пустынь помолиться и принять благословение от о. Серафима. Мы прибыли туда накануне праздника Воздвижения Честнаго и Животворящего Креста Господня и на другой день после ранней обедни отправились к о. Серафиму. Богоугодный старец, благословляя нас, сказал обо мне отцу моему, что я не буду его кормильцем, и попросил его купить для меня Евангелие, а о брате моем сказал, что он будет жить при родителях и помогать им. С тех пор отец и мать моя часто напоминали мне об этом предсказании.

На 14-м году возраста я пожелал сам удостовериться в словах прозорливого старца и с этой целью испросил у своих родителей позволение побывать в Саровской пустыни у о. Серафима, это было в 1832 году. Когда я пришел к старцу и хотел спросить его о будущей своей жизни, он сам, предупреждая слова мои, сказал мне: "Радость моя, тебе следует поступить в монастырь". Когда же я отвечал ему, что я человек господский, он сказал: "Гряди: Божия Матерь тебе поможет, и графиня, помещица твоя, чрез ходатайство великих людей, отпустит тебя на волю". С этим утешительным предсказанием и с благословением о. Серафима я возвратился домой.

Достигши же 17-летнего возраста, я получил наконец от своих родителей согласие на поступление в монашество и, будучи еще господским человеком, поступил в Саровскую пустынь. По прошествии двух лет игумен Саровский о. Нифонт благословил меня, как оказавшегося по искусе способным к монастырским послушаниям, хлопотать об увольнении из крепостного состояния. Это побудило меня отправиться в Санкт-Петербург, и здесь промысел Божий указал мне обратиться с просьбой об исходатайствовании столь желаемого мною увольнения к настоятелю Сергиевской пустыни о. архимандриту Игнатию. Добрый настоятель тотчас же согласился на мою просьбу и вскоре действительно исхлопотал мне это увольнение. По представлении его о. Нифонту я был принят в Саровской пустыни послушником, а оттуда перешел в Нижегородский Печерский монастырь, где и поныне нахожусь под покровом Царицы Небесной. Таким образом исполнилось в точности предсказание о. Серафима».

Родные сестры, из дворян, девицы Екатерина и Анна Васильевны Ладыженские*, находившиеся в числе сестер Дивеевской обители, повествовали следующее:

* Екатерина Васильевна Ладыженская была 15 лет настоятельницей общины.

«В 1832 году родной брат наш О. В-ч Ладыженский, находящийся ныне председателем военной комиссии в Оренбурге, был послан в Китай, для сопровождения духовной миссии. Так как дорога эта лежала через Нижний Новгород, где мы имели родную бабушку, игуменью в Крестовоздвиженском Девичьем монастыре, то, желая как посетить престарелую свою бабушку, чтимую всеми, знающими ее, и даже отцом Серафимом, так равно и повидаться с нами, сестрами своими, жившими тогда в Пензе еще в мире, брат наш вызвал нас в Нижний Новгород.

Сам он прибыл туда на Страстной неделе Великого поста, в самую распутицу, и по необходимости должен был дожидаться здесь лучшего пути, тем более что от дурной дороги занемог. В последнюю турецкую кампанию он был ранен в левую руку, и теперь боль в руке возобновилась и заставила его лечиться и брать ванны.

Мы же, четыре сестры, имея счастье знать и питая горячую веру к молитвам преподобного о. Серафима, воспользовались этой невольной остановкой брата и начали убеждать его съездить с нами в Саровскую обитель, чтобы удостоиться видеть и получить благословение о. Серафима на такой долгий и опасный путь.

После многих усилий он наконец склонился на нашу просьбу, но не по вере в святость жизни и прозорливость о. Серафима, которого хотя и уважал, но далеко не разделял к нему наших чувств, а единственно для успокоения нашего, по любви к нам, так как мы твердили ему беспрестанно, что только тогда будем спокойны на его счет, когда он посетит с благоговением чтимого нами старца.

Накануне отъезда мы имели с братом большой разговор и спор о св. иконах. Мы называли многие иконы чудотворными, а брат опровергал нас, говоря, что различать иконы и называть некоторые из них чудотворными есть дело суеверия и что все иконы одинаковы.

Поехали же мы в Саров с таким расчетом, чтобы пробыть там воскресный или какой-нибудь другой праздничный день; нам хотелось, чтобы брат увидел о. Серафима первый раз в церкви, когда он будет приобщаться Св. Тайн.

По приезде мы все отправились к ранней обедне, за которой обыкновенно приобщался о. Серафим; и когда она кончилась, брат наш вошел в алтарь, чтобы принять там благословение от о. Серафима и передать ему несколько слов от бабушки нашей, игуменьи, и от преосвященного Афанасия, который управлял тогда Нижегородской епархией, а впоследствии был переведен в Тобольск, где и скончался; мы же возвратились в занимаемую нами гостиную келью.

Вскоре возвратился и брат наш, и мы заметили в нем большое изменение. Первым словом его было сознание, что о. Серафим сотворил над ним чудо. Именно он говорил: "Пока я передавал о. Серафиму то, что поручили мне передать бабушка и преосвященный, он взял меня за больную мою руку и так крепко сжал, что я только от стыда не вскрикнул, но теперь не ощущаю в руке решительно никакой боли".

После трапезы мы все пошли в лес, к пустыни о. Серафима; увидав его издали, сидящего против своего источника, мы предложили брату идти к нему одному, а сами остались вдали смотреть на них. Брат пошел и принят был о. Серафимом, по-видимому, очень милостиво, потому что он благословил его и, посадив подле себя, разговаривал с ним с полчаса времени. Наконец о. Серафим, подняв свою голову, сделал нам знак рукой, чтобы мы приблизились. Пока мы подходили, он уже встал со своего места, и мы нашли его с заступом в руках, копавшим свои грядки. Он был в белом балахончике и повязан тряпичкой, а плечи его были покрыты кожей. Мы получили его благословение, и, когда брат подошел к нему, также он сказал ему: "Подожди, батюшка, я сейчас выйду к тебе". С этим словом он пошел в пустынную свою келью и тотчас же вынес оттуда половину просфоры и, подавая ее брату, сказал ему с любовью: "На тебе, от моей души". И потом прибавил как бы с грустью: "Мы с тобой более не увидимся". Тронутый брат отвечал ему: "Нет, батюшка, я еще завтра приду к вам, благословите". Но о. Серафим повторил: "Мы с тобою более не увидимся". Брат возразил еще: "Батюшка, я и на возвратном пути заеду к вам", но отец Серафим в третий раз повторил: "Нет, мы с тобой больше не увидимся".

Простившись с о. Серафимом, мы отправились в монастырь; сестры шли впереди, а я, грешная Екатерина, с братом немного позади них. Замечая в брате большую перемену, я спросила его о причине, и он отвечал мне так: "Теперь я совершенно убежден в святости и прозорливости этого дивного мужа. Все, что вы ни говорили о нем, истинно, и вы ничего не преувеличили". Прежде же он обыкновенно отзывался о нем так: "Я верю, что он хорошей жизни, но вы слишком все преувеличиваете".

Я попросила брата рассказать мне все подробнее, и он рассказал следующее: "Когда я подошел к нему под благословение и объяснил, что отправляюсь в Китай и потому нарочно заехал в Саров, чтобы принять от него благословение и попросить его святых молитв на такой дальний путь, тогда о. Серафим благословил меня и, посадив подле себя, сказал: «Что, батюшка, мое грешное благословение? Проси помощи у Царицы Небесной; вот, в теплом соборе у нас икона Живоносного Источника: отслужи ей молебен; ведь она чудотворная, она тебе поможет». И потом с улыбкой продолжал: «Читал ли ты, батюшка, житие Иоанникия Великого? Я советую прочесть. Это был военный, весьма добрый и хороший человек, и сначала не то чтобы он не был христианин; он веровал в Господа, но в иконах-то заблуждал так же, как и ты». И при этих словах он показал на меня рукой. Я был весьма поражен этими словами.

Отец же Серафим продолжал после того милостиво беседовать со мной и давать мне наставления, особенно чтобы я сам был милосерд, если хочу, чтобы Господь Бог был ко мне милосерд. В заключение он предсказал, что я исполню возложенное на меня поручение и возвращусь благополучно".

Из пустыни мы прошли прямо в теплый собор, потому что брат мой, воспламененный верой и любовью к о. Серафиму, пожелал немедленно исполнить его совет и отслужить молебен Царице Небесной. После молебна он выпросил у знакомого нам иеромонаха Анастасия Четью-минею, отыскал там житие Иоанникия Великого и нашел, что действительно Иоанникий был военный, добрый и сострадательный, что он веровал в Господа, но заблуждал насчет икон, и наконец, что он нашел старца-затворника, подобного о. Серафиму, который вывел его из заблуждения. Таким образом, брат наш выехал из Сарова с полной верой и любовью к о. Серафиму. Он бросил все свои лекарства, потому что уже не нуждался в них более: он чувствовал себя исцеленным и душой и телом, и с дороги писал нам, что никогда не чувствовал себя столь здоровым.

Исполнив в точности, по благодати Божией и за молитвы праведника, поручение, данное ему Августейшим Монархом, он возвратился в отечество и хотел на возвратном пути еще раз посетить о. Серафима; но мы уведомили его, что уже не стало дивного угодника Божия. И таким образом исполнилось его пророчество, которое он говорил брату при прощании: "Мы с тобой больше не увидимся".

Считаем не лишним поместить здесь еще одно обстоятельство, случившееся с братом нашим и доказывающее благодатный дар прозорливости в отце Серафиме. Уезжая из Сарова, брат наш поручил вышеупомянутому иеромонаху Анастасию доставить о. Серафиму от его усердия одну неважную вещь. Отец Серафим, принявши ее, изволил сказать о брате, что он опять здесь будет, но не один: "Я, — говорил он, — приказал ему не оставлять жены". Отец Анастасий передал это известие мне, — говорит Екатерина Васильевна, — когда я приехала в Саров через несколько месяцев после отъезда брата; и я нисколько не сомневалась в истине слов праведника, хотя брат и ничего не говорил нам о намерении своем вступить в брак. Возвратившись домой, я написала о слышанном брату, и он отвечал нам так: "Дивный Серафим не ошибся и в этом случае: он проник в тайну души моей; я избрал себе по сердцу и положил твердое намерение жениться на избранной мною"».

Екатерина Васильевна рассказывает еще следующий случай об о. Серафиме. «В один из приездов наших в Саровскую обитель сестра моя пожертвовала на образ Успения Божией Матери свои бриллиантовые серьги, и чтобы скрыть это дело, она вручила их, в моем присутствии, знакомому нам иеромонаху Дамаскину с просьбой передать их настоятелю и никому не сказывать ничего. Это происходило у крыльца кельи о. Серафима. Едва мы вошли, вслед затем, к старцу в сени, как он встретил сестру мою, сделавшую пожертвование, с самым радостным видом и с сими словами: "Божия Матерь вознаградит тебя за твою жертву и здесь, и в будущем". Мы остались после наших родителей совершенными по всему сиротами и утешались только тем, что старец, между прочими спасительными наставлениями, всегда говаривал нам, что "он утешит нас, что он будет за нас молиться". И действительно, мы считаем себя теперь вполне утешенными, потому что Господь Бог и Царица Небесная за молитвы о. Серафима сподобили нас, двух сестер, Екатерину и Анну, поступить в число сестер Дивеевской общины и принести хоть малейшую лепту нашего усердия в пользу этой святой обители».

Особенно замечательна по содержанию своему беседа старца Серафима с г. Богд-вым. В день Рождества Христова 1832 года он удостоился видеть о. Серафима в Саровской пустыни. «Я, — говорил г. Б., — пришел в больничную церковь к ранней обедне еще до начатия службы и увидел, что о. Серафим сидел на правом клиросе, на полу. Я подошел к нему тотчас под благословение, и он, благословивши меня, поспешно ушел в алтарь, отвечая на мою просьбу побеседовать с ним: "После, после". По окончании же обедни, когда я снова подошел к нему, он приветствовал меня словами: "Молитвами Пресвятыя Богородицы все благо будет!" Тогда я осмелился попросить о его назначении мне времени для выслушания от него спасительных советов. Старец на то отвечал мне так: "Два дня праздника. Времени не надо назначать. Св. апостол Иаков, брат Божий, поучает нас: аще Господь восхощет и живы будем, сотворим сие и сие". Я поднес к нему дочь свою Веру, и он, благословивши нас, дал нам обоим сухарей.

Наконец, приготовивши заблаговременно вопросы, которые хотел я предложить старцу, я пришел к нему в келью. Он встретил меня в сенях, принял принесенные мною, по поручению других, свечи и масло и благословил беседовать с собой.

Я спросил его, продолжать ли мне мою службу или жить в деревне. Отец Серафим отвечал: "Ты еще молод, служи". "Но служба моя нехороша", — возразил я. "Это от твоей воли, — отвечал старец. — Добро делай; путь Господень все равно! Враг везде с тобой будет. Кто приобщается — везде спасен будет, а кто не приобщается — не мню. Где господин, там и слуга будет. Смиряй себя, мир сохраняй, ни за что не злобься".

Я спросил еще: "Благополучно ли кончится мое дело?" Старец отвечал: "Надобно полюбовно разделиться с родными, у кого есть что разделить. Было у двух родных братьев два озера; у одного все множилось, а у другого нет. Тот и хотел завладеть войной. Одному нивы надобно 12 сажен, а другому более. Не пожелай".

После того я спросил: "Учить ли детей языкам и прочим наукам?" И он отвечал: "Что же худого знать что-нибудь?" Я же, грешный, подумал, рассуждая по-мирскому, что нужно, впрочем, ему самому быть ученым, чтобы отвечать на это, и тотчас же услышал от прозорливого старца обличение: "Где мне, младенцу, отвечать на это против твоего разума? Спроси кого поумнее".

Вечером, когда я пришел к нему, первым его словом было: "Беседу лучше оставить. За каждое праздное слово воздадим Богу ответ". Но я умолил его продолжить спасительную беседу и предложил ему следующий вопрос: "Скрывание дел, предпринятых во имя Господне, в случае, когда знаешь, что получишь за них скорее осмеяние, нежели похвалу, не похоже ли на отвержение Петра; и что делать при противоречиях?" Старец на это отвечал мне так: "Св. апостол Павел в послании к Тимофею говорит: пей вино вместо воды; а вслед за сим следует: не упивайтесь вином. На это надо разум. Не воструби; а где нужно, не премолчи".

Я спросил еще: что прикажет он мне читать? И получил ответ: "Евангелие по 4 зачала в день, каждого Евангелиста по зачалу, и еще жизнь Иова. Хотя жена и говорила ему: лучше умереть; а он все терпел и спасся. Да не забывай дары посылать обидевшим тебя".

На вопросы мои, должно ли лечиться в болезнях и как вообще проводить жизнь, он отвечал: "Болезнь очищает грехи. Однако же воля твоя. Иди средним путем; выше сил не берись — упадешь, и враг посмеется тебе; аще юн сын, удержись. Однажды диавол предложил праведнику прыгнуть в яму, тот было согласился, но Григорий Богослов удержал его. Вот что делай: укоряют — не укоряй, гонят — терпи, хулят — хвали, осуждай сам себя, так Бог не осудит, покоряй волю свою воле Господней, никогда не льсти, познавай в себе добро и зло: блажен человек, который знает это; люби ближнего твоего: ближний твой — плоть твоя. Если по плоти поживешь, то и душу и плоть погубишь, а если no-Божьему, то обоих спасешь. Эти подвиги больше, чем в Киев идти или и далее, кого Бог позовет". Последние слова о. Серафима относились к желанию моему отправиться на богомолье в Киев и далее, если благословит. Впрочем, я не открыл ему еще этого желания, и о. Серафим узнал о нем единственно по дару прозрения, который имел он по благодати Божией.

После того я спросил старца: обязан ли человек для поддержания своего звания вовлекаться в издержки, превышающие его достатки и не составляющие у людей необходимости? Он отвечал: "Кто как может; но лучше, чем Бог послал. Хлеба и воды довольно для человека. Так было и до потопа".

Еще спросил я: должно ли угождение людям простираться и на те случаи, которые несогласны с волей Божией, например, праздно проводить время и т. п.? На это о. Серафим возразил: "За эту любовь многие погибли: аще кто не творит добра, тот и согрешает. Надобно любить всех, а больше всего — Бога".

Я попросил его помолиться обо мне, он отвечал: "За всех молюсь всякий день. Устрой мир душевный, чтобы никогда не огорчать и ни на кого не огорчаться; тогда Бог даст слезы раскаяния", и опять подтвердил: "Укоряют — не укоряй и т. д.".

На вопрос мой: как сохранить нравственность людей, мне подчиненных, и не противны ли Богу законные, по-видимому, наказания? — он отвечал: "Милостями, облегчением трудов, а не ранами. Напои, накорми, будь справедлив. Господь терпит; Бог знает, может быть, и еще потерпит долго. Ты так делай: аще Бог прощает, и ты прощай. Сохрани мир душевный, чтобы в семействе у вас ни за что не было ссоры; тогда благо будет. Исаак, Авраамов сын, не злобился, когда у него колодцы засыпали, и отходил, а потом его же стали просить к себе, когда Господь Бог благословил его стократным плодом ячменя".

Спрашивал я также о. Серафима насчет опасности нынешних советов и можно ли ввериться учению других. Он отвечал: "Это вам необновленным", — и улыбнулся. "Довольно одного Ангела-хранителя, от св. купели нам данного. Если ярость в коем есть — не слушай; если девство кто хранит—Дух Божий таких принимает. Однако же сам разум имей и Евангелие читай".

Я попросил о. Серафима растолковать мне сон: я видел кого-то, который приказывал мне выстроить церковь. Отец Серафим сказал мне: "Это твое собственное желание, и если Бог избрал тебя на это и потребует нужда, то с Богом! В терпении вашем стяжите души ваши, то и будете Богу подобны, а иначе я не мню, чтобы кто спасся".

Я спросил старца: нужно ли молиться Богу об избавлении от опасных случаев? Старец отвечал: "В Евангелии сказано: молящеся не лишше глаголите: весть бо Отец наш, их же требуете, прежде прошения вашего. Сице убо молитеся вы: Отче наш и проч., тут благодать Господня; а что приняла и облобызала Св. Церковь, все для сердца христианина должно быть любезно. Не забывай праздничных дней: будь воздержан, ходи в церковь, разве немощи когда; молись за всех: много этим добра сделаешь; давай свечи, вино и елей в церковь: милостыня много тебе блага сделает".

Когда я спросил о посте и браке, старец сказал:

"Царство Божие не брашно и питие, но правда, мир и радость о Дусе Святе; только не надобно ничего суетного желать, а все Божие хорошо: и девство славно, и посты нужны для побеждения врагов телесных и душевных. И брак благословен Богом: и благослови их Бог, глаголя: раститеся и множитеся. Только враг смущает все".

На вопрос мой о духе мнительности и о хульных помыслах он отвечал: "Неверного ничем не уверишь. Это от себя. Псалтирь купи: там все есть. Три рубля стоит".

Я спросил его: можно ли есть скоромное по постам, если кому постная пища вредна и врачи приказывают есть скоромное? Старец отвечал: "Хлеб и вода никому не вредны. Как же люди по 100 лет жили? Не о хлебе едином жив будет человек, но о всяком глаголе, исходящем из уст Божиих. А что Церковь положила на семи Вселенских Соборах, то исполняй. Горе тому, кто слово одно прибавит к сему или убавит. Что врачи говорят про праведных, которые исцеляли от гниющих ран одним прикосновением, и про жезл Моисея, которым Бог из камня извел воду? Какая польза человеку, аще мир весь приобрящет, душу же свою отщетит? Господь призывает нас: приидите ко Мне вси труждающиися и обремененнии, и Аз упокою вы: иго бо Мое благо и бремя Мое легко есть, да мы сами не хотим".

Чем, спросил я, истребить гордость и приобресть смирение? Он отвечал: "Молчанием. Бог сказал Исаии: на кого воззрю, токмо на кроткого и молчаливого и трепещущего словес Моих". Касательно духовной гордости он прибавил еще: "Проси Бога, чтобы Он продлил твои лета. Этого без труда не сделаешь. Молчанием же большие грехи побеждаются".

Во все время нашей беседы о. Серафим был чрезвычайно весел. Он стоял, опершись на дубовый гроб, приготовленный им для самого себя, и держал в руках зажженную восковую свечу. Начиная отвечать, часто приветствовал меня словами: "Ваше боголюбие!" О дочери моей сказал: "У нея путь трудный: выйдет за такого мужа, что и Бога знать не будет".

Прощаясь со мною, он благодарил меня за посещение его убожества, как сам он выразил. Благословляя же, хотел даже поцеловать мою руку, кланялся мне все до земли и, наделяя сухарями, приказывал разделить их с моими подчиненными, и наконец, отпуская, сказал: "Гряди с Богом! Эти сухари свежие: только что из печки".

К большому прославлению чудного дара прозорливости в благодатном старце о. Серафиме нужно объяснить, что я не имел возможности расспрашивать его так подробно и помнить все его ответы. Притом же он говорил чрезвычайно поспешно. Для этого все свои вопросы я предварительно написал для памяти на бумаге и едва успевал я прочитывать их пред старцем, как тотчас же и получал на них ответы».

Прозорливостью своею о. Серафим весьма много содействовал к счастью и благоустройству семейной жизни ближних.

Пришел к нему в пустынь один приезжий офицер принять благословение на вступление в брак. Отец Серафим сказал, что его невеста здесь, в Сарове, в гостинице. Через некоторое время пришла девица к о. Серафиму и также поведала ему свое желание выйти в замужество и виды, открывающиеся по сему предмету в будущем. Старец сказал: «Нет! Твой жених здесь, в Сарове». Оба приходившие никогда не знали друг друга и не видались. Простой случай, указанный Провидением, свел их между собой, молодые люди познакомились, с участием родных решили судьбу свою, вместе пришли к о. Серафиму, и старец благословил их к венцу. Вступивши в брак, эти лица жили очень счастливо.

Это не был простой случай, а дело Божие, совершившееся через старца. Дела Божии всегда созидаются с удивительной простотой: это их особенность. Невнимание к советам старца сопровождалось в подобных случаях точным исполнением последствий, им предвозвещаемых. Так, один рязанский помещик, будучи в Сарове, просил молитв и благословения о. Серафима на вступление в брак. Старец указал ему невесту, Богом назначенную, в лице одной особы, жившей по имению в соседстве с просителем, называя ее по имени. Молодой человек отказался исполнить совет его, потому что он имел уже невесту из живущих в том месте, где стоял его полк. Отец Серафим сказал: «Тебе сия не принадлежит в радость, но в печаль и слезы». Молодой человек женился, однако же, по-своему, но жена его, не пережив и года, умерла, и были мужу «печаль и слезы». Вдовцом он был опять у о. Серафима и, по вторичному его совету, взял ту, которую и прежде назначал старец. После брака жили они счастливо.

Членов семейства, живших порознь, о. Серафим соединял вместе в исполнение Писания: яже Бог сочета, человек да не разлучает. Господа Т-вы, Пензенской губернии и из Таганрога, разошлись между собой по неприятностям и детей развели. Муж проживал в Пензе, а жена в Таганроге. К счастью обоих, г. Т-в посетил Саров. Отец Серафим только что взглянул на него, стал обличать его и грозил ему, говоря: «Зачем ты не живешь с женой? Ступай к ней, ступай!» Речь старца привела заблудшего в сознание, он отправился из Сарова в Таганрог, взял свою жену, съездил с ней на богомолье в Киев, и стали они жить с тех пор вместе в деревне близ Таганрога, благополучно и по закону Божию. «Я видала, — пишет боголюбивая Мария к затворнику Георгию, — письма их после известия о смерти старца: они исполнены горести, что умер отец их и благодетель».

Одна мать очень скорбела о своем сыне, которого совсем потеряла из вида. С растерзанным сердцем припала она к ногам о. Серафима и просила молитв его о том, кого считала она погибшим. Старец сказал в ответ матери, чтобы она пожила в Сарове в гостинице и подождала своего сына. Она и ждала день, два, три, и наконец, недоумевая насчет ответа о. Серафима, пришла к нему принять благословение, имея в виду отправиться восвояси. Что же? В то время как она пошла в келью старца, у него был на благословении и сын ее. Отец Серафим взял его за руку, подвел к матери и поздравил ее с возвращением к ней сына.

Кроме предсказаний другим, старец начал теперь предсказывать о своей смерти.

Так, пришла раз к нему сестра Дивеевской общины Параскева Ивановна с другими сотрудницами из сестер же. Старец начал говорить им: «Я силами слабею; живите теперь одни, оставляю вас». Скорбная беседа о разлуке растрогала слушательниц, они заплакали и с тем расстались со старцем. Однако же они подумали, по поводу этой беседы, не о смерти его, а о том, что о. Серафим, по преклонности лет, хочет отложить попечение о них, чтобы удалиться в затвор.

В другой раз старца посетила одна Параскева Ивановна. Он был в лесу, в ближней пустыни. Благословивши ее, о. Серафим сел на отрубок дерева, а сестра около него стала на колени. Отец Серафим повел духовную беседу и пришел в необыкновенный восторг: встал на ноги, руки поднял горе, взоры — к небу. Благодатный свет озарил его душу от представления блаженства будущей жизни. Ибо старец беседовал в настоящий раз собственно о том, какая вечная радость ожидает человека на небе за недолговременные скорби временной жизни. «Какая радость! Какой восторг, — говорил он, — объемлют душу праведника, когда по разлучении с телом ее сретают Ангелы и представляют пред лице Божие!» Раскрывая эту мысль, старец несколько раз спрашивал сестру, понимает ли она его. Сестра же все слушала, не говоря ни слова. Она понимала беседу старца, но не видела, чтобы речь клонилась к его кончине. Тогда о. Серафим снова стал говорить прежнее: «Я силами ослабеваю; живите теперь одни, оставляю вас». Сестра подумала, что он хочет опять укрыться в затвор, но о. Серафим на ее мысли ответил: «Искал я вам матери (настоятельницы), искал... и не мог найти. После меня никто вам не заменит меня. Оставляю вас Господу и Пречистой Его Матери». А сестра все еще не понимала, что старец говорил о своем успении, и подумала про себя, что хотя батюшка о. Серафим вручает их Господу и Божией Матери, но нельзя же обители остаться и без человека — духовного руководителя ко спасению. Старец же ответствовал: «Человека-то, матушка, днем с огнем не найдешь. Оставляю вас Господу и Пречистой Его Матери». Тут он прямее выразился о своей кончине. Тогда сестра, припавши к ногам старца, так горько зарыдала, что не могла ни сама говорить, ни слышать слов его. Отец Серафим начал читать на память Евангелие от Матфея, зачало 11: вы есть свет мира, — и, когда кончил, перешел к Евангелию от Иоанна, зачитал 14 главу: Да не смущается сердце ваше, прочел также главу 15 и кончил 55 зачалом 16 главы словами: аминь, аминь, глаголю вам, яко елико аще просите от Отца во имя Мое, даст вам. Доселе не просите ничесоже во имя Мое: просите и приимете, да радость ваша исполнена будет. Здесь о. Серафим остановился и сказал: «Что же ты, матушка, все плачешь? По времени и у вас будет мать-праведница». После сих слов о. Серафим встал на ноги и сказал сестре: «Гряди, матушка, за мною». Сестра, вся в слезах, встала на ноги и последовала за ним.

Когда другие сестры Дивеевской обители посещали о. Серафима в его келье незадолго до его смерти, то он обыкновенно, указывая на икону Божией Матери «Умиление», много раз говаривал им в утешение: «Поручаю и оставляю вас на попечение вот этой Царице Небесной». Это рассказывают даже до сего дня старицы Дивеевской обители из современных о. Серафиму.

За пять месяцев до кончины была у о. Серафима Платонида, монахиня Симбирского монастыря Нерукотворенного Спаса. Она ехала в Арзамас к известному в то время врачу посоветоваться насчет ревматических страданий головы, лица и уха в одной половине тела, но заехала наперед в Саров, чтобы от о. Серафима принять благословение на лечение. Пять суток прожила она в Сарове, и хотя раза по четыре каждые сутки приходила к келье старца, но не могла видеть его. Старец, по изъясненным выше причинам, реже принимал посетителей. Наконец она была принята им в пустыни наедине. Поклонившись о. Серафиму в ноги, она просила благословения лечиться. Старец на слова ее отвечал: «Нет, не лечись» и, показав рукой на небо, прибавил: «Вот Кто (то есть Бог) тебя исцелит». Затем он приказал ей умыться в источнике. Она же не умывалась во все продолжение своей болезни, около трех лет, справедливо опасаясь, чтобы от прикосновения к воде не получить большей простуды. Но по вере в слова праведного старца она, нимало не сомневаясь, умылась и оттого не только облегчения не почувствовала, но, напротив, почувствовала ужаснейшую боль. Потом старец приказал ей напиться этой воды, после чего сделались у нее мучительнейшие боли в лице и зубах. Наконец старец, приложив свою правую руку к больной ее щеке, сказал: «До успения Бог успокоит тебя; гряди с миром!» Платонида тотчас же почувствовала, как стала утихать боль ее, она совершенно прошла и с тех пор не возвращалась. При отпуске, благословляя ее крестом, висевшим у него на груди, о. Серафим сказал: «Не скорби, что долго не видела меня, я поминовение творил о скончавшейся монахине». Платонида, со своей стороны, спросила, может ли она надеяться еще когда-нибудь увидеть его. Старец, показывая рукой на небо, сказал: «Там увидимся, там лучше, лучше, лучше». Справедливо: больше она не видела его.

В этом же году посетил о. Серафима блаженный старец Тимон, живший, как известно, в Надеевской пустыни и не видавший своего духовного наставника и учителя более двадцати лет. В весеннее время пеший пришел он в Саровскую пустынь и, добравшись до кельи о. Серафима, ожидал сладостной минуты увидеть его. Но о. Серафим не допускал его до себя. На этот раз он принимал всех; беспрепятственно входили к нему и мужи и жены: одному Тимону закрыт был вход, и он тщетно простоял у кельи до самого вечера. Наконец было благословлено и ему взойти в келью. «Аз же, — говорил старец Тимон, — взошедши, падох ему на ноги, и от радости много плакал, что через много лет сподобился видеть еще его в живых, и сказал ему: "Отче святый! За что вы на меня, грешнаго, прогневались и целый день меня до себя не допускали?" Он же меня посадил и начал говорить: "Нет, не тако, отче Тимоне! Аз тебя люблю; но это я сделал потому, что ты монах, да еще и пустынножитель, потому должен ты иметь терпение; да еще испытывал тебя, чему ты научился, живши столько лет в пустыни: не пустой ли ты из нее вышел? А прочие люди — мирские, да еще и больные: их надобно прежде полечить и отпустить, ибо здравии врача не требуют, но болящии, как Господь сказал. А с тобой надобно при свободном времени больше побеседовать". И тако с ним всю нощь препроводили в беседе».

Отец Серафим дал ему, между прочим, следующее наставление: «Сей, отец Тимон, сей, всюду сей данную тебе пшеницу. Сей на благой земле, сей и на песке, сей на камени, сей при пути, сей и в тернии: все где-нибудь да прозябнет и возрастет и плод принесет, хотя и не скоро. И данный тебе талант не скрывай в земле, да не истязан будеши от своего господина; но отдавай его труженикам: пусть куплю делают. Еще скажу тебе, отче Тимоне: не води дружбы и не имей союза, во-первых, с врагами Христовой Церкви, то есть с еретиками и с раскольниками, во-вторых, с теми, которые святых постов не соблюдают, в-третьих, с женами, ибо они много нас, иноков, повреждают. А в своей новоустроенной (то есть Надеевской) обители положи и утверди устав совершенного общежития, по правилам и по уставу св. отец, чтобы никто не творил своей воли: винного пития и табаку отнюдь никому не позволяй; даже сколько возможно удерживай и от чая: чревоугодие — не монашеское дело». «Тако мене наставив, — говорит старец Тимон, — о. Серафим благословил в путь. Аз же паки возвратихся в свою пустынь и живу в ней, благодаря Господа моего Иисуса Христа и Пречистую Его Матерь Владычицу Богородицу Деву Марию» («Путешествия Парфения», ч. 1, с. 196-197).

Отцу Серафиму пришлось потерпеть в этом году неудовольствия, в которых он видел признаки своего приближения к исходу из настоящей жизни. Одна беглая девушка, чтобы глубже скрыть свое бродяжничество, остригла свои волосы в кружок, надела на себя послушническое платье и так бродяжничала по миру. Полицейское начальство, предуведомленное о ее побеге, разыскивало и наконец открыло ее. При допросе она показала, будто бы о. Серафим благословил ей так одеваться. Но о. Серафим никогда не благословлял и по дару прозорливости, конечно, не мог благословить ей скрывать, быть может, свои злодеяния. Между тем светское начальство, следуя своим порядкам, писало к о. игумену Нифонту разыскать и о сем. Оказалось, что беглая оболгала безвинно старца Божия, надеясь, что из снисхождения к распоряжению о. Серафима ей простят укрывательство под одеждой послушника. Тем не менее обстоятельство это огорчило старца, и он на тот раз целые сутки не выходил из кельи, проводя время в молитве. Другие доблестные подвижники Сарова, например о. Иларион и о. Никодим, горько жалели об огорчении, которое испытал о. Серафим в настоящем обстоятельстве.

Работавший в Сарове крестьянин лихачевский Е. В. раз, подходя к пустыни о. Серафима, увидел издали, что с ним сидит и беседует неизвестная ему молодая лет шестнадцати девица, очень хорошо одетая. Как неопытный в духовной жизни, он подумал: «О чем это батюшка так беседует с нею? Какие еще наставления идут к ее возрасту?» Только что подошел он со своими мыслями поближе, старец, указывая на признаки своей глубокой старости, сказал: «Я ко всему мертв, а ты что это думаешь?» Тогда крестьянин упал ему в ноги и покаялся в своей вине. Отец же Серафим милостиво благословил его, отпустил ему вину его и сказал: «Успокойся и больше не повторяй».

Приходилось старцу испытывать в этом году и другие огорчения безвинно и несправедливо. И он насчет всех их сказал однажды следующие слова: «Все сии обстоятельства означают то, что я скоро не буду жить здесь, что близок конец моей жизни».

Предчувствуя свою кончину, усматривая в самых обстоятельствах ее приближение, о. Серафим в это время приготовлялся и к исходу. Он реже выходил теперь в пустыню, менее принимал и в келье приходящих, чтобы беспрепятственнее заниматься окончательным приготовлением себя к вечности. В это время его нередко видали в сенях: старец сидел на своем гробе и предавался размышлениям о конце жизни, о загробной участи человека и своей собственной. Размышления сии нередко сопровождались горьким плачем, а начинались и оканчивались они продолжительными молитвами.

За полгода до смерти о. Серафим, прощаясь со многими, с решительностью говорил: «Мы не увидимся более с вами». Некоторые просили благословения приехать в Великий пост поговеть в Сарове и еще раз насладиться лицезрением и беседой его. «Тогда двери мои затворятся, — отвечал на это старец. — Вы меня не увидите». Стало очень заметно, что жизнь о. Серафима угасает: только дух его по-прежнему, и еще более прежнего, бодрствовал. «Жизнь моя сокращается, — говорил он некоторым между братиею, — духом я как бы сейчас родился, а телом по всему мертв».

За четыре месяца до смерти батюшки, а именно в августе 1832 года, высокопреосвященный Арсений, впоследствии митрополит Киевский, бывши епископом Тамбовским и обозревая в первый раз епархию, посетил и Саровскую обитель. Старец Серафим, несмотря на то что был тогда в пустыни, почел долгом прийти в монастырь единственно для того, чтобы вместе с братией встретить своего нового архипастыря. По окончании встречи он снова возвратился в пустынь. Преосвященный Арсений, осмотрев внимательно и подробно все Церкви, братские кельи и хозяйственные постройки внутри монастыря, пожелал видеть и все принадлежащие к монастырю заведения и здания, вне оного находящиеся. В сопровождении саровского казначея иеромонаха Исаии и ключаря тамбовского собора Никифора Телятинского он посетил пустыни Серафимову и Дорофееву. Отец Серафим занимался укладыванием камней при береге небольшого ручейка, протекавшего подле его пустынной кельи. Но как скоро он увидел приближение архипастыря к месту своему, тотчас же оставил занятия и, повергшись к стопам его, испросил себе и получил от него благословение.

«Что это такое ты делаешь?» — благосклонно и с участием спросил его преосвященный Арсений. «А вот, святый Владыко, — отвечал старец, — камешками берег выкладываю, чтобы вода-то не обмывала берега и не портила его». «Доброе дело, старец Божий, — сказал преосвященный. — Ну, покажи же ты мне теперь свою пустынку среди пустыни». «Хорошо, батюшка», — отвечал он и с радушием повел преосвященного в келью.

По описанию лиц, бывших при сем случае, келья не имела в себе ничего особенного: это была обыкновенная деревянная изба с небольшими сенцами. Мебель же состояла вся из простого липового некрашеного стола и двух таких же стульев. В переднем углу стояли св. иконы с возжженной перед ними лампадой. Еще лежали две богослужебные книги. По входе в келью о. Серафим поднес преосвященному в подарок: четки, пук восковых свеч, обернутых холстиной, бутылку деревянного масла и шерстяные чулки. Преосвященный с отеческим радушием принял подарок. Потом он спросил о. Серафима: «Где же у тебя в этой пустынке еще другая пустынка, другое еще более уединенное место?» Сам же, зная по рассказам, где находится это место, и не дожидаясь ответа о. Серафима, пошел по направлению к печке. А о. Серафим, останавливая его, говорил простосердечно: «Не ходи, батюшка, замараешься».

Но преосвященный, отворив дверь, закрывающую пустое пространство между стеной кельи и печкой, увидел там небольшое помещение, столь тесное, что едва один человек может войти туда и остаться там в стоящем или коленопреклоненном положении, но присесть или облокотиться никак нельзя. И здесь, как в первой келье, в углу, между стеной и дверным косяком, стоял небольшой образок с горящей лампадой: Очевидно, старец по временам уединялся туда на бдение и молитву. Отсюда преосвященный отправился в Дорофееву пустынь, имея намерение на возвратном пути опять зайти к о. Серафиму. Старец, оставаясь с ключарем о. Никифором Телятинским, ожидал его здесь, проводя время в беседе. Между разговорами он, указывая на Владыку, сказал о. ключарю: «Много, много будет ему трудов, но Бог ему поможет».

Когда преосвященный опять воротился, то о. Серафим, взяв его за руку, благоговейно обратился к нему с вопросом: «Вот, батюшка, богомольцы приходят ко мне, убогому Серафиму, и просят меня дать им что-нибудь в благословение; я и даю им сухариков черного или белого хлеба и по ложке красного церковного вина: можно ли мне это делать?»

На это преосвященный отвечал: «Можно, можно, но только в раздельном виде, так что кому даешь сухариков, тому не давай уже красного вина. А то простолюдины, как слышал я, думают по простоте своей и между другими разглашают, будто ты причащаешь их Св. Тайн. А и того лучше, — прибавил далее преосвященный, — вина вовсе не давать, давать же только сухарики». «Хорошо, батюшка, — отозвался на это старец, — я так и буду поступать».

После замечено было, что о. Серафим так действительно и поступал до конца своей жизни.

После этого разговора преосвященный простился с о. Серафимом. Со стороны блаженного старца прощанье это совершилось не совсем обыкновенным образом. Приняв от Владыки последнее благословение, он поклонился в ноги и, несмотря на то что преосвященный поднимал его и просил встать на ноги, старец Серафим, оставаясь на коленях, продолжал ему кланяться до тех пор, пока преосвященный совсем не скрылся из виду.

В следующую за сим ночь о. Серафим, как бы в доказательство своего послушания, сам принес небольшой сосуд церковного вина в келью, в которой останавливался преосвященный Арсений, и, отдавая приношение келейнику его, сказал: «Отдай это батюшке от Серафима грешнаго».

По соображении сих обстоятельств с последствиями оказалось, что все это было предвестием близкой кончины старца Серафима и относилось к его просьбе о поминовении, которую он высказал преосвященному и словесно. Преосвященный Арсений, со своей стороны, в точности иснолнил желание о. Серафима: из его подарка свечи, масло и вино, сохранившиеся в целости, были употреблены при служении преосвященным заупокойной литургии о вечном покое блаженного старца Серафима. А четки, чулки и холстину преосвященный оставил у себя.

В Саровской обители хранится письмо владыки Арсения, где он, по прошествии 23 лет, описывает подробно свое посещение старца. Вот что он пишет в этом письме:

«По совести мирные отношения о. игумена Нифонта к о. Серафиму ни малейшей не бросают тени на жизнь и характер того и другого, а напротив, в первом показывают, как высоко он понимал и верно исполнял должность настоятеля пустынной обители и как дорого ценил и строго соблюдал чистоту монашеской жизни, а в последнем обличают евангельскую простоту и незлобие, по которым он никак не догадывался, что мнимые или истинные ученики или ученицы его иногда злоупотребляют его именем для достижения своих суетных и еще не очищенных от примеси тщеславия или своенравия видов. Надлежало бы также и в жизнеописании о. Серафима упомянуть о первом его свидании со мной, оно полно высокого значения и, бесспорно, открывает в нем дар прозорливости. Его слова и действия во время посещения моего вместе с вами (о. Исаия сопутствовал ему тогда в должности казначея. — Архим. Серафим) пустынной его хижины, его потом подарки мне: деревянное масло, красное вино, несколько свеч, кусок полотна и шерстяные чулки, и, наконец, многократное коленопреклоненное прощание его со мною, которого я многими убеждениями не мог прекратить в нем и от которого я должен был поспешно с вами уехать, дабы не нудить более старца, продолжавшего стоять на коленях и кланяться, были, как после оказалось, выразительными символами, изображавшими его и мою судьбу: он вскоре затем помер, а я, при помощи Божией, продолжаю еще полагать камни на камни для ограждения церковного берега от напора вод мирских».

В том же году, 13 сентября, за три с половиной месяца до кончины о. Серафима, была у него Екатерина Егоровна Извольская с четырехлетней своей дочерью Анной, у которой так болели глаза, что близкие опасались, не сделалась бы она в дороге совсем слепой. Мать привела ее к батюшке Серафиму. Он подал ей в руки бутылку воды, которой приказал окропить глаза дочери, и сказал, что «молитвами Пресвятой Богородицы Живоносного Источника она исцелится». И действительно, наутро она встала со здоровыми глазами. Отец Серафим приказал им остаться в Сарове, отстоять 14 числа раннюю обедню, позднюю и отобедать. Но так как она последнего приказания не исполнила и выехала тотчас после поздней литургии, то за ослушание блуждала в дороге целый день.

После сих обстоятельств, еще за несколько месяцев до кончины, о. Серафим поручил послать некоторым особам письма, призывая их к себе в обитель, а тем из близких, которые не могли быть у него, поручил после смерти своей сказать, что нужно и полезно было для их души, прибавляя объяснение поручений: «сами-то они меня не увидят».

Пришел к нему один из братии Саровской обители; старец, сделав ему наставление, сказал: «Дунь на свечку». Брат дунул, свечка погасла. Старец сказал: «Вот так и меня не увидят». Своему келейному о. Павлу старец также говорил, что скоро будет кончина; а Павел, по простоте своей, недоумевал, о своей ли кончине говорил старец или о кончине века. Перед новым же 1833 годом о. Серафим сам отмерил себе могилу сбоку алтаря Успенского собора, на том самом месте, которое, по выходе из затвора, отметил, положивши на нем камень.

Незадолго до кончины о. Серафима, видя его истинно подвижническую жизнь, один брат, в назидание самому себе, спросил его: «Почему мы, батюшка, не имеем такой строгой жизни, какую вели древние подвижники благочестия?» «Потому, — отвечал старец, — что не имеем к тому решимости. Если бы решимость имели, то и жили бы так, как отцы, древле просиявшие подвигами и благочестием, потому что благодать и помощь Божия к верным и всем сердцем ищущим Господа ныне та же, какая была и прежде: ибо, по слову Божию, Иисус Христос вчера и днесь той же и во веки (Евр. 13, 8)». Эта глубокая и святая истина, которую о. Серафим уразумел из опыта собственной жизни, была, так сказать, заключителъным словом его уст и печатью его подвигов.

Глава XIX

Последние беседы о. Серафима с дивеевскими сестрами, наставления им, откровения и прощание с ними. Завещание о. Серафима, переданное устно протоиерею о. Василию Садовскому, церковнице Ксении Васильевне и Николаю Александровичу Мотовилову.

таршая сестра в мельничной обители Прасковья Степановна рассказала (тетрадь № 6, рассказ № 3) следующее о последних днях жизни о. Серафима: «Батюшка перед смертью своей вручил нас Царице Небесной, говоря: "После меня отца уже не будет вам, вы останетесь совершенными сиротами, и вот Самой Матери Божией, Царице Небесной вручаю вас, Она Сама все управит!" В последний же раз, когда я была у него за неделю до кончины его, много-много говорил он мне утешительного и назидательного, а потом взял меня за руку, прочитал мне разрешительную молитву и сказал: "Вот, матушка, от самого рождения твоего и до успения все твои грехи я беру на себя! Теперь ты и все вы не имеете нужды ни в чем, а после меня много-много вам будет скорби, но что делать — потерпите, такой уж путь ваш! Теперь только начало. Не я избрал вас, а Сама Царица Небесная избрала и дала мне вас, простых девушек; потом придут к вам, матушка, всякого рода и звания и по мне, убогому Серафиму, взыщут вас большие лица! Будут спрашивать вас тогда, все говорите, что слышали вы от меня, не убойтесь, так Господу будет угодно, и не скрывайте ничего; теперь же, пока не пришло время, умолчите!"»

То же самое повествует старица Ксения Ильинична Потехина (монахиня Клавдия. См. тетрадь № 6, рассказ 8): «Батюшка, — говорит она, — вручил нас после себя только Господу и Его Пречистой Матери и всегда каждой из нас да и всем вместе объяснял прямо: "Кроме убогого Серафима вам отца уже больше не будет!" А мне грешнице, когда я в последний уже раз была у него, сказал: "Вот, матушка, отец Иларион и старец, да за вас взяться не может; также вот и батюшка Исаия за вас не возьмется, а мог бы за вас взяться и быть всем отцом после меня о. Савватий (схимник Стефан), но не хочет! Итак, скажу тебе, матушка, помни, что после меня у вас отца уже не будет!"»

Старица Прасковья Ивановна (впоследствии монахиня Серафима) свидетельствует, в каких отношениях был о. Серафим к послушнику Ивану Тихонову до самой смерти. «В год смерти батюшки Серафима, — повествует она, — была я у него в монастыре и в сенках кельи его, где стоял гроб. Долго мы с ним духовно беседовали; батюшка так приятно и утешительно говорил. Дверь на крыльце была приотворена... Вдруг, изменившись в лице, так-то грустно, скорбно и как бы испуганно воскликнул он: "Идет! идет!" Быстро поставил меня за дверь и приотворил ее. "Кто же это, батюшка?" — спросила я перепуганно. "Живописец!" — ответил он. Вошел монах Иван Тихонов. Я мысленно возроптала на него, что он прервал нашу беседу с батюшкой. Поставив его спиной к двери, батюшка Серафим утешал меня взглядом и затем сказал Ивану Тихонову что-то тихо, после чего он и вышел» (тетрадь № 6, рассказ 12).

Своей избраннице Евдокии Ефремовне (матери Евпраксии), которая присутствовала при явлении Божией Матери в день Благовещения, о. Серафим много говорил на прощанье. Так, он сказал (тетрадь № 6, рассказ 17):

[20] «Вот скажу тебе, — говорил мне батюшка Серафим, — будет у вас два собора; первый, мой-то собор холодный, куда лучше будет саровского-то, и будут они нам завидовать! А второй-то собор — зимний Казанский, ведь церковь-то Казанскую нам отдадут! Вы и не хлопочите, придет время — еще поклонятся да и отдадут ее нам. И скажу тебе, вельми хорош будет мой собор, но все-таки еще не тот этот дивный собор, что к концу-то века будет у вас. Тот, матушка, на диво будет собор! Подойдет Антихрист-то, а он весь на воздух и поднимется, и не сможет он взять его. Достойные, которые взойдут в него, останутся в нем, а другие хотя и взойдут, но будут падать на землю. Так и не сможет достать вас Антихрист-то, все равно как в Киеве приходили разбойники, а церковь-то поднялась на воздух, достать-то они ее не могли. Так вот, и собор ваш и канавка поднимутся тоже до неба и защитят вас, и не сможет ничего вам сделать Антихрист! И при том соборе время придет такое у вас, матушка, что ангелы не будут поспевать принимать души, а вас всех Господь сохранит, только три из вас примут мученье, трех антихрист замучит! Ведь Дивеев-то диво будет, матушка, четверо мощей в Рождественской церкви у нас почивать будут! И будет тут не село, а город. [10a]Мы-то с тобой не доживем, а другие-то доживут и до этого!»

«Не хлопочите и не доискивайтесь и не просите монастыря, матушка, — сказал о. Серафим Ксении Васильевне (тетрадь № 6, рассказ 30), — придет время, без всяких хлопот сами прикажут вам быть монастырем, тогда не отказывайтесь!»

«Еще приказывал мне, — продолжает Ксения Васильевна, — если кто из рода твоего будет когда проситься в обитель и придет когда к тебе, матушка, не изжени вон, а непременно приими! Ведь у меня, убогаго Серафима, в обители моей, Серафимовой-то пустыни, матушка, целыми родами жить будут, так целыми родами и лягут в Дивееве» (предсказание исполняется).

[21] «Вот что завещал нам батюшка Серафим, — говорила Ксения Васильевна (тетрадь № 6, рассказ 34), - непрестанно молиться, за все благодарить Господа и всегда бодрствовать и быть радостной, дабы никогда не допускать духа уныния! Помни всегда, что послушание превыше всего, превыше поста и молитвы, и не только не отказываться, но бегом бежать на него! Переносить, не смущаясь и не ропща, всякие скорби от собратий, ибо монах, говорит он, только тот и монах, когда, как лапти, будет всеми отбит и отрепан! Кушать, не возбраняя, благословил всегда вволю, но вина — "чтобы и запаха его у меня в обители не было!". Запрещал строго жить по одной в келье или куда уходить. Если кто-либо окажется подпавшим греху татьбы, таковых никогда не держать, немедленно высылать из обители. "Нет хуже вора! — говорил батюшка. — От такого тьма грехов! Лучше уж блудника держать, матушка, ибо тот свою губит душу и отвечает сам за нее, а тать — все, и себя, и ближнего, губит, матушка!" Батюшка запретил кому-либо говорить "вы". "Это все нынешние люди выдумали, матушка, должно всем «ты» говорить! — говорил о. Серафим. — И вы всем «ты» говорите. Сам Господь нам то указал, а кто умнее, святее и паче Бога! И если мы Господу глаголем «Ты, Господи», то кольми же паче должны мы так говорить ближнему человеку!" Также строго воспретил батюшка благодарить кого из благотворителей за благодеяния, как бы ни велик был дар его, приказывая лишь всегда за него молиться. "Молитесь, молитесь паче всего за творящего нам благо, — говорил о. Серафим, — но никогда словами его не благодарите, потому что без благодарения он полную и всю мзду и награду за добро свое получит; благодарением же вы за благо вам окрадываете его, лишая его большей части заслуженной добродетелью его награды. Кто приносит дар, приносит его не вам, а Богу; не вам его и благодарить, а да возблагодарит он Господа, что Господь примет его дар!" По отношению к обители батюшка Серафим запрещал брать что-либо и отдавать на сторону, хотя бы даже для родных. "Нет паче греха, матушка! Нет паче греха! — говорил о. Серафим. — Это как огнь, вносимый в дом; кому дадите, он попалит все, и дом разорится и погибнет, и род весь пропадет оттого! Свое есть — дай, а нет, то приложи больше молитвы, сокрушенным сердцем, не переступая заповедь эту, молись Господу, и услышит Он, если полезна молитва твоя, и утешит вас!" Начальницу приказывал всегда избирать самим — свою, а никак не чужую или из другой обители. Повиноваться им без прекословия и ропота и начальницу почитать, ибо она есть Наместница Матери Божией, которую Царица Небесная научает и через нее Сама управляет обителью! "Нет пагубнее греха, как роптать, осуждать или не слушаться начальницы; человек этот погибнет!" — сказал батюшка. Заповедовал еще батюшка никогда ни в какие дела и суды не входить обители и нам грешным. "Пусть обижают вас, но вы не обижайте! — говорил он. — Что вам пещися! Матерь Божия собрала вас, Сама нареклась вам Игуменьей. Она все управит, защитит, разберет и заступит, все Ей известно и все Ей возможно! Ее Святая воля! В Ней и живете, и только молитесь Ей и просите Ее; велика скорбь, велико горе, велико искушение... усугубьте просить и молить вашу Владычицу, верою и любовью предоставив себя, все и всех... и Она даст все полезное, нужное и благое!" Строго приказывал батюшка не допускать ни под каким предлогом и видом, как бы благовидны ни были к тому причины, кого-либо стороннего, не обительского, и не дозволять впутываться в дела и распоряжения обители ниже мужчин, ниже женского пола, ниже монахов, ниже монахинь, заповедуя так: "Матерь Божия Единая вам Госпожа и Владычица, Она Сама избрала место сие, взяв в удел его, как Афон, Она Сама собрала и собирает и избирает вас, Единая Она вам Игумения ваша, вечно Верховная, игумения же только наместница Владычицы, исполнительница воли Ее. Не подобает поэтому никому входить в наши дела! Вы достояние Самой Матери Божией и Царицы Небесной; Ей того не угодно!" Так, раз батюшка сказал одной нашей сестре: "Вот, матушка, Нижегородская-то игуменья была у меня да и говорит: «Отдайте мне ваших девушек, батюшка!» Слышишь, матушка! А ведь того не понимает, что только Матерь Божия вас знает и никому нет дела до вас! «Что ты, что ты, — говорю, — матушка, знай себя, Господь с тобой, того никому не можно!» — и отослал ее, матушка". В другой раз приказал батюшка, для порядка, ходить нам благословляться к матушке Ксении Михайловне; мы это исполняли, а она стала распоряжаться уже и делом: делай так, да вот эдак... Скажи батюшке, а он, родименький, как разгневался! "Нет, — говорит, — нет, матушка, это никак нельзя, никак нельзя, матушка! Не должно это ей! — восклицал батюшка. — Ведь я только благословляться велел, но чтобы все шло, как велось, без дозволения распоряжаться. Если кто благорасположен к вам, помогает вам и служит вам, чем может, и дары приносит, не воспрещайте и не мешайте ему; пусть делает, пусть служит; ведь это он Матери Божией Самой служит и делает; все его узрится и зачтется ему; но если зато он в дела ваши впутаться захочет, не дозволяйте того, не гневите Пречистую, нарушая заповеданное мне, убогому Серафиму, Ею Самой, и отдайте ему все, и жертву, и дары его!"»

«Перед своей кончиной, — говорила Ксения Васильевна (тетрадь № 1, рассказ 9). — батюшка наказывал как можно чаще ходить навещать его могилку: "Когда меня не станет, — сказал он, — ходите, матушка, ко мне на гробик; ходите, как вам время есть, и чем чаще, тем лучше. Все, что ни есть у вас на душе, все, о чем ни скорбите, что ни случилось бы с вами, все придите да мне на гробик, припав к земле, как к живому, и расскажите. И услышу вас, и скорбь ваша пройдет! Как с живым со мной говорите, и всегда я для вас жив буду!"»

Старица Домна Фоминична (монахиня Дорофея) так передала свое прощание с о. Серафимом (тетрадь № 6, рассказ 37). «За три недели до кончины батюшки прихожу я к нему, он и говорит мне, глубоко вздыхая: "Прощай, радость моя! Скажу тебе: придет время, многие захотят и будут называться вам отцами, но прошу вас, ни к кому не склоняйтесь духом!" Потом, смотря на свою чудотворную икону Божией Матери "Всех радостей радости", как называл ее, воздел он к ней руки и со слезами на глазах, скорбно так воскликнул мне: "Каково, матушка, Иван-то Тихонов назовется вам отцом! Породил ли он вас? Породил-то вас духом ведь убогий Серафим! Он же много скорби соделает и век холоден до вас будет!"»

Дарье Фоминой о. Серафим сказал (тетрадь № 6, рассказ 39): «Дивное Дивеево будет, матушка! Одна обитель будет лавра, а другая-то киновия! И есть там у меня церковь, матушка, а в церкви той четыре столба, и у каждого столба будут все мощи! Четыре столба и четверо мощей! Во, радость-то какая нам, матушка!»

«Скоро, уж скоро никого у вас не останется, — продолжал о. Серафим (рассказ 41). — И как на Саров бури, так и на вас еще хуже Сарова будут бури! Но я вас поручаю Господу и Царице Небесной! Ничего не бойтесь, хотя бы и все на вас, да Господь-то за вас! Мать вам Сама Царица Небесная, а по Ней все управят!»

Старице Матрене Петровой о. Серафим сказал (рассказ 43): «Запомни, матушка, у вас на 12-й начальнице устроится монастырь!» Еще сказал он ей (рассказ 44): «Радость моя! Когда ты доживешь, не на все смотри, что летит по воздуху, и не все то лови, что плывет по морю! Готовьте вы и сумочки, и лапотки, да они храпом-то берут ведь, матушка; так больше их заготовляйте, не ровен ведь случай!» (Впоследствии эта притча объяснилась тем, что во время бури в обители много было речей, слухов и даже покачнулись многие столпы обители.)

Старице Агафье Лаврентьевне батюшка предсказал следующее (рассказ 4б): «Вот доживешь ты, матушка, большое у вас будет смятение, большое смятение, и многие разойдутся! Готовьте лаптей, больше храпом лапти берутся; одни на ноги, другие за пояс! Ты, матушка, это увидишь, только не надолго!»

«Видела ли ты, матушка, коноплю?» — спросил о. Серафим сестру Варвару Ивановну (рассказ 46). «Как, — говорю, — батюшка, не знать!» «Конопля вещь хорошая, преполезная конопля, матушка! Вот и у меня в Дивееве-то девушки, что конопля хорошая! А когда ее полют-то, радость моя, чтоб лучше была, посконь-то и выдергивают, матушка. Чай, тоже знаешь, видела, радость моя?» «Как, — говорю, — не видать, батюшка, и сама дергала!» «Ну, во, во, матушка! — ответил батюшка. — Вот и помни: у вас тоже будет. Как пополют да выдернут всю посконь-то, матушка, а конопля-то моя дивеевская и загустеет еще более, еще выше поднимется да краше зазеленеет! Ты это помни, это я тебе говорю!..» (Отец Серафим предсказывал все ту же смуту в обители и что некоторые уйдут из монастыря, а тогда Дивеево зацветет.)

«Кто вас без меня будет кормить-то? — сказал о. Серафим Ксении Кузьминичне (рассказ 47). - Вручаю вас Самой Матушке Царице Небесной! Она одна вас не оставит!»

Старица Матрена Игнатьевна пришла к батюшке, чтобы он облегчил ее тоску (рассказ 48), а о. Серафим встретил ее словами: «Во, радость моя, что это ты, что нам скучать-то; земля, луга, лес, скот — все свое у нас! А собор-то, собор-то какой у нас, матушка, будет! Хоть пока он не от земли и не в землю!» (Впоследствии стало понятно это предсказание: собор ввиду смут в обители долго не достраивался.)

«Раз пришли мы с сестрой к батюшке Серафиму, — рассказывает старица Акулина Ивановна Малышева (тетрадь № 6, рассказ 62), а он нам и говорит: "Вот, Марьюшка, ты-то не доживешь, а Акулинушка-то у нас и до судов доживет!" Мы глядим, что это говорит батюшка-то, да и испугались. "Ничего, ничего, не убойтесь, матушка! — сказал батюшка. — До судов доживешь, Акулинушка! Приедут суды к нам, станут судить, а чего судить?! Ха! Ха! Ха! Нет ничего!" И опять до трех раз повторил это батюшка; подожмет ручки и заливается. А мы все глядим, ничего не поймем. "Вот, — говорит, —Акулинушка, ты тогда мою заповедь себе и запомни, так и скажи: я глупа, я глуха, я слепа! Так и говори, Акулинушка". "Слушаю, — говорю, — батюшка!" Так и не поняли мы ничего в ту пору, а затем сестрица Марьюшка померла. А когда впрямь приехали суды, я и вспомнила слова прозорливца нашего, кормильца батюшки!»

В записках протоиерея о. Василия Садовского помещены последние посещения его батюшки о. Серафима. Так, он пишет (тетрадь № 6, рассказ 70): «Предсказывая мне будущие на обитель скорби и бури, убеждал меня батюшка ничего не бояться, говоря: "Убогий Серафим умолит за обитель, батюшка, а Царица Небесная Сама ей Игумения; тут же только наместницы по Царице-то Небесной, все и управят, батюшка!"»

«Подружье-то твое ранее тебя отойдет ко Господу! — сказал мне батюшка Серафим (рассказ 76). — Через два года после нее уйдешь и ты, батюшка! (Так и случилось! — Архим. Серафим) Ты помни: двенадцать, а ты, батюшка, тринадцатый! (Когда 12 первых сестер скончались, умер и о. Василий тринадцатым. — Архим. Серафим) И вот что заповедаю тебе: как умирать-то будешь, то чтобы тебе лечь с правой стороны алтаря Рождественской церкви, а Мишенька-то (Мантуров) ляжет с левой. Так и вели себя похоронить тут; вот хорошо и будет, батюшка; ты-то с правой, а Мишенька с левой, а я у вас посередке; вместе все и будем!»

Далее о. Василий перечисляет главные правила, которые заповедовал батюшка о. Серафим Дивееву. Объяснения о. Василия и великий смысл этих основных правил, на которых выросла дивная обитель Дивеевская, да проникнут в сердца всех входящих в святую обитель и живущих в ней, ибо заветы даны Самой Царицей Небесной и Она же избирает Своих сестер.

«Правила следующие: дабы вечно, неугасимо горела свеча перед местной иконой Спасителя в верхней, Рождества Христова церкви и вечно неугасимая же лампада у храмовой иконы Рождества Богоматери в нижней, Рождества Богородицы церкви.

В этой же нижней Рождественской церкви, которую всегда батюшка называл усыпальницей мощей, предсказывая много раз и мне самому, что четверо мощей будут открыто почивать в ней, завещал на вечные времена читать денно и нощно неугасимую Псалтирь по усопшим, начиная с Царских родов, иерархов Православной Церкви, благотворителей обители и кончая всеми просящими молитв о себе и присных своих, говоря: "Она будет вечно питать обитель, батюшка!" Также завещал на вечные времена неопустительно по воскресным дням перед литургией служить Параклис Божией Матери, весь нараспев, по ноте, оба канона попеременно, как в Саровской пустыни. "Если это исполнят, никакие беды обитель не постигнут, если же не исполнят, Царица Небесная накажет и без беды беду наживут", — строго заповедовал мне лично много раз угодник Божий.

Батюшка Серафим неоднократно пробовал убеждать матушку Ксению Михайловну, зная будущее слабое время, слабые силы и слабый народ, оставить непосильный для женской немощи устав Саровской пустыни. "Мужчине, батюшка, и то с трудом лишь вмоготу исполнить!" — сказал мне батюшка Серафим. Однако он не мог ее убедить. "Поэтому, — объяснял он мне, — я и дал по приказанию мне, убогому Серафиму, Самой Царицы Небесной новый устав этой обители, более легкий: три раза в сутки прочесть: один раз Достойно, три раза Отче, три раза Богородице, Символ веры, два раза «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную» и один раз — «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас грешных», с поясными поклонами; два раза — «Господи Иисусе Христе, Госпожею Девою Мариею Богородицею помилуй мя грешную» и один раз — «Господи Иисусе Христе, Госпожею Девою Мариею Богородицею помилуй нас грешных», тоже с поясными поклонами; двенадцать раз «Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!» И двенадцать раз: «Владычица моя Пресвятая Богородица, спаси нас грешных!» — тоже все с поясными поклонами. Да вечерние и утренние молитвы, да помянник с 12 избранными псалмами святых отец, и сто земных поклонов Иисусу, и сто земных же поклонов Владычице. Довлеет им, батюшка, — сказал о. Серафим, — если только исполнят — спасутся! О сборном акафисте сказываю тебе, по времени — попомни и разъясни; никоим образом не должен он быть у меня для всех обязательным, батюшка, а аще кто может, дабы тем самым не наложить лишней тяги греха на чью-либо душу. Послушание, батюшка, паче поста и молитвы: помни и всегда им говори это, и я всегда говорю и благословляю им, как от сна встают — тут же за работу, читая про себя, хотя бы и на ходу, мое правильце; если так сотворят — спасутся! Послушание паче молитвы и поста, батюшка! Приобщаться Святых Христовых Животворящих Тайн заповедываю им, батюшка, во все четыре поста и двунадесятые праздники, даже велю и в большие праздничные дни: чем чаще, тем и лучше. Ты, духовный отец их, не возбраняй, сказываю тебе, потому что благодать, даруемая нам приобщением, так велика, что как бы недостоин и как бы ни грешен был человек, но лишь бы в смиренном токмо сознании всегреховности своей приступить к Господу, искупляющему всех нас, хотя бы от головы до ног покрытых язвами грехов, и будет очищаться, батюшка, благодатию Христовой, все более и более светлеет, совсем просветлеет и спасется! Вот, батюшка, ты им духовный отец, и все это я тебе говорю, чтобы ты знал".

Приказывал батюшка, по освящении Рождественских церквей и поставив церковницами девицу из дворян Елену Васильевну Мантурову, а также послушницу ее, крестьянскую девицу же Ксению Васильевну Путкову, чтобы на вечные времена все ризничие и церковнические должности, а также клироса, чтения и пения исполнялись бы только сестрами обители, избранными на то начальницами, и непременно лишь исключительно девицами. "Так-то Царице Небесной угодно, батюшка, — говорил он. — Сама Матерь Божия мне то приказала, и вот я тебе говорю; смотри же, и помни это всегда, и другим всем сказывай, и после себя накажи!"

Исключительно только девиц заповедовал батюшка Серафим принимать в обитель свою мельничную, почему и называлась она мельнично-девическая община, в отличие от так называемой старой церковной обители матушки Александры, куда благословлял принимать всех, и вдов, и девиц. "Как мать Александра была вдовица, — говорил о. Серафим, — то у ней все—и вдовы, и девицы — будут жить в обители, батюшка, и будет там лавра, а у меня, убогого Серафима, как и сам я девственник, батюшка, будут жить в канавке-то одни лишь девы; тут будет у меня киновия, батюшка. Тогда будет у нас общая всем начальница наместница, а в киновии-то еще и игумения! Царица-то Небесная все у нас управит, батюшка; Она ведь Сама Игумения их настоящая, а здесь лишь наместница! Она все управит!" При этом, как духовного отца сестер обители, батюшка назидал меня, приказывая быть всегда сколь возможно снисходительнее на исповеди, за что по времени меня многие укоряли, осуждали, даже гневались на меня и до сих пор еще судят, но я строго блюду заповедь его и всю жизнь мою сохранял. Угодник Божий говорил: "Помни, ты только свидетель, батюшка, судит же Бог! А чего, чего, каких только страшных грехов, аще и изрещи невозможно, прощал нам всещедрый Господь и Спаситель наш! Где же нам, человекам, судить человеки! Мы лишь свидетели, свидетели, батюшка; всегда это помни — одни лишь только свидетели, батюшка!" Затем батюшка объяснил мне, как велик, страшен и тягостен для монаха грех неповиновения начальнику и тем более хуление начальников, ибо первое правило иноку, на этом все монашество зиждется, — послушание и полное отсечение своей воли, вследствие неисполнения которых возник первородный грех ветхого Адама, все погубивший, и чем только и спасен весь мир, через человека же, нового Адама, Спасителя и Господа нашего Иисуса Христа, ибо послушлив был даже до смерти! Поэтому и ныне не может быть хуже греха! Творящий так непременно погибнет! Батюшка ввиду этого строго-настрого приказывал всегда говорить, всегда в том вразумлять согрешающих, с дерзновением остерегая их и напоминая даже: "Бойся оскорблять начальников; повинуйтесь начальнице, как Самой Матери Божией! Не послушаетесь — Бог вас накажет!"

Все начальнические должности в обители, как настоятельницы, казначеи, благочинной и даже старших по послушаниям, не говоря уже о церковных и клиросных и псалтырных послушаниях, приказывал батюшка исключительно и всегда занимать лишь одним девицам. Заповедовал он в вечное правило для обители своей в начальницу и ни в какие должности никогда никого не ставить чужого или из другого монастыря, а всегда из сестер же обители своей, и строго-престрого грозя гневом Царицы Небесной, завещал навеки обители своей, не ради чего и не ради кого-либо, ни под каким видом, как бы благовидны ни казались предлоги и причины к тому, никого не допускать распоряжаться обителью, никому не дозволяя в нее вмешиваться. Не только из светских лиц, будь то мужского либо женского пола, безразлично, но даже и духовных не своей общины лиц. "Сама Матерь Божия обителью управит, — сказал батюшка. — Всему Она Сама научит, все устроит и укажет, кого нужно — изберет и призовет, кого нет — ими же весть судьбами, изженет из обители Своей; что полезное — утвердит, не полезное разорит и все, все Сама совершит, как Ее токмо единой воле здесь то угодно! Вот на что я, батюшка, отцом называюсь им, гляди! Исповедую тебе и Богом свидетельствуюсь, что ни одного камешка я по своей воле у них не поставил, ниже слова единого от себя не сказал им и ни единую из них не принимал я по желанию своему, против воли Царицы Небесной! А коли я убогий, которому Сама Матерь Божия поручила их, не соизволил своего и своему, выполняя лишь только Святейшие приказания Ее, кольми паче другим надлежит то, батюшка! Вот ты им духовный отец, Царица Небесная Сама тебя избрала им, тебе жить с ними, то и должен ты все знать; вот я тебе и сказываю..." Сняв при этом со своих ручек надетые поручи, сам угодник Божий надел их на меня и сказал: "Вот, батюшка, теперь я сказал тебе и вот надеваю тебе свои поручи, возьми и блюди их! Блюди же обитель мою, тебе поручаю и молю: послужи ей всю жизнь твою, ради меня, убогого Серафима, и чем можешь — не оставь!"»

Таково было завещание великого старца, свято хранимое в обители поныне.

Каждая строка из воспоминаний сирот Серафимовых должна быть драгоценна для летописи обители и живущих молитвами о. Серафима, а поэтому обратимся еще к повествованиям стариц.

Ксения Кузьминична рассказывает (тетрадь № 1): «Все было у нас от батюшки: хлеб, дрова, соль, свечи, елей. Только давал все понемногу, что выйдет, опять идем к нему или сам накажет, чтобы пришли. Сестры роптали, говоря: "Что это за батюшка! Чтобы нам дать денег, мы всего себе купили бы, а то ходи, почитай, всякий день, то за тем, то за другим, неужели у батюшки нет денег?" Незадолго до своей кончины позвал он двух сестер, насыпал им денег в фартуки, серебра и золота, да говорит: "Во, радости мои, купите всего себе на целый год", и назначил по скольку четвертей: круп, пшена, муки, "всего, что вам нужно". Они дивились этому и не поняли, к чему это. Только уехали покупать, вдруг весть, что батюшка Серафим скончался! Значит, он предвидел свою кончину, а потому и приказал им всего купить на год. Кто-де без меня кормить будет? Говорил сестрам: "Вручаю вас Самой Царице Небесной Умилению (икона), Она вас не оставит!"»

Матрена Игнатьевна, поступившая в обитель за два года до кончины о. Серафима, повествует следующее: «Часто я к нему ходила, — говорит она, — он меня, слабую, подкреплял во всем. В последний раз, уже незадолго до его кончины, я прошусь в Саров, а Прасковья Степановна говорит: "Ты уж очень часто туда ходишь, все тебя там замечают, но если хочешь — иди!" Дали мне огромные мордовские лапти да коротенький кафтанишко, пестрые рукава привязали кой-чем. Я говорю: "Во что хотите оденьте, только к батюшке.меня пустите!" Так и пошла я в ночь, бегу одна, и страху нет. Подходя к Сарову, слышу благовест к утрене. Думаю: ну, слава Богу! И караульных солдат теперь нет у монастырских ворот. Дошла в собор, сделала три земных поклона да скорее спешу к батюшке в келью. Тут только вспомнила, что забыла взять ключ от кельи батюшкиной, который был всегда у нас: кто идет в Саров, брал его, а потому всегда невозбранно к нему входили в сенки, где стоял его гроб. Взглянула я в замочную скважину, вижу: горят свечи, а ни батюшки Серафима, ни отца Павла не видать! Стою и боюсь, чтобы не увидали меня монахи, что я одна ночью стою у него на крылечке. Не зная, что делать, подняла я у дров прутик и вместо ключа повернула им. О, чудо! Дверь отворилась; вхожу тихо, смотрю: батюшка лежит на полу, сумка его у него в головах, и он храпит. Боясь его напугать, как проснется и увидит меня, прижалась в угол за дрова. Батюшка проснулся, пошел в келью, вынес большую книгу, поправил свечи и в эту минуту увидел меня. "Кто ты?" — спросил он. Я ответила: Дивеевская. Он опять спрашивает тот же вопрос; я говорю — Спасская Матрена. А он опять: "Кто ты такая?" Я очень смутилась и оскорбилась. Потом он спросил меня: "Скажи мне, что важнее—утешение, молитва или беседа?" Я ответила: "Не знаю, батюшка". Он повторил тот же вопрос. Я подумала да и говорю: "Что может быть выше молитвы?" "Ты благоразумно отвечаешь, — сказал батюшка Серафим. — Слышишь, ударяют к ранней обедне в пещерах? Ступай туда, там никто тебя не узнает". Отворил дверь, проводил до крыльца. Я отошла немного да оглянулась на него, а он стоит точно в каком-то сиянии боголепный! Вижу: он до земли рукою кланяется... Я отойду несколько да опять оглянусь, и опять то же, до трех раз. Пошла в пещеры, а послушники меня остановили, спрашивают: "Откуда ты?" Я грубо ответила: "Розодевская!" "Врет, врет! — кричат они. — Она дивеевская! Я сам видел ее у отца Серафима!" После обедни иду, а они смеются надо мной, как я одета, а батюшка Серафим отворил свою дверь и манит меня к себе и говорит: "Радость моя! Я ведь тебя давеча не узнал!" Я ему все рассказала, почему меня так одели, что я часто к нему хожу, а я на все согласилась, лишь бы его видеть. Видно, я уже предчувствовала, что не увижу его более живого».

Старица Домна Фоминична (мать Дорофея) свидетельствует (тетрадь № 1), что «батюшка раз говорит: "Теперь скажи, что тебе нужно?" — и все намекает в последний раз, а я и не понимаю, что он говорит о своей смерти. Тут была и Ксения Васильевна, он ей тоже говорит: "Скажи, что нужно?" Она ответила: "У нас большого подсвечника нет, да чугунок нужен в алтарь для жару!" И она не поняла, что он намекает, что не у кого будет без него нам просить. Батюшка говорил сестрам: "Радости мои! После меня много будут называться вам отцами, но меня вам никто не заменит; я вас породил духом, а другие вам будут чужды!"»

Отец Павел, сосед по кельям, служивший о. Серафиму, сообщил (тетрадь № 1, рассказ А. И. Малышевой), что батюшка ему сказал: «Тогда, батюшка, Дивеево будет Дивеевым и тогда только у них все устроится, как должно, когда игуменьей будет Мария, да еще по фамилии Ушакова!»

«Незадолго перед своей кончиной говорит мне батюшка, — рассказывала Акулина Ивановна Малышева (тетрадь № 1): "Ну, Акулинушка, теперь тебе будет с землей-то возиться, казачки будут пахать, а ты, прошу тебя Царицей Небесной, Казанскую-то Божию Матерь не оставь, Казанскую-то Божию Матерь не оставь, матушка! — три раза повторил батюшка. — Потому ты одна только можешь, — продолжал он, — больше никто не может, а тут, против Казанской да Мишеньки, у нас святые ворота будут; там ты живи всегда у святых-то ворот, матушка!" Пошел вдруг батюшка, и лицо-то так и просияло у него. "А как царская фамилия приедет к вам, матушка, то выйдите за святые-то ворота да распахните их широко-широко, да низко-низко поклонитесь до земли, да и скажите: покорно просим пожаловать, покорно просим..." — и батюшка сам три раза низко до земли поклонился. Так вот это еще не совсем сбылось, а верую, что совершится, так никогда ничего не говорил батюшка».

Дивной старице Прасковье Степановне Мелюковой, родной сестре Марии Семеновны, или схимонахини Марфы, о. Серафим сказал на прощание перед смертью (тетрадь № 6, рассказ 4): «Вот, матушка, упомни, как увидишь ты, что мой источник-то возмутится грязью: от кого он возмутится, тот человек всю обитель возмутит у вас! Тогда, матушка, не убойся и говори правду, и всем говори правду! Это тебе заповедь моя! Тут и конец твой!» Важное это предсказание не могло быть понятно в то время. Сиротам своим о. Серафим строго приказал на прощание: «Кроме Михаила Васильевича Мантурова, Николая Александровича Мотовилова и священника о. Василия Никитича Садовского никого не слушать и самим правиться, никому не доверяя, никого не допуская постороннего вмешиваться в дела обители. Кроме меня не будет у вас отца! Вручаю вас Самой Матери Божией, Она Сама вам Игуменья, а по Ней все управят!» (тетрадь № 6).

Многим сестрам говорил он также пророчески о будущем: «Вы до антихриста не доживете, а времена антихриста переживете!»

Грозное и тяжелое будущее предстояло дивеевским сестрам после смерти их отца, великого праведника Серафима!

3 сентября 1832 года приехал в Саров опять заболевший Николай Александрович Мотовилов. Об этом он пишет сам следующее (записка, достоверные сведения о двух Дивеевских обителях): «Когда в мае месяце 1832 года поразила меня тяжкая душевная скорбь, то я снова подвергся болезни и отнятию по-прежнему ног. Страдавши в течение четырех месяцев, услыхал я об открытии в Воронеже св. мощей святителя Митрофания и о святости жизни тамошнего епископа Воронежского Антония, почему и пожелал я ехать туда, а хоть по совету родных и ближе 200 верст было бы ехать мне через Пензу из Симбирского имения, но, помня великие милости Господни, через великого старца Серафима явленные мне, велел я везти себя через Саровскую пустынь в Воронеж. Хотел прежде всего ему первому заявить о моем втором бедствии, что и сделал я, приехав 3 сентября 1832 года в Саров. Когда же пришел к нему, то он отечески принял во мне участие и, несколько побеседовав со мной, сказал: "Помолимся Господу, чтобы Он возвестил нам: мне ли по-прежнему исцелить вас или отпустить в Воронеж". И когда на другой день я опять принесен был к нему, то он сказал мне: "Вот, батюшка, Господь и Божия Матерь в ночь сию мне всю вашу жизнь открыли от рождения и до успения вашего". Тут он много и долго беседовал со мной и предрек всю мою жизнь вперед, и о России, и о прочем многом, что отчасти и сбылось уже, но подробное описание о сем теперь считаю неуместным, хотя и стремлюсь о том сказать в более подробном изложении, если Господь продлит дни жизни моей».

Затем о. Серафим заповедовал Н. А. Мотовилову служение Дивеевской обители (тетрадь № 6 — предисловие). Он призвал двух сестер мельничной общины — Евдокию Ефремовну Аломасовскую, бывшую при явлении Божией Матери в день Благовещения 1831 года (впоследствии монахиня Евпраксия), и Ирину Семеновну Зеленогорскую, бывшую впоследствии третьей начальницей, чтобы они могли засвидетельствовать другим слова его. Вложив в руки Н. А. Мотовилова правые руки сестер и придерживая их своими руками, о. Серафим заповедовал, чтобы они не только сами после его смерти обо всем подробно рассказали Николаю Александровичу, что, где и как Божия Матерь заводила через него, но чтобы все сестры ничего от него не скрывали, потому что Божией Матери угодно, дабы Николай Александрович был назначен питателем обители. Затем подтвердил, дабы по воле Царицы Небесной Николай Александрович все знал об обители так же подробно, как известно самому о. Серафиму. Обратясь же к Мотовилову, батюшка приказал ему, чтобы он был в свое время свидетелем всего, что делалось в Дивееве при «убогом Серафиме», и засвидетельствовал, что даже все строение, найденное после смерти старца, выстроено было им самим, по назначению и указанию Царицы Небесной. «И камешка одного я, убогий Серафим, самопроизвольно у них не поставил!» — сказал батюшка, оканчивая свою речь.

Н. А. Мотовилов продолжает в записке: «И давши мне заповедь о служении своим мельничным сиротам, отпустил меня с миром в Воронеж, куда я прибыл в 19-й день сентября 1832 года, а потом в ночь на 1 октября и на праздник Покрова Божией Матери получил я от этой вторичной болезни совершенное и скорое исцеление, молитвами Антония, епископа Воронежского и Задонского».

Глава XX

Прощание о. Серафима с игуменом Нифонтом и братией Саровской пустыни. Кончина старца Серафима, открытая пожаром в его келье. Горе Дивеевской обители. Стояние гроба в соборе. Погребение. Приезд Н. А. Мотовилова. Явление о. Серафима архиепископу Воронежскому Антонию в ночь своей смерти. Критический разбор печатных рассказов послушника Ивана Тихонова. Приезд офицера Каратаева. О портретах о. Серафима. Судьба вещей о. Серафима.

а неделю до своей кончины, в праздник Рождества Христова, в 1832 году о. Серафим по обыкновению пришел к литургии, которую совершал о. игумен Нифонт. Он причастился Св. Христовых Тайн и после литургии беседовал с о. игуменом. Между прочим, он просил игумена о многих, особенно о младших из братии; не забыл упомянуть и на этот случай в последний уже раз о том, чтобы его, когда умрет, положили в его гроб (Жизнеописание о. Серафима Саровского, изд. 1893 г., с. 220). Простясь с игуменом и братией, старец возвратился в свою келью и одному из монахов, именно Иакову, ныне иеромонаху Толщевского монастыря, вручил финифтяный образ прп. Сергия - посещение его Матерью Божией с такими словами: «Сей образ наденьте на меня, когда я умру, и с ним положите меня в могилу; сей образ, — продолжал он, — прислан мне честным о. архимандритом Антонием, наместником св. лавры, от мощей прп. Сергия». К о. Антонию старец Серафим, как и прежде мы видели, питал особую любовь. 1 января 1833 года, в день воскресный, о. Серафим пришел в последний раз в больничную церковь во имя святых Зосимы и Савватия, ко всем иконам поставил сам свечи и приложился, чего прежде не замечали за ним; потом причастился по обычаю Св. Христовых Тайн. По окончании же литургии он простился со всеми здесь молившимися братиями, всех благословил, поцеловал и, утешая, говорил: «Спасайтесь, не унывайте, бодрствуйте: нынешний день нам венцы готовятся». Простившись же со всеми, он приложился ко кресту и к образу Божией Матери; затем, обошедши кругом св. престола, сделал обычное поклонение и вышел из храма северными дверями, как бы знаменуя этим, что человек одними вратами — путем рождения — входит в мир сей, а другими, то есть вратами смерти, исходит из него. В сие время все заметили в нем крайнее изнеможение сил телесных, но духом старец был бодр, спокоен и весел.

После литургии у него была сестра Дивеевской общины Ирина Васильевна. Старец прислал с ней Параскеве Ивановне 200 руб. ассигнациями денег, поручая последней купить в ближней деревне хлеба на эти деньги, ибо в то время весь запас вышел, и сестры находились в большой нужде.

В тот же день, после литургии, был у о. Серафима Высокогорской Арзамасской пустыни иеромонах Феоктист. Отец Серафим, окончив беседу с ним, сказал в заключение: «Ты ужо отслужи здесь». Но Феоктист, поспешая домой, отказался служить в Сарове. Тогда о. Серафим сказал ему: «Ну, так ты в Дивееве отслужишь». Отец Феоктист, разумеется, и этого не понял и, получивши от старца благословение, отправился в тот же день из Сарова. Старица Матрена Игнатьевна рассказывала (тетрадь № 1), что накануне кончины батюшки была у него одна из келейных их сестер. Он ей говорит: «Матушка, какой нынче будет новый год, земля постонет от слез!» Она не поняла, что он сказал ей о своей кончине. При ней он и скончался. «Когда она возвратилась из Сарова, я ее спрашиваю: "Что батюшка, здоров ли?" Она молчит. Я опять повторяю. Она, помолчав, тихо сказала: "Скончался!" Я закричала, заплакала, оделась наскоро да как безумная без благословения убежала в Саров. И вот вам, как перед Господом, скажу, что когда я целовала ручки и ножки у батюшки Серафима, каждый раз ощущалось такое же благоухание, как от св. мощей, а его не хоронили восемь дней. Сбылось его последнее слово, что воистину земля стонала от плача и рыдания, когда его погребали. И какое было стечение народа!»

Нужно заметить, что рядом с кельей старца Серафима стояла келья монаха о. Павла. Они отделялись одна от друго,й глухой стеной, возле которой была печь. Входы в ту и другую келью были особые. Издавна в Саровской обители принято за правило, чтобы иноки жили каждый особо по одному. Как учеников о. Серафим не имел у себя, так и келейника у него не было, а по соседству обязанности келейного исправлял иногда брат Павел. Старец отличал его доверием и говаривал: «Брат Павел за простоту своего сердца без труда войдет в Царствие Божие: он никогда никого не судит и не завидует никому, а только знает собственные грехи и свое ничтожество».

Старец Серафим имел обыкновение, при выходе из монастыря в пустынь, оставлять в своей келье горящими зажженные с утра перед образами свечи. Брат Павел, пользуясь его расположением, иногда говаривал старцу, что от зажженных свеч может произойти пожар, но о. Серафим всегда отвечал на это: «Пока я жив, пожара не будет; а когда я умру, кончина моя откроется пожаром». Так и случилось.

В первый день 1833 года брат Павел заметил, что о. Серафим в течение сего дня раза три выходил на то место, которое было им указано для его погребения, и, оставаясь там довольно долгое время, смотрел на землю. Вечером же о. Павел слышал, как старец пел в своей келье пасхальные песни: Воскресение Христово видевше... Светися, светися, новый Иерусалиме... О, пасха велия и священнейшая Христе... и некоторые другие духовные победные песни.

Второго числа января, часу в шестом утра, брат Павел, выйдя из своей кельи к ранней литургии, почувствовал в сенях близ кельи о. Серафима запах дыма. Сотворив обычную молитву, он постучался в двери о. Серафима, но дверь изнутри была заперта крючком и ответа на молитву не последовало. Он вышел на крыльцо и, заметив в темноте проходивших в церковь иноков, сказал им: «Отцы и братия! Слышен сильный дымный запах. Не горит ли что около нас? Старец, верно, ушел в пустынь». Тут один из проходивших, послушник Аникита, бросился к келье о. Серафима и, почувствовав, что она заперта, усиленным толчком сорвал ее со внутреннего крючка. Многие христиане, по усердию, приносили к о. Серафиму разные холщовые вещи. Эти вещи, вместе с книгами, лежали на этот раз на скамье в беспорядке, близ двери. Они-то и тлели, вероятно, от свечного нагара или от упавшей свечи, подсвечник которой тут же стоял. Огня не было, а тлели только вещи и некоторые книги. На дворе было темно, чуть брезжилось; в келье о. Серафима света не было, самого старца также не видно было и не слышно. Думали, что он отдыхает от ночных подвигов, и в этих мыслях пришедшие толпились у кельи. В сенях произошло небольшое замешательство. Некоторые из братии бросились за снегом и погасили тлевшие вещи.

Ранняя литургия между тем безостановочно совершалась своим порядком в больничной церкви. Пели: Достойно есть... В это время неожиданно прибежал в церковь мальчик, один из послушников, и тихонько оповестил некоторых о происшедшем. Братия поспешили к келье о. Серафима. Иноков собралось немало. Брат Павел и послушник Аникита, желая удостовериться, не отдыхает ли старец, в темноте начали ощупывать небольшое пространство его кельи и нашли его самого. Принесли зажженную свечку и увидели, что старец, в обычном своем белом балахончике, стоял на обыкновенном месте молитвы перед малым аналоем на коленях, с открытой головой, с медным Распятием на шее. Его руки, сложенные крестообразно, лежали на аналое, на книге, по которой он совершал свой молитвенный труд перед образом Божией Матери Умиления, а на руках лежала голова ниц лицом. Полагали, что он уснул; стали осторожно будить его, но ответа не было: старец окончил подвижническую жизнь свою... Глаза его были закрыты, лицо оживлено богомыслием и молитвой. Тело старца было тепло, как будто бы дух его только еще сию минуту оставил храмину свою. Но его уже никто не мог теперь пробудить к жизни.

Так описывает автор жизнеописания о. Серафима Саровских изданий 1863 и 1893 годов. Но вопрос: не описывает ли он это со слов очевидцев или смотря на изображение, которое было написано ошибочно, как говорят современники. В издании 1893 года приложено не такое изображение, так что оно не соответствует вовсе описанию. Н. А. Мотовилов в записке «Достоверные сведения о двух Дивеевских обителях» опровергает сведения Саровского издания. Так, он пишет: «Батюшка скончался на коленях в молитве, со сложенными крестообразно руками, а не поникши вниз и лежащим на книге, как в сем издании 1863 года изображено. А что он действительно стоя на коленях, в таком положении скончался, слышал я тогда по приезде моем из Воронежа лично от самого игумена Нифонта и живших возле батюшки отца Серафима иеромонаха Евстафия и иеродиакона Нафанаила, которых игумен Нифонт призвал к себе при мне для того, чтобы о нем подробно сами мне сказали».

Иноки с благословения настоятеля подняли на руках тело старца Серафима и положили в соседней келье иеромонаха Евстафия. Там омыли ему чело и колени, одели по монашескому чину, положили в известный нам дубовый гроб и тотчас же вынесли в соборный храм. После, когда утихло волнение и беспокойство, когда стали разбирать вещи в келье почившего, заметили, что и книга, над которой он почил непробудным сном, несколько обгорела.

Весть о кончине старца о. Серафима быстро разнеслась повсюду. Вся Саровская окрестность быстро стеклась в пустынь. Все скорбели и горько плакали о смерти старца; в особенности разлука с ним тяжка была для Дивеевских сестер.

Дивеевская сестра Прасковья Ивановна, которой о. Серафим пред кончиной своей дал деньги, купив хлеба и возвращаясь в Дивеево, на дороге услышала горестную весть и, не заезжая к себе, погнала лошадь в Саров.

Бывший накануне иеромонах Феоктист, выехав в то же время из Сарова, ночевал в деревне Вертьянове, а на другой день утром отправился дальше. На пути, без видимой причины, завертка у его саней оборвалась, лошадь выпряглась, и он поставлен был в необходимость остановиться в Дивеевской общине. Там нашел всех сестер в глубокой скорби и слезах: они оплакивали кончину о. Серафима. Дивеевский священник был в отсутствии по должности благочинного. Сестры убедительно просили о. Феоктиста отслужить панихиду об упокоении в блаженных обителях души старца Серафима. Желание их было исполнено, и сбылись слова старца: «Ну, так ты в Дивееве отслужишь».

Тело о. Серафима было положено в гроб, по завещанию его, с финифтяным изображением прп. Сергия, полученным из Троице-Сергиевой лавры. Могила блаженному старцу уготовлялась на том самом месте, которое давно было намечено им самим, и его тело в продолжение восьми суток стояло открытым в Успенском соборе. Саровская пустынь до дня погребения наполнена была тысячами народа, собравшегося из окрестных стран и губерний. Каждый наперерыв теснился облобызать великого старца. Все единодушно оплакивали потерю его и молились об упокоении души его, как он при жизни своей молился о здравии и спасении всех. В день погребения за литургией народа так много было в соборе, что местные свечи около гроба тухли от жара.

В то время в Глинской обители, Курской губернии, подвизался иеромонах Филарет. Его ученик сообщил, что 2 января, выходя из храма после утрени, отец Филарет показал на небе необыкновенный свет и сказал: «Вот так-то души праведных возносятся на небо! Это душа отца Серафима возносится!» (Сказания о подвигах о. Серафима, с. 34, изд. 1849)

Архимандрит Митрофан, занимавший должность ризничего в Невской лавре, был послушником в Саровской пустыни и находился при гробе о. Серафима. Он передал Дивеевским сиротам, что лично был свидетелем чуда. Когда духовник хотел положить разрешительную молитву в руку о. Серафима, то рука сама разжалась. Игумен, казначей и другие видели это и долго оставались в недоумении, пораженные случившимся.

Погребение о. Серафима совершено было о. игуменом Нифонтом. Тело его предано земле по правую сторону соборного алтаря, подле могилы Марка-затворника. (Впоследствии усердием нижегородского купца Я. Сырева над могилой его воздвигнут чугунный памятник, в виде гробницы, на котором написано: «Жил во славу Божию 73 года, 5 месяцев и 12-ть дней».)

Не было сказано при гробе о. Серафима речей: воспоминание о его жизни и делах, изустные рассказы о них при гробе замечательного подвижника были самым лучшим назиданием, заменявшим всякое другое слово. Но какой-то неизвестный стихотворец, в грустном одушевлении смертью старца, тогда же в форме элегической песни воспел его жизнь, подвиги и кончину.

Саровскому пустыннику о. Серафиму

Он был и именем, и духом Серафим; В пустынной тишине весь Богу посвященный: Ему всегда служил, и Бог всегда был с ним, Внимая всем его моленьям вдохновенным. И что за чудный дар в его душе витал! Каких небесных тайн он не был созерцатель? Как много дивного избранным он вещал, Завета вечного земным истолкователь! Куда бы светлый взор он только ни вперял - Везде туманное пред ним разоблачалось, Преступник скрытый вдруг себя пред ним являл - Судьба грядущего всецело рисовалась. В часы мольбы к нему с лазурной высоты Небесные друзья невидимо слетали И, чуждые земной житейской суеты, Его беседою о небе услаждали. Он сам, казалось, жил, чтоб только погостить: В делах его являлось что-то неземное. Напрасно клевета хотела омрачить... В нем жизнь была чиста, как небо голубое. Земного мира гость, святой и незабвенный, Одной любовию равно ко всем горел: Богач, бедняк, счастливец и уничиженный- Равно один привет у старца всяк имел. Несчастные ж к нему стекалися толпой: Он был для сердца их отрадный утешитель. Советом мудрым он - безмездною цельбой Всех к Богу приводил святой руководитель. От подвигов устав, преклоншись на колени, С молитвой на устах, быв смертным, умер он. Но что же смерть его? Вид смертной только сени, Или, как говорят, спокойный тихий сон... Теперь ликует он в семье святых родной, Сияньем Божеским достойно озаренный; А мы могилу тихую кропим слезой, И имя будем чтить во век благословенным.

11 января прибыл в Саров исцеленный Николай Александрович Мотовилов в отчаянии, что он не застал даже похорон о. Серафима. Автор жизнеописания о. Серафима Саровского, издания 1863 и 1893 годов, неизвестно от кого получивший сведения о помещике Мотовилове, говорит, что в недавнем времени был исцелен о. Серафимом помещик, страдавший ногами и ходивший на костылях. После исцеления о. Серафим приказал ему ехать в Киев поблагодарить Божию Матерь. Помещик с радости предался утехам жизни, не исполнив словес старца. Тогда болезнь опять возвратилась к нему. Снова больной обратился к старцу, покрытый стыдом. Отец Серафим велел ему ехать в Воронеж к святителю и чудотворцу Митрофану. Там помещик немалое время жил у тогдашнего епископа Антония, молился о своем здоровье, но не получил чудесного исцеления. Наконец святитель Митрофан явился во сне епископу Антонию, показал ему образ Св. Троицы и предстоящего пред Ней старца Серафима и сказал: «Скорее отпусти больного в Саров; его может исцелить один Серафим». Тотчас после сего видения епископ Антоний отправил больного в Саров и с ним послал пять больших свечей о. Серафиму, приказывая, в случае смерти старца, поставить эти свечи за упокой его души. Больной очень спешил в Саров. От Тамбова, оставивши своих лошадей, он поехал на почтовых; но поспел в Саров только на другой день после погребения о. Серафима. Поставив свечи за упокой его души, он очень плакал о смерти старца, от которого чаял исцеления, и скорбь свою рассказывал в монастыре всей братии.

Сведения эти о Н. А. Мотовилове спутанны и неверны, что свидетельствует живая еще жена его, живущая ныне в Дивееве, и, наконец, личная записка Николая Александровича. Кроме приведенных выше выдержек из записки, он пишет: «Я пробыл в Воронеже более трех месяцев, в совершенном и полном здравии. 2 января 1833 года, в этот же день вечером услыхал я от высокопреосвященного Антония, что батюшка отец Серафим в ночь на этот день, во втором часу за полночь, скончался, о чем он сам ему, явясь очевидно, возвестил. Он по нем сам в тот же день соборно отслужил панихиду. А я 4 января выехал из Воронежа и 11 прибыл в Саровскую пустынь, через два дня после погребения о. Серафима. И вот как все дело поистине было, а не так, как в издании 1863 года на странице 313, напечатано обо мне. Я, напротив, не только получил исцеление, но и столь чудное, что до сих пор, 61 года жизни моей, благодатию Божией и общими молитвами великого старца Серафима и трех святителей великих: Митрофана, Тихона и Антония — пользуюсь в течение 38 лет совершенным здоровьем, о чем печатно свидетельствую во славу Господа и Пречистой Его Матери и великих угодников Божиих. Что же касается до явления святителя Митрофана, то он явился мне, а не преосвященному Антонию, через два года, в 1834 году. В Киеве советовал батюшка отец Серафим побывать, "ибо там, — сказал он, — Господь много откроет вам!" Как это совершенно несправедливо, так и многое другое, например: кому неизвестно, что великий старец Серафим никогда не имел у себя модной мебели и что келья его вся была завалена разными приносимыми ему предметами, им употребляемыми, в мешках и просто лежавшими. Впереди келья заставлена была вся большими бутылями и бутылками и штофами с елеем и со св. водой, и с церковным вином в бочонках, и сотни свеч горели на двух медных, круглых, в роде подносов с местечками для свеч, подсвечниках, так что едва маленький и узкий ход от двери его к образам оставался. А на эстампе, например, при явлении Божией Матери с двумя апостолами, келья представлена пустая, а он сам посреди лежащий на модной кушетке, тогда как в это время он лежал возле передней стены, на простой скамье, а под головой был камень, доставшийся после него впоследствии мне. Да и Божия Матерь, обращаясь к Апостолам, изволила сказать о нем: "Сей от рода Нашего есть!" и не "Моего", как напечатано о явлении Ее на день Благовещенья с 12 святыми девами и другими при том предстоящими. Не только во времени не соблюдено правды, ибо показано оно было не в 1831 году, а в 1832, да и не в деревянной его пустынной келье, а в монастырской каменной, где он и скончался на коленях в молитве, со сложенными крестообразно руками... В большее утешение душевной скорби моей, что я не удостоился поспеть к погребению о. Серафима, игумен Нифонт благословил меня тем самым Евангелием, которое во вседневном употреблении у великого старца Серафима было в течение трех с половиной последних лет жизни его, имеющее сзади на переплете обгоревшее немного место, в день его кончины; также образом Божией Матери Жизнедательницы, небольшой на кипарисе, тот самый, которым благословила его родительница его при дозволении ему остаться навсегда в Сарове. Мне отдали еще ту самую книжку "Алфавит духовный", с недостающими сначала несколькими листами, по которой он сам, великий старец Серафим, учился духовной жизни, и из двух крестов, всегда бывших на нем, маленький кипарисный крест, вырезанный его руками и обложенный серебром из того старинного рубля серебряного, который дала ему его матушка, отпуская на богомолье в Киев, и который был на нем. А медный большой, другой крест осьмиконечный, родительницы его благословение, сказал мне тогда игумен Нифонт, "и образ Божией Матери «Радости всех радостей», пред которой он, стоя на коленях, скончался, отдал я в его девическую Дивеевскую обитель"».

Каждая печатная или рукописная строка, касающаяся памяти подвигов и чудес великого праведника отца Серафима, составляет ныне драгоценный вклад в историю Дивеевской обители и Саровской пустыни, но, несмотря на это, авторы жизнеописаний батюшки Серафима, между которыми первое место занимают г. Елагин и саровские иноки (изд. 1863 и 1893 гг.), не поместили в своем труде многих показаний послушника Ивана Тихонова, в особенности касающихся лично его самого. Это недоверие к печатным рассказам о. Иоанна (впоследствии иеромонаха Иоасафа) нельзя не признать характерным, веским и, конечно, заслуженным, ибо кому лучше было знать своего послушника, как не инокам пустыни. Как мы вскоре увидим, они аттестовали его весьма плохо, и если поместили выдержки из изданных этим послушником книг в 1849 и 185б гг. под заглавием «Сказание о подвигах и событиях жизни старца Серафима», то потому, что рассказы эти сообщены Ивану Тихонову разными лицами, хорошо известными Саровской обители, в особенности Н. А. Мотовиловым, и они достоверны, а что касается его лично, то пропущено саровскими авторами, так как он приписывал в этих повествованиях себе то, что было сказано другим в его присутствии.

Однако нам кажется нетрудным воспользоваться для истории и этими рассказами Ивана Тихонова, в которых так ясно проглядывают и правда, и прикрасы.

Незадолго до кончины своей о. Серафим принял в шестом часу пополудни Ивана Тихонова, живописца. Старец имел такой обычай, что если желал усладить своего посетителя долгой беседой, то запирал всегда дверь свою на крючок. Так сделал и на этот раз о. Серафим, впустив к себе о. Иоанна, который в то время проходил послушание канонарха. «Отец Серафим обратился прямо к вопросу: так ли я исполняю свою должность, как бы следовало?» — говорит Иван Тихонов. Если уже этими словами начал беседу великий старец, то, несомненно, Иван Тихонов отличался неисполнением своих обязанностей, что было хорошо известно старцу и впоследствии письменно подтвердил весь монастырь. «Я думал, — продолжает послушник Иван, — что он говорит о внешнем исполнении, и потому отвечал ему, что стараюсь, батюшка, исполнять все как следует!» Хорошо же понимал Иван Тихонов своего учителя, как он называл старца, и плохо же воспользовался он духовными наставлениями его, если мог на одну секунду подумать, что великий праведник и чудотворец, убогий Серафим, будет заботиться о внешнем исполнении им обязанностей! Если так мыслил Иван Тихонов, то, несомненно, внутреннего в нем ничего не было, а потому старец Серафим и повел речь о необходимости ему внутренно работать над собой. «Но, — говорит дальше Иван Тихонов, — отец Серафим хотел, чтобы к внешнему присоединялось и внутреннее, духовное основание, потому что Господу неугодна одна наружность. Он сам говорит, что проклят всяк творяй дело Божие с небрежением. Потом, как бы стороною, он и начал изобличать меня, говоря, что ведь есть такие, которые, кажется, хорошо читают, но не понимают смысла того, что читают; ведь многие есть и такие, которые говорят, что были у обедни, или у заутрени, или у вечерни, и льстят себя ложной надеждой, что они действительно были, а в самом-то деле где скитался тогда ум их? Они только телом были в храме Божием...» Итак, Иван Тихонов сам признает, что о. Серафим стороной начал изобличать его, то есть все, что говорил, то намекал на него и обвинял в греховном стоянии в храме, в бессмысленном чтении и в отсутствии молитвенного настроения. «Вот, ты ведь был у ранней обедни? — спросил о. Серафим, как пишет о. Иоанн. — А какие же там читались дневный Апостол и Евангелие?» — «Иногда, по невниманию, я делался совершенно безответным; тогда обыкновенно он сам говорил, что именно читалось...» Вслед за этими словами Иван Тихонов пишет: «По окончании всей сладкой беседы своей он вдруг говорит мне: "А жизнь моя сокращается; духом я как бы сейчас родился, а телом по всему мертв". И с этим словом подает мне сверток желтых полтинных свечей, говоря, чтобы я взял одиннадцать». Спрашивается: для какой цели сообщил эту свою беседу со старцем послушник о. Иоанн? Он хотел рассказать, как старец предсказал ему свою кончину, а выяснил нам, потому что это было действительно и оказалось трудным изменить смысл беседы, как о. Серафим еще раз на прощание уговаривал служить Господу внутренне, а не только наружно.

Затем следует повествование, как о. Серафим, передавая ему свечи и уменьшая число их с каждым свиданием, намекал этим на близость своей смерти. Современники великого старца и живущие еще в Дивеевской обители старицы говорят, что не Ивану Тихонову давал таким образом батюшка свечи, но для истории интересен факт, а не подробность, ничего не значащая, и потому безразлично, был ли Иван Тихонов участником или свидетелем не понятого в то время предзнаменования о смерти старца. Иван Тихонов пишет, что после последней сладкой беседы о. Серафим дал ему одиннадцать свечей, и прибавляет для подтверждения нашего убеждения и вышеприведенного мнения: «Отец Серафим, сделавши мне еще несколько отеческих наставлений и прибавивши, чтобы я поспешил производить плоды духовные, отпустил меня с миром. Я же в простоте, без всякого внимания, сжег те 11 свечей. Через несколько времени, когда я был у отца Серафима, он, сделавши мне много разнообразных наставлений, необходимых для жизни моей, под конец опять повторил прежние слова о сокращении его жизни и потом подал мне девять свечей. То же повторил он и в 3-й раз, через несколько времени, и тогда подал мне б свечей. На четвертый раз, повторяя те же слова, он прибавил, чтобы я поспешил, по возможности, собирать духовные плоды, и подал мне уже 3 свечи. Таким образом, в пятый раз он подал мне одну, а в шестой раз только полсвечи. Но уже на четвертом разе я рассказал об этих свечах одному брату, и тогда по общему обсуждению мы решили, что старец этими свечами непременно говорит нам о своей кончине, потому что еще прежде в своих наставлениях он уподоблял человека по телу свече зажженной и мало-помалу догорающей. Только мы не могли понять, что именно означало число свечей. Когда же я пришел к нему в следующий, 7-й раз, отец Серафим, между прочими наставлениями, опять повторил прежде сказанные слова с глубоким вздохом и особенным чувством, что жизнь его сокращается. После того старец начал повторять и напоминать мне все, что он в течение жизни сеял на грешной душе моей».

Ясен смысл слов о. Серафима, который старался как-нибудь спасти Ивана Тихонова и отстранить его от судьбы, которую знал вперед великий старец и предсказал как ему, так и о. Василию Садовскому, М. В. Мантурову и всем дивеевским сестрам. Судьба его могла бы измениться, если бы он поработал над собой и духовно улучшился бы.

Наступил страшный день 1 января 1833 года. Отец Серафим пришел в последний раз к ранней литургии в больничную церковь во имя преподобных Зосимы и Савватия, Соловецких чудотворцев, в которой он обыкновенно приобщался Св. Тайн.

Иван Тихонов в то время был голосовщиком на правом клиросе и застал о. Серафима сидящим здесь на откидной лавочке. «Когда я пришел, — рассказывает о. Иоанн, — заблаговременно в больничную церковь, поклонился батюшке в ноги, прося его благословения, он спросил: "Кто это?" — потому что было еще темненько. Я отвечал ему, как и всегда: "Тамбовский убогий Иоанн". Тогда он встал, благословил меня и поцеловал отечески (?), посадил подле себя, а сам глубоко вздохнул и этим вздохом уже предсказал мне что-то страшное. Вслед за тем он сказал: "Ну, возлюбленнейший (?!) отец Иоанн, прости; я с тобой уже больше не увижусь!" Пораженный совершенно этими словами, я упал в колени отца Серафима (?) и весь залился слезами: "Как же это, батюшка?" — мог я только ему выговорить. Тогда он отвечал мне: "Я говорю это тебе по Бозе: мы уже больше с тобою не увидимся. Только ты все убогого Серафима слова постарайся запечатлеть на сердце твоем; с ними всегда и ходи, и помни, что вcu своих си ищут, а не яже ближних"; и это последнее он повторил несколько раз и потом еще прибавил: "И не буди чужд посетитель!"»

Последние слова, несомненно, Иван Тихонов не понял, когда говорил их ему о. Серафим, затем не уразумел их и впоследствии, а потому решился сообщить этот свой рассказ. Между тем все в словах — «и не буди чужд посетитель!» — смысл всей речи старца и характеристики отношений его к Ивану Тихонову до последнего часа жизни его. Отец Серафим знал, что будет делать Иван Тихонов после смерти его в дорогом, любимом Дивееве, где старец не позволял себе всем распоряжаться, ввиду того что Царица Небесная Сама назвала Себя Игуменьей этой обители, и в надежде, что о. Иоанн может еще исправиться, сказал ему: «и не буди чужд посетитель!» Видимо, о. Иоанн никогда не был знаком со Священным Писанием и потому не познал смысл этих слов. Св. апостол Петр в своем первом Послании (4, 15) учит, что христиане должны страдать плотью, потому что Сам Христос пострадал за нас плотью; страдающий же плотью перестает грешить. Апостол напоминает, что близок всему конец, надо быть благоразумными, бодрствовать в молитвах; более же всего иметь усердную любовь друг к другу, потому что любовь покрывает множество грехов и т. д. И прибавляет св. апостол: «Да не кто убо от вас постраждет яко убийца, или яко тать, или яко злодей, или яко чуждопосетитель!» — то есть только бы не пострадал кто из вас как убийца или вор и злодей, или как посягающий на чужое! Итак, о. Серафим советовал Ивану Тихонову не забыть его наставления и не быть посягающим на чужое, то есть на должность отца и попечителя дивеевских сестер, которых он породил духом. Не понимая этих слов, Иван Тихонов решился напечатать свой рассказ, будучи убежден, что предыдущее повествование убеждает в дружбе, которую будто бы питал к нему великий старец. И вот, ослепленный неведением и необразованием, Иван Тихонов сам себя бичует в своих рассказах, предназначенных для своего прославления. Рядом с обвинением себя в посягательстве на чужое он говорит: «Старец начал напоминать мне все, особенно чтобы я не оставил сирот дивеевских и устроил у них все. В подражание он приводил мне св. Афанасия Афонского, говоря так: "Ты всегда и во всем подражай ему. Как он устроил все в Афонской горе, так и ты все устрой в Дивеевской обители". И потом, посмотрев на меня с особым чувством и покачав головой, прибавил: "Много тебе будет скорбей, но претерпи их, Господа ради, с благодарением; и где бы ты ни был, не оставляй сирот моих отечески. Матерь Божия не оставит вас, и я духом буду с вами. Многие приближаются к ним, но дороги им нет никакой. Многие пестуны, но не многие отцы (1 Кор. 4, 15); терпеть-то им многие советуют, но за них и с ними терпеть не хотят"». Мало этого, Иван Тихонов пишет, что о. Серафим отечески его поцеловал, назвал «возлюбленнейшим», а он упал в колени отца Серафима, полчаса пролежал так, рыдая и т. д. «Я в старце терял друга, — говорит он, — наставника, нежнейшего отца; на моем же попечении он оставлял сирот дивеевских; мне казалось тогда, что они все разбредутся...» И этим рассказам верили в Петербурге!..

Иван Тихонов не остановился на этом; нет, под его диктовку записано, что великий старец еще без конца прощался с ним, поклонился ему в землю, обнял голову «своими преподобными руками», и проч. На другое утро за ранней обедней, только он отпел Достойно, как бросил все, убежал из церкви и поспешил в келью отца Серафима, в которой нашел небольшое замешательство. Все современники показывают, что дым первый заметил о. Павел, его сосед, которому старец и предсказал, что смерть узнается пожаром; он же и нашел в темноте стоящего на коленях о. Серафима и тотчас засветил свечу. Но Иван Тихонов, хотя и признает, что явился не первым, ибо застал в сенях замешательство, и о. Павел с братией потушили пожар, однако повествует, что он первый бросился к старцу и только хотел припасть к нему, как он сам пал на его грудь, еще совершенно теплый, как будто дух его в это самое мгновение оставлял тленную свою оболочку, — последний дорогой подарок ему. По правде, и наше слово немеет в устах после решимости этого человека уверять, что даже прах великого праведника о. Серафима пал в его объятия, которые должны были принять и сирот дивеевских Серафимовой пустыни. Еще так недавно перед смертью старца дивный священник, отец Василий Садовский, верный слуга Серафимов, принял от него последнюю волю, святое завещание, в котором приказывалось никого не допускать распоряжаться в обители Царицы Небесной. И как труп о. Серафима мог пасть ему в объятия, когда старец умер стоя на коленях, спиной к входной двери и лицом в угол?

Но на б0-й странице своих рассказов Иван Тихонов говорит, что батюшка Серафим, отходя в вечное успокоение, совершенно предал ему окончательное и дивное устройство обители, приказав воздвигнуть в ней боголепные храмы, а также ограду, вырыть пруды, обсадить свободную землю деревьями, фруктовыми садами, за которыми съездить в г. Курск, и т. д. Это поручение будто бы удивило и устрашило Ивана Тихонова вначале, потому что обитель в то первоначальное время своего существования не имела еще никакого вида, ни устройства, ни даже прочного основания, утвержденного на законных актах.

Желание доказать, что о. Серафим все делал через него, дошло у Ивана Тихонова до бессмысленности. Так, на с. 62-й он повествует: «Заботясь о том, чтобы положить начало, старец дал мне собственными руками 100 руб. на покупку у г-на Жданова небольшого лоскутка земли, близ первоначальных келий, говоря: "Вот, я положу начало, и ты докончи все и устрой!"» Каждый читатель подумает, что Иван Тихонов отправился и исполнил поручение старца, тем и конец. Но нет, кряду он говорит следующее: «И при этом о. Серафим избрал из живущих в обители двух сестер: старицу Ульяну Григорьевну и из дворян девицу Елену Васильевну Мантурову, для того чтобы они съездили к к-ну Жданову и купили у него вышесказанный лоскут земли. Посланные, с помощью Господа и Матери Божией и по молитвам о. Серафима, скоро и успешно исполнили свое поручение. Они купили у г-на Жданова этот клочок земли и совершили законную купчую крепость в городе Темникове, Тамбовской губернии». Спрашивается: зачем было старцу дать Ивану Тихонову собственными руками 100 руб. на покупку земли, когда все поручения исполняла образованная начальница общины Елена Васильевна, и она ездила и заплатила не 100, а 300 рублей, данные на это батюшкой, как и значится в купчей? Обыкновенно поручаются дела тем, которые их делают.

Нельзя не отметить еще следующего факта. Иван Тихонов тут же пишет (с. 62): «На этой-то первоначально купленной земле старец назначил сам место для построения священного собора, и когда некоторые из стариц в то время малодушествовали и говорили, что им не дожить до такой радости, то старец, утешая их, говорил им с улыбкой: "А вы, матушки, будете камушки носить при постройке собора!"» Как мы увидим дальше, Иван Тихонов всеми силами старался построить собор на ином месте и доказывал Нижегородскому архиерею, что старец никогда не приказывал строить на месте, купленном у г-на Жданова. Таков был мнимый ученик Серафимов, относившийся ко всему истинному «с холодным сердцем», как характеризовал его сам великий старец.

Хорошо известно, что, получив от генеральши Постниковой уведомление о пожертвовании ею трех десятин земли Дивееву, батюшка о. Серафим приказал Е. В. Мантуровой написать благодарственное письмо и послал жертвовательнице в благословение сухариков. В то время Иван Тихонов еще не смел делать шагу и, как свидетельствует протоиерей о. Василий Садовский, усиленно просил М. В. Мантурова выхлопотать ему у игумена дозволение посетить родственницу в Дивееве и таким образом присутствовать при торжестве по случаю окончания дела с генеральшей Постниковой. В 1849 году Иван Тихонов, в надежде, что никто не будет опровергать его показаний, пишет (с. 65), как о. Серафим призвал его к себе, приказал написать генеральше Постниковой покорнейшее письмо и послал при письме несколько сухариков, а затем послал его вместе с о. Василием и Мантуровым в Дивеево присутствовать при отводе земли.

Еще поразительнее рассказ Ивана Тихонова о дереве, преклонившемся по молитвам о. Серафима. Сестры Анна Алексеевна и Ксения Ильинична Потехина (бывшая впоследствии начальницей) свидетельствуют, что при них пришел Иван Тихонов к батюшке Серафиму, и тогда старец начал упрекать саровских иноков, причисляя к ним и Ивана Тихонова, что они напрасно блазнятся на него за дивеевских девушек; ничего он не делает от себя, и все по приказанию Самой Царицы Небесной. «Мню, — сказал о. Серафим, — что этому дереву более ста лет! Помолимся, аще же я творю послушание Царицы Небесной, преклонится дерево сие в их сторону» (то есть сторону стоявших здесь Анны Алексеевны и Ксении Ильиничны). Игумен Георгий, настоятель Николо-Барковской пустыни, пишет, что, будучи иноком Гурием в Сарове, он однажды пришел к старцу Серафиму и нашел его перерубавшим сосну, преклонившуюся по его молитвам. «Вот я занимаюсь Дивеевской общиной, — сказал о. Серафим. — Вы и многие меня за это укоряли: для чего я ими занимаюсь; вот я вчерашний день был здесь, просил Господа, для уверения вашего, угодно ли Ему, что я ими занимаюсь? Если угодно Господу, то в уверение того чтобы это дерево преклонилось...» Затем, объяснив, почему он занимается Дивеевской общиной, он прибавил (следовательно, на другой день падения дерева!) с негодованием: «Вот и о. Иоанн (Иван Тихонов) просит благословения у батюшки Нифонта в Дивеево поблизости; приедет туда — говорит, что я его послал — Серафим; заводит у них пение партесное, вводит некоторые обычаи; это им не нравится, приходят они ко мне, жалуются со слезами; так не должно ему делать и никому не распоряжаться ими и после меня. И он будет все более и более к ним учащать, будет говорить всем, что я то и то приказывал ему, будет заводить постройки... Но вот я тебе, батюшка, сказываю, что я ничего этого не говорил» и т. д.

Что же печатно заявляет в 1849 году Иван Тихонов?! На с. 85: «Разные послушания, касательно устройства обители, он возложил на меня, также по особенному Промыслу Божию и по особенному его ко мне расположению, что выражал он часто апостольскими словами (Флп. 2, 2): ни единого бо имах равнодушна, иже приснее о вас (разумея сирот дивеевских) попечется. Сначала он возложил на меня, несмотря на мою юность и неопытность, по благословению о. игумена Саровского, послушание выучить сирот чтению, пению и порядку церковного устава, для того чтобы они сами, без помощи причетников, с одним служащим иереем могли отправлять все церковные службы. За такое участие мое в отеческом попечении о. Серафима о Дивеевской обители враг-диавол воздвигал на старца и на меня грешного такие скорби и гонения, что я несколько раз собирался выйти из Саровской пустыни, чтобы избежать всякой злобы и зависти (!). Однажды, после одного сильнейшего из подобных оскорблений, я пошел к старцу... Упавши ему в ноги, облобызав его стопы, священные уста и руки, которыми он благословил меня милостиво, как отец, я в то же время спешил излить перед ним все свои скорби и смущения».

Отец Серафим заградил его уста и сказал: «Сколько я просил тебя, а ты все хромаешь и доселе, как младенец; а дороги-то нет никакой нам хромать, если мы все терпим к славе Божией и Пречистой Его Матери и печемся о сиротах дивеевских, за которых нас укоряют, поносят, клевещут и осыпают хульными словами».

Потом, как бы скорбя на малодушие Ивана Тихонова, он будто бы сказал: «Впрочем, посмотрим, но справедливо ли нас отцы-то гонят, ибо все святые отцы велят жен-то бегать? Так, скажи мне, угодно ли это Господу, чтобы мы их не оставляли и пеклись о них? И по Бозе ли этот путь наш, докажи мне?» В продолжение этих слов о. Серафим, как будто бы сам будучи в смущении, требовал от о. Иоанна послушника доказательства (?!). «Я, — пишет, не смущаясь, Иван Тихонов, — с верою обратился к Господу, премудрости Наставнику и смысла Подателю, чтобы Он просветил меня свыше и дал бы мне возможность успокоить моего отца и благодетеля!» Выслушав себе похвалу, о. Серафим, по свидетельству этого Ивана Тихонова, как бы изменился и сделался спокойнее духом, но потом опять, по-прежнему потрясая его за руку, просил подробнейшего объяснения и чтобы о. Иоанн, в доказательство истины пути его, привел какие-нибудь примеры из св. отцов. «Тогда я снова со смирением, — пишет о. Иоанн, — отвечал ему, что все святые украсили жизнь свою этими высокими добродетелями...» Затем следуют поучения Ивана Тихонова о св. Николае Чудотворце, о Пахомии Великом, о Феодосии Печерском, о Феодосии Великом, которые, чтобы прочесть со смыслом, надо 20-30 минут, и невольно всякий удивится знанию его житий святых. Этого и добивался, видимо, Иван Тихонов от о. Серафима и петербургской публики, среди которой он делал сборы на монастырь в 1849 году! Что же делает великий старец и прозорливец? «Когда я кончил, — пишет о. Иоанн, — о. Серафим, державший во все это время меня за руку и слушавший меня со вниманием, вдруг сделался как ангел Божий и, в радостном духе взглянув на меня, сказал: "Во, во, радость моя! А мы с тобою все хромаем, как младенцы (следовательно, и о. Серафим унывал, и не собирался ли даже уйти вместе с о. Иоанном из Сарова?); а дороги-то нам нет никакой хромать, если мы все творим к славе Божией!"» Когда же старец замолчал, Иван Тихонов повторил пред ним еще слова святителя Дмитрия Ростовского: «Отыми от ангела крылья, и он будет дева; дай крылья деве, и она будет ангел!» Выслушав еще поучение, о. Серафим еще с большим восторгом сказал: «Так вот какая радость!» И потом вдруг он обратился к западу и, подняв правую руку, указательным пальцем показал на одно огромное еловое дерево, сказав: «Мню, что оно 50 лет растет; так мы помолим Господа, чтобы Он нам показал чрез это древо знамение, угодно ли Его благости, чтобы мы пеклись о сиротах дивеевских. Если это угодно будет Господу, тогда оное преклонится вот сюда...» и т. д. Взглянув на Ивана Тихонова, старец будто бы еще прибавил: «Молюся о тебе, да не оскудеет вера твоя: это сказал Спаситель Петру». Затем Иван Тихонов благословился, приложился к медному распятию, которое всегда носил старец, пал ему в ноги, просил св. молитв, в укрепление грешной его душе, чтобы всегда быть в мирном духе, не смущаться от скорбей, опять благословился, а о. Серафим продолжал кланяться ему вслед, и что же? Иван Тихонов пишет: «Возвратясь в свою келью, я совершенно забыл о заповеди старца молиться о знамении древа, был в развлечении, заснул и провел ночь во всякой беспечности. Поутру же после ранней обедни вдруг родилось во мне сильное желание быть в пустыни о. Серафима».

Подходит он к пустынке и видит дивное чудо: дерево лежит. Подходит прежде или после того, как о. Серафим показывал дерево иноку Гурию (будущему игумену), обвинял Ивана Тихонова и запрещал ему касаться Дивеевской общины. Но о. Иоанн пишет (с. 93): «Когда я начал подходить, он не допустил меня до себя за несколько сажен и упал предо мною ниц на землю. Я пал ему взаимно, со страхом и трепетом, прося благословения. Тогда старец встал и, взяв меня за обе руки, с тихой радостью и восторгом поцеловал, благословил и сказал: что ты пришел ко мне, убогому, возлюбленнейший мой о. Иоанн?» Странный вопрос, который не мог задать старец, после того как накануне выслушивал наставления возлюбленного (?) послушника и просил его молитв, чтобы дерево преклонилось! Но Иван Тихонов говорит, что не мог ничего ответить и упал ему в ноги. Старец поднял о. Иоанна и, подведя к древу, с восторгом сказал: «Вот, батюшка, Павел апостол говорит: вся могу о укрепляющем мя Христе; мы с тобой не Павел, а Бог нас слушает!» Это знаменитое повествование Иван Тихонов заключает рассказом, что о. Серафим оградил его крестным знамением и связал клятвой, что он никому до смерти его не скажет об этом. Мы же видели, что о. Серафим всякому приходящему к нему показывал дерево и объяснял причину совершившегося чуда, а дивеевским торжественно приказал увезти дерево домой, как преклонившееся ради них.

Через непродолжительное время после смерти о. Серафима один офицер, г. Каратаев, отправлявшийся в Курскую губернию в свой полк, заехал в Саров, чтобы, по всегдашнему обыкновению своему, принять благословение о. Серафима. Молодой человек очень скорбел, что не застал в живых блаженного старца. «Известие о кончине его, — говорил он, — возмутило всю мою душу; я принял его как наказание за мои грехи; но отслуживши панихиду на его могиле, я почувствовал вдруг такое спокойствие души, что, казалось, будто через самого старца получил прощение в грехах и услышал обещание его молиться за меня у престола Божия». Игумен Нифонт поручил г. Каратаеву в Курске заехать к родным о. Серафима, передать им от него просфору и благословение и рассказать о кончине блаженного их сродника. По приезде в Курск он тотчас же отправился к родным о. Серафима и нашел Алексея, брата его, уже умершим, он только что скончался. За несколько дней до сего времени этот брат был совершенно здоров, только подвергался сильной тоске, не ведая о кончине брата и не сознавая причин своей грусти. Скорбное состояние духа расположило его искать себе утешения в молитве: ежедневно ходил он в церковь, наконец поговел, исповедался и причастился Св. Тайн. В это время из Сарова получено было письмо о кончине о. Серафима и его портрет. Тогда брат стал окончательно готовиться к смерти; над ним совершено было таинство Св. Елеосвящения, после которого он и скончался. Мы заносим это обстоятельство в жизнеописание о. Серафима потому, что, говорят, он, бывши раз в Курске, предсказал брату о его кончине в таких дошедших до нас выражениях: «Знай, что, когда я умру, и твоя кончина вскоре за тем последует».

Скоро после погребения родилась сама собою мысль о сохранении памяти о достоблаженном старце Серафиме. Стали собирать и хранить его портреты, которые прежде были написаны. Известно, что о. Серафим неохотно соглашался на то, чтобы писали с него портреты. Так, мать дивеевской сестры Анастасии Протасовой, имея большую приверженность к о. Серафиму, просила раз у него благословения списать с него портрет. Отец Серафим отвечал на это: «Кто я, убогий, чтобы писать с меня вид мой? Изображают лики Божии и Святых, а мы — люди, и люди-то грешные». То же самое повторил он в ответ при подобном случае саровскому иноку, прибавив в пояснение: «Мы всегда и во всех случаях должны стараться отсекать вины тщеславия в самом начале». Но мать сестры Анастасии стала умолять его с настойчивостью не отказать ей. Тогда только из уважения к ее усердию он уступил ее желанию и сказал: «Это в вашей воле, пусть будет по вашему усердию». Благодаря таким убеждениям были собраны и доныне находятся в Саровской обители в квартире настоятеля два верных изображения старца Серафима. Одно написано в то время, когда старцу было около пятидесяти лет. Отец Серафим представлен с открытой главой, лицо у него чистое, белое, глаза голубые, нос прямой, с небольшим возвышением; волосы светло-русые, густые с проседью; усы и борода густые с проседью; рука одна с другою соединены на груди. Старец стоит одетым в мантию. Этот портрет написан художником академии Димитрием Евстафьевым для г-жи Анненковой и ею передан в Саровскую пустынь. Другой портрет, находящийся также в келье Саровского строителя, писан с натуры лет за пять до кончины старца. Отец Серафим изображен в мантии, эпитрахили и поручах, как он приступал к причастию Св. Тайн. По этому портрету видно, что лета и иноческие подвиги имели влияние на внешний вид старца. Здесь лицо представлено бледным, удрученным от трудов; волосы и на голове, и на бороде густые, но не длинные и все седые. Правая рука положена на эпитрахили у груди. Этот портрет написан художником Серебряковым, который после был иноком Саровской обители и в ней опочил вечным сном. Художники Саровской пустыни, кроме портретов, написали на полотне картину его смерти, снимок с которой при жизнеописании прилагается с немногими взятыми с действительности дополнениями в подробностях.

В Саровский монастырь являлись после смерти о. Серафима многие лица, свидетельствовавшие, кому какое благодеяние оказал славный подвижник, кто и какое получил от него исцеление. Записки о таких событиях доставляемы были собственноручные или, по крайней мере, засвидетельствованные их подписью. Заодно упомянем здесь, хотя несколько забегаем вперед, какая судьба постигла вещи о. Серафима.

Те лица, у которых были вещи о. Серафима, тщательно стали хранить их у себя, а другие старались что-нибудь приобрести из его вещей на память себе. По заведенному с давних пор в Саровской обители порядку все вещи после смерти брата поступают в так называемую рухалъню (кладовая рухляди) и делаются общим достоянием обители. Всякий брат, в чем нуждается, то берет из рухальни и, износивши одну вещь, переменяет на другую. Вещи о. Серафима, поступившие в то же хранилище, не остались там, но, по усиленным просьбам почитателей старца, розданы были им старшими из братии: о. Нифонтом и о. Исаиею. Так, и у инока Саровской пустыни Гавриила был портрет о. Серафима. Счастливый владетель так дорожил им, что не хотел никому показывать, и если показывал самым близким особам, то никак не выпускал его из своих рук. Крест медный, который о. Серафим всегда носил на себе поверх одежды, по благословению преосвященного Иеремии, бывшего епископа Нижегородского, хранится в Дивееве, в церкви Преображения Господня. Большой железный крест, который носил старец под одеждой, на шее, находится в Саровской пустыни. Господа Тепловы, прослышав о смерти старца Серафима, прислали из Таганрога нарочного в Саров получить что-нибудь из его кельи, и им посланы были два кувшина, в которых подвижник носил для себя воду; оба кувшина были наполнены водой из Серафимова источника. У одной из сестер Дивеевской общины, а именно Параскевы Ивановны, остался топорик, которым работал о. Серафим в пустыни. Сестра берегла его, еще при жизни старца, как необыкновенную драгоценность; потом согласилась передать его своей начальнице для хранения в пустынной келье о. Серафима. Г-жа Мария Колычева, бывшая в близком духовном общении с другим затворником того времени, Георгием, с восторгом писала ему, что она после смерти о. Серафима получила из его кельи белый полотняный платок, лампаду и стаканчик; обе последние вещи в звездочках. Две ряски, из оставшихся после смерти о. Серафима, переданы были сестрам Дивеевской общины, из коих одну сестра носила на себе, а другую выпросила для себя г. Колычева. Волосы о. Серафима, два раза выпадавшие, в виде войлока, с головы его после двух болезненных его страданий, хранились у дивеевской церковницы Ксении Васильевны и у Саровского старца о. Феодосия. Камни, на которые старец для умерщвления искушений врага восходил молиться в течение тысячи суток, перенесены в Дивеевскую общину. Тот из них, на котором он стаивал днем в своей келье, находится в прежнем своем виде в Преображенской церкви в Дивееве. От другого из этих камней, на котором о. Серафим молился ночью пред открытым небом, остался один обломок, потому что благочестивые посетители Сарова, осматривая места, на которых о. Серафим подвизался, постоянно отбивали от него части и увозили с собою. И этот остаток, имеющий около аршина в диаметре, вскоре после кончины старца также перевезен в Дивеево и положен в той же Преображенской церкви. Келья, в которой о. Серафим подвизался в ближней пустыни, куплена Н. А. Мотовиловым и также перенесена в Дивеевскую обитель. В ней совершается теперь неусыпное чтение Псалтири за упокой в Бозе почивших лиц Царского рода, пастырей Церкви, о. Серафима, усопших сестер обители и других благодетельствовавших ей при своей жизни особ. А другая подвижническая келья о. Серафима в Дивееве же обращена в алтарь в храме Преображения Господня.

Образ Царицы Небесной «Радости всех радостей», написанный на полотне, натянутом на кипарисную доску, стоявший в монастырской келье о. Серафима, находится теперь в соборе Дивеевской обители. Усердием Наталии Ивановны Богдановой на нем положена серебряная вызолоченная риза. Перед ним в определенный день недели поется акафист Спасителю и Божией Матери. Благочестивые посетители питают особое усердие к иконе сей и, по своей вере, получают от нее духовное утешение. Особенно известной сделалась одна вещь из оставшихся после о. Серафима. Незадолго перед кончиной своей он благословил начальницу Дивеевской обители Ксению Михайловну Кочеулову полумантией, которую сам носил. Когда сестра обители, Елисавета Андреевна Татаринова, отправлялась в Петербург за сбором подаяний, ей дана была в напутствие и мантия о. Серафима. Эта мантия в последнее время огласилась в Петербурге даром исцеления над дитятей, которому искусство первых в столице врачей отказывало в помощи. Из Евангелий, которые читал в келье о. Серафим, одно находится в Сарове, а другое — в Дивеевской обители у Е. И. Мотовиловой. Последнее Евангелие, в кожаном переплете, есть то самое, которое о. Серафим носил всегда с собой в сумочке за плечами. Рассматривая его, мы увидели, что в этом переплете собраны были вместе: Псалтирь, Евангелие, книги Деяний и послания святых Апостол. В Дивееве же хранится малая часть книги Четьи-минеи первой трети, тлевшая при пожаре, бывшем при кончине старца Серафима. Из этого перечня вещей, оставшихся после старца Серафима, видно, что большая часть из них приобретена Дивеевской общиной.

Затем после смерти о. Серафима, за исключением немногих нераспечатанных писем, ничего не осталось. Старец жил и умер, как выражено на его памятнике: «во славу Божию».

Имя его до сих пор ублажается по всей России. Не в одной Саровской пустыни или Дивеевской обители служат теперь панихиды о блаженном успении его, но и во многих других местах отечественной Церкви. Нам приходилось слышать поминовение его в Петербурге, Москве, Киеве, даже в уездных городах и селах отдаленных мест нашего отечества.

Глава XXI

Дивеевская обитель в 1833 году. Жизнь в обеих общинах. Дружба и любовь между сестрами; апостольские времена. Вечерние беседы и рассказы про батюшку о. Серафима. Увольнение Прасковьи Степановны Шаблыгиной от начальствования и выбор Александры Ивановны Булгаковой. Последующие начальницы: Ирина Семеновна Лифанова, Прасковья Семеновна Мелюкова и Ксения Ильинична Потехина. Болезнь и кончина Ксении Михайловны Кочеуловой. Посягательства Ивана Тихонова Толстошеева и поездка его в Воронеж к архиепископу Антонию. Интриги Ивана Тихонова против М. В. Мантурова и возвращение последнего нищим в Дивеево через Москву. Поездка Н. А. Мотовилова в Курск за собранием сведений о детстве о. Серафима. Болезнь Мотовилова и исцеление в г. Воронеже от архиепископа Антония. Исцеление болящих по молитвам батюшки Серафима после его кончины.

ивеевская обитель в 1833 году представляла из себя две разнохарактерные общины, расположенные на расстоянии 100-150 сажен друг от друга. Казанская общинка, основанная матерью Александрой, держалась строгого Саровского устава и имела всего 1332 кв. сажени земли, на которых было уже в то время 17 келий и огород. Она управлялась начальницей, избираемой между своими сестрами, и в это время начальствовала все еще старица Ксения Михайловна Кочеулова, известная своей строгостью и суровостью. В нее поступали по выбору начальницы и старые и малые, и вдовы и девицы. В 17 кельях жили в то время до 113 сестер, между которыми находилась дочь Ксении Михайловны Ирина Прокофьевна, поступившая в 1840 году Елисавета Андреевна Татаринова и в 1842 году девицы из дворян Пензенской губернии Екатерина и Анна Васильевны Ладыженские.

Вторая общинка Серафимо-Дивеевская, или Мельнично-девичья, занимала принадлежавшую ей землю, пожертвованную генеральшей Постниковой в количестве трех десятин, на которой стояло 19 келий. К ней принадлежало 60 десятин земли, огородной и пахотной, купленной у г-на Жданова и пожертвованной М. В. Мантуровым и Н. А. Мотовиловым. Кроме девиц и малолетних детей, никто сюда не принимался по заповеди Царицы Небесной. В 19 кельях жило в то время до 125 девиц, в числе которых были великие рабыни Божии Прасковья Степановна — старица, исправлявшая должность начальницы после смерти Е. В. Мантуровой, блаженная Прасковья Семеновна Мелюкова, Евдокия Ефремовна — удостоенная видения Царицы Небесной в 1831 году в келье о. Серафима в день Благовещения, Анна Алексеевна, Ксения Васильевна и другие, известные из их собственных повествований в предыдущих главах летописи.

Между общинами и кругом них были контора г-д Баташевых, церковная земля, крестьянские пашни и владения еще многих помещиков. Службы и чтение Псалтири совершались в Рождественских церквах по порядку, заведенному самим батюшкой Серафимом. Убожество, бедность, плохая пища и глубокое горе в потере своего отца, великого прозорливца, собеседника Царицы Небесной, составляли теперь отличительные черты обители. Одним утешением была молитва пред образом Божией Матери «Радость всех радостей» о. Серафима, присланным Саровским игуменом Нифонтом, и взаимная любовь между сестрами обители. Жизнь их походила на апостольские времена: все было общее и взаимное, ничто не запиралось и не пряталось. Убитые горем сестры прилепились теперь еще больше к своему духовнику о. Василию Садовскому, который, как истинный пастырь и ученик Серафимов, сам жил любовью ко Христу, Царице Небесной и точным, сердечным исполнением заветов дивного старца. Невидимое присутствие о. Серафима в своей обители чувствовалось всеми, и старицы мысленно спрашивали во всем благословения у него. Вообще все стремились как можно чаще посещать могилу его в Сарове и в слезах передавали ему там, как бы живому, все свои горе, недоумения и невзгоды. Вечером, за работой, сестры вспоминали счастливые свои годы жизни с батюшкой, его наставления, ласки, заповеди и случаи прозорливости угодника Божия. Об этом времени сохранились письменные воспоминания. Сестра Дарья Трофимовна рассказывала (тетрадь № 1), что когда она вступила в обитель, то сестры каждый вечер садились за общую работу, в кружок около горевшей лучины, так как тогда не было свечей, и кто что знал или слышал про батюшку Серафима, все рассказывали. «Я любила слушать, — говорила она, — и вот что осталось у меня в памяти. К батюшке Серафиму принесли на носилках одну больную, всю сведенную. Батюшка сказал ей: "Я буду молиться за тебя, а ты не смотри на меня!" Долго она сидела, поникнув головой, но потом взглянула на него и видит, что он с аршин выше полу, как на воздухе, стоит на коленях с воздетыми ручками и молится. Он, видно, почувствовал, обернулся и сказал: "Ведь я тебе сказал, чтобы ты не смотрела на меня, а что видела, то до моей кончины никому того не поведай!" Больная пошла от него совершенно исцеленной. Другой раз пришли к батюшке два купца, родные братья, просить у него молитв за усопшего отца, который опился, но еще не успели ничего сказать батюшке Серафиму, как он подошел к ним и обоим вложил в уста по просфоре, не приказав жевать их, а так понемногу глотать, пока размокнут. Сам он ушел в келью, а их оставил в сенках у своего гробика. Долго не выходил батюшка, а когда вышел и взглянул на них, они оба были почерневши и слезы катились ручьями по лицу. Он их спросил: "Трудно вам было?" Они сознались, что так трудно, едва не задохнулись. "Вот так-то трудно, — сказал батюшка, — вырвать душу из рук сатаны опившегося вашего отца, когда и Св. Церковь не принимает молитвы за опоиц!" Видно, в это время батюшка за него молился. Затем батюшка о. Серафим приказал им вылить колокол за душу их отца. Они были поражены удивлением, как батюшка все провидел, зачем они к нему приходили, без их слов и просьбы».

Прасковья Степановна Шаблыгина, начальница мельничной девичьей обители, была в 1833 году, после кончины о. Серафима, уволена по старости лет на покой. Старшей она была всего 6 лет. При назначении ее о. Серафим сказал Ксении Васильевне Путковой: «Она хотя и малого ума, матушка, хотя бы и нужно вам из дворян, да словесную, да умную, но что же делать-то, никого еще нет, матушка; пускай пока послужит!» На ее место по выбору и желанию сестер была поставлена дворянка из города Уфы, девица Александра Ивановна Булгакова. Кратковременное ее управление ничем особенным не ознаменовалось; она была добрая, кроткая и хорошая. Через один год и несколько месяцев А. И. Булгакова упросила ее уволить по болезни от начальнической должности. Затем временно были выбираемы две начальницы: Ирина Семеновна Лифанова, крестьянская девица села Тойнакова, Нижегородской губернии и уезда, умершая менее чем через год, и Прасковья Семеновна Мелюкова, благодатная раба Божия, которая начальствовала с 1834 года по 1837 год и потом сама отказалась от должности, вследствие неприятностей с послушником Иваном Тихоновым, вмешавшимся в дела обители. В 1837 году снова упросили Александру Иванову Булгакову быть начальницей, но она через два года скончалась. Затем последней начальницей была строгая и суровая Ксения Ильинична Потехина, крестьянская девица деревни Вилейки, Нижегородской губернии, Ардатовского уезда.

Начальнице Казанской общинки, которой о. Серафим предсказал, что она хоть перед концом жизни, но непременно посидит в темнице, пришлось действительно пострадать. Будучи великой подвижницей и молитвенницей, она никогда во всю жизнь не пропускала церковной службы и как-то раз, невзирая на страшную гололедицу, пошла в церковь, поскользнулась, упала и сильно ушибла себе ногу. Внесли ее в келью, положили, но она так страдала от нестерпимой боли в ноге, что не была в состоянии даже выносить дневного света, поэтому она несколько месяцев пролежала в совершенно темной келье, с наглухо завешенными окнами, как бы в темнице. Предсказание о. Серафима сбылось, и старица уразумела смысл батюшкиных слов.

Ее похоронили у Казанской церкви, с правой стороны, недалеко от матушки Александры. Старица Дарья Трофимовна свидетельствует в летописном рассказе, что она была очевидицей следующего чуда (тетради № 1 и 4). «При кончине своей, — говорит она, — матушка Ксения Михайловна строго заповедовала исполнить ее завет: все 40 дней по ее смерти принимать и кормить всех, сколько бы ни пришлось, странных и пришлых, что в точности и было исполнено. Я тогда была в стряпушечьем послушании при трапезе и самовидица совершившемуся в те дни чуду. До кончины матушки выходило каждодневно на обед и ужин 8 караваев хлеба, 1 мера круп и 1 мера пшена на кашу на одних только сестер; в продолжение же этих 40 дней, несмотря на то что очень много кормили всякий день странствующего народа, вышла как раз только половина всей этой пропорции, то есть каждодневно по 4 каравая хлеба, 1/2 меры крупы и 1/2 меры пшена, и все тогда очень дивились этому».

На память о Ксении Михайловне Кочеуловой в келье матери Александры остались:

1) икона древняя Скорбящей Богоматери, родительское ее благословение;
2) иконы страстей и бичевания Спасителя;
3) начальнический посох, деревянный, некрашеный и
4) часы с боем, привезенные ею еще из Тулы.

Матушка Ксения Михайловна 43 года начальствовала над общинкой.

После кончины батюшки о. Серафима послушник Иван Тихонов не только не бросил своей мысли и цели — быть покровителем и распорядителем в Серафимо-Дивеевской обители, но, забыв все наставления и приказания старца, решился настойчиво требовать подчинения себе общин, завещанных ему и оставленных будто на его попечение самим великим старцем. Ему даже пришла странная мысль поехать в Воронеж, под видом поклонения мощам святителя Митро-фана, к архиепископу Антонию, также прозорливцу и святой жизни пастырю, чтобы «утешиться его беседой». Желание же беседы явилось вследствие будто бы недоумения насчет ига, наложенного на него о. Серафимом, касательно Дивеевской обители. Спрашивается: если бы действительно о. Серафим приказал ему заниматься Дивеевом, зачем было ему недоумевать и спрашивать высокопреосвященного Антония? С другой стороны, так как батюшка о. Серафим запретил ему вмешиваться в Дивеево и уговаривал не губить свою душу как чуждопосетителю, то могло ли помочь ему даже благословение Антония на покровительство общине? Наконец, как благодатный прозорливец, познавший духом час смерти о. Серафима, мог ли он остаться в неведении о воле великого старца насчет Ивана Тихонова, и затем, какой смысл был благословить или советовать заниматься женской обителью канонарху-послушнику? Однако Иван Тихонов испросил себе паспорт и по благословению игумена отправился в Воронеж, а затем в 1849 году напечатал об этом рассказ (Сказания о подвигах о. Серафима, с. 109).

Для характеристики Ивана Тихонова нельзя оставить без внимания это его повествование, которому в то время верили и восторгались в Петербурге.

Когда послушник-канонарх Иван Тихонов, не повышенный до сих пор и не удостоенный игуменом Саровским даже сана иеродиакона, вошел к высокопреосвященному архиепископу Воронежскому Антонию, то он встретил его с истинно отеческой любовью, говоря: «Я тебя ожидал, я слышал, что ты приедешь!» (?) Оживотворенный таким вниманием, Иван Тихонов поблагодарил архиепископа. Тогда Антоний начал говорить следующее: «А об о. Серафиме я тебе скажу, что у нас еще ничего не было слышно об угоднике Божием Митрофане, еще не было никаких откровений, ни явлений, а о. Серафим вдруг пишет мне, не письмо, а несколько строк собственными своими руками и пророческим духом поздравляет меня с открытием св. мощей угодника Божия Митрофана!»

«После такого сладкого приветствия, — пишет Иван Тихонов, — я виделся с архипастырем ежедневно в продолжение целой недели. Лишь только ударял колокол к вечерне, он посылал за мною для беседования (?) и в течение трех или четырех часов сряду расспрашивал. Когда же я, между прочим, просил его, как великого архипастыря, разрешить мое недоумение насчет ига, наложенного на меня отцом Серафимом, касательно Дивеевской обители, по причине безмерных скорбей, полученных мной при этом послушании, то высокопреосвященный отвечал мне на это: я не только ничего не могу изменить из назначенного тебе отцом Серафимом, но еще и сам прошу тебя до последних минут жизни не оставлять сирот дивеевских твоим попечением» (??).

Действительно, вернувшись из Воронежа, Иван Тихонов начал учащать свои посещения родственницы, жившей в Казанской общинке, приобретать себе друзей между сестрами этой обители, и, вкрадчивый, льстивый и несколько начитанный, он привлек некоторых на свою сторону. Этому способствовала старость и болезненность Ксении Михайловны, бесхарактерность ее дочери Ирины Прокофьевны и доверчивость некоторых сестер. Впрочем, Иван Тихонов в первое свидание производил удачное впечатление, и многие в нем сперва ошибались. Собственно к Серафимовой мельничной обители ему было труднее прикасаться, чем к Казанской общинке, сестры которой менее часто посещали о. Серафима и не знали его заветов. Среди забот о распространении земельных владений обители он увидел, что его замыслам будет всегда мешать Михаил Васильевич Мантуров, приобретший по приказанию о. Серафима 15 десятин. Эту землю Мантуров не отдавал обители, так как батюшка приказал лишь передать ее Дивееву после смерти Михаила Васильевича, а теперь держать и беречь как зеницу ока. Наконец, личное присутствие Мантурова на этих 15 десятинах, пока земля в его руках, парализовало бы все планы Ивана Тихонова, так как каждый знал, что Михаил Васильевич был единственный близкий и доверенный ученик о. Серафима, который никогда бы не признал Ивана Тихонова учеником великого старца и завещанным попечителем Дивеева. Напротив, о. Серафим запретил Михаилу Васильевичу видеться и беседовать с Иваном Тихоновым. Несмотря на трудное разрешение такого вопроса, Ивану Тихонову представился удобный случай. Чтобы быть истории беспристрастной, вернемся к биографии М. В. Мантурова, составленной Н. А. Мотовиловым и о. Василием Садовским.

«В 1833 году, — пишут они, — еще в пребывание Михаила Васильевича в Симбирской глуши у генерала Куприянова, 2 января скончался батюшка Серафим, а по его кончине вторгся насильственно в Дивеево, по предречению святого, некто просто мещанин города Тамбова Иван Тихонов Толстошеев, так называемый живописец, послушник Саровской пустыни. Видя, зная и вполне сознавая, какое имеет значение Михаил Васильевич для Серафимовой Мельнично-девической общинки, он понял, что в задуманных им планах своего честолюбия главной помехой всему и всегда будет Мантуров, почему, не задумываясь, при представившемся к тому наиудобнейшем случае, решился или удалить его, отстранив от общины, или же, того лучше, совсем погубить. Вот как это случилось.

Увидясь с приехавшим после войны в Саров генералом Куприяновым, который прибыл для поклонения могиле ве ликого старца о. Серафима и чтобы поблагодарить святого за его молитвы и заботы о приведении его имений и крестьян в порядок, Иван Тихонов обратился к нему с просьбой. Под видом самого смиренного, горячо преданного старцу и любимого его ученика, которому будто бы о. Серафим поручал печься о Дивеевской общине, он выставил Мантурова в самом наипревратнейшем виде, как бы явного притеснителя и чуть не грабителя, прикрывающегося личиной бескорыстного благожелания. Иван Тихонов молил генерала Куприянова именем почившего старца, ради любезного детища его Дивеевской обители, уговорить Михаила Васильевича или продать 15 десятин земли, купленной им при Дивееве, или же, если он на то добровольно не согласится, пригрозить ему и каким бы то ни было насильственным образом отнять землю у него для общины. Благодушный и доверчивый Куприянов, под впечатлением благодарной души своей к почившему праведнику, обещался все непременно исполнить. Почитая, что это ему возвестил как бы сам батюшка Серафим, генерал Куприянов принялся горячо за это святое, по его убеждению, дело. Таким образом настроенный Куприянов возвратился в свои именья и стал всячески уговаривать Михаила Васильевича отдать или же продать для Серафимовой общины эту землю в селе Дивееве, заповеданную ему батюшкой Серафимом. Но Мантуров, свято помня завет отца Серафима беречь ее как зеницу ока, не поддаваясь никаким уговорам, не прельщаясь и деньгами, прямо отказался исполнить желание Ивана Тихонова и своего доверителя. Когда же разгоряченный генерал стал грозить ему, говоря: "Да знаешь ли ты, что так же просто, как выпить стакан воды, я выпью всю твою кровь за такое упрямство?" — Михаил Васильевич ответил: "Хотя и совсем убьете вы меня, но я так же просто не отдам вам ни за что и ни за какие деньги эту землю, которую сам лично и наистрожайше, предвидя это, вероятно, по прозорливости своей, заповедал мне хранить до смерти сам батюшка Серафим и никогда, и никому, ни под каким видом, ни за что не отдавать ее и не продавать! Ничем не принудите меня нарушить этот завет святого старца! Что хотите, то и делайте со мной!"

Увы! В то время много мог сделать важный генерал со своими связями, и, взбешенный несогласием Мантурова, а также подстрекаемый письмами Ивана Тихонова, Куприянов выгнал от себя с позором честного управителя, самим о. Серафимом данного ему, и даже, придравшись к какому-то не стоящему ни малейшего внимания пустяку, приказал отобрать у Мантурова все платье, даже Анны Михайловны, подушки и выпроводить без выдачи заслуженного им жалованья. И вышел прибывший к Куприянову за святое послушание на подвиг истинно верный и преданный даже до полнейшего самоуничижения послушник и ученик святого старца совершеннейшим в буквальном смысле нищим, с женою своею, из столь черно отблагодарившего его дома богача генерала Куприянова. Они побрели почти Христовым именем, пешком, в указанный им и Богом назначенный, благословенный Дивеев. Михаил Васильевич, радуясь тому, что сберег заповедь святого отца своего, совершенно покойный в совести, невзирая на горечь этой скорби, с удивительным терпением, бодро переносил испытание и старался поддерживать в том же настроении и жену свою Анну Михайловну. Но когда они дошли до Москвы и остановились в городе, ввиду совершеннейшей уже невозможности следовать далее, за буквальным неимением даже куска насущного хлеба, Михаил Васильевич упал было духом. Жена его мучилась голодом и, почти умирающая от истощения, невольно роптала и тем еще более увеличивала нравственные муки Михаила Васильевича. В этом положении Мантуров стоял у Иверской часовни и пред чудотворным образом изливал свою скорбь Матери Божией, ради славы Которой он самопроизвольно обнищал и отдал Ей все свое земное благосостояние. Величайший подвижник не просил помощи ни у кого, кроме Царицы Небесной! Воистину не напрасна была молитва, и услышала его Матерь Божия! Возвращаясь из часовни, Михаил Васильевич по дороге запнулся ногою за что-то и нашел кем-то рассыпанные 60 коп. мелкими деньгами. Подумав, не явится ли владелец их, и, не видя никого, он поднял деньги, считая их за подаяние от Самой Царицы Небесной, и радостно возвратился к жене, успокоил ее и накормил. Несколько времени жили Мантуровы таким образом, получая почти каждодневно необходимую для пропитания их милостыню, через Михаила Васильевича, от Иверской Царицы Небесной до тех пор, пока раз кто-то совсем ему неизвестный, даже и не глядя на него, к немалому удивлению Мантурова, сунул в его руки какую-то бумажку и скрылся. Развернув бумажку, Михаил Васильевич увидел, что это деньги, и в несказанной радости возвратился домой и рассказал все жене своей. Возблагодарив Господа за столь явное чудо Матери Божией, они тут же собрались и двинулись в путь по направлению к Дивееву. По дороге они видели также немало чудес с собою, и, по свидетельству о. Василия Никитича Садовского, он, ради жалости и правоты их, отдал Михаилу Васильевичу заимообразно от своей собственной бедности сбереженные на черный день последние 75 рублей ассигнациями. Купив на эти деньги маленький срубок и построив домик, Мантуров поселился таким образом на столь дорого ему доставшейся и заповеданной батюшкой Серафимом земле вместе с женой своей Анной Михайловной, и жили они тут в крайней бедности, питаясь от труда рук своих».

Николай Александрович Мотовилов, человек горячего и искреннего сердца, был в то время холост и, дабы действительно послужить памяти о. Серафима и исполнить его заповедь относительно Дивеева, решился сам поехать на родину великого старца в Курск, собрать сведения о детстве и юношестве его, а также посетить Киевский Флоровский монастырь и расспросить о монашествовавшей в нем Агафье Семеновне Мельгуновой, основательнице Казанско-Дивеевской общинки. В Сарове Н. А. Мотовилову передали, что о. Серафим перед кончиной приказывал многим писать, чтобы эти лица приехали свидеться с ним, но когда он узнал, что они не будут, то передал некоторым инокам предсказания свои и откровения, относящиеся до этих лиц. Так, Николаю Александровичу было приказано сказать: «Скажи, что чего он домогается (то есть получения руки Екатерины Михайловны Языковой), это не для него, а ему готовится другая...» Николаю Александровичу, жившему большей частью в его Симбирском имении, не были известны отношения о. Серафима к Ивану Тихонову, поэтому он легко поддался вкрадчивому этому послушнику, который выдавал себя за любимейшего ученика Серафимова и рассказами о батюшке, предсказаниях его, чудесах, своих беседах с ним, о прощании с ним перед кончиной и проч. приблизил Николая Александровича к себе. Мотовилов все добытые сведения о родителях о. Серафима в г. Курске и о самом великом старце передал по возвращении из путешествия Ивану Тихонову, который и воспользовался этим при издании сказаний о подвигах о. Серафима в Петербурге в 1849 и 1856 годах. Зато эта поездка имела весьма дурные последствия для самого Николая Александровича; он беспричинно заболел сильным нервным и душевным расстройством. Так как лекарственные средства не помогали ему, то Николай Александрович поехал опять в Воронеж к архиепископу Антонию, который признал, что болезнь произошла по попущению Божию, от врага, излившего на него свою месть за труд, послуживший к прославлению имени великого угодника Божия отца Серафима. В продолжение нескольких месяцев он излечился совершенно, будучи часто причащаем Христовых Тайн святителем Воронежским Антонием.

Не прошло полугода после кончины старца о. Серафима, как одна сестра Дивеевской обители, Варвара Кондратьевна, подверглась неизвестно отчего припадкам беснования. В этом состоянии, теряя рассудок, она билась о землю, в исступлении рвала на себе волосы, с неимоверной силой порывалась бежать прочь от людей без определенной цели. В одну ночь видит она себя в Дивеевской церкви во имя Рождества Христова; тут была одна из сестер (Д. Ф.) и старец Серафим. Старец, взяв ее руку, вложил в свою, а под другую руку приказал взять сестре и, введя больную в алтарь, обошел с нею кругом престола: она вдруг почувствовала себя легко и хорошо. Проснувшись, она сотворила крестное знамение, осмотрелась кругом, ощупывала свою остриженную голову, все ясно понимая, и встала сама совершенно здоровою. С тех пор уже не подвергалась прежним припадкам и доселе пользуется здоровьем. (См. изд. 1893 г.)

В июне 1833 года г-жа Колычева писала к Георгию, затворнику Задонскому, из Сарова: послушник саровский Феодор, уроженец города Козлова, Тамбовской губернии, живши в мире, был подвержен беснованию и тяжко страдал. Испытав тщетно разные средства лечения, он явился к игумену Саровской пустыни о. Нифонту и со слезами просил принять его в обитель на жизнь покаянную, сознавая, что Господь за грехи попустил ему нести страшное искушение от диавола. Вняв убедительной просьбе, игумен принял его в обитель. С полным усердием новоначальный инок исполнял возложенные на него послушания, а немногие свободные часы отдыха употреблял на молитву, оставляя для сна самое краткое время. В один день, после слезной к Богу молитвы, едва предался он дремоте, в тонком сне узрел пред собою старца Серафима в той одежде, какую обыкновенно он носил в последние годы. Явившийся советовал ему отслужить молебен Божией Матери и панихиду об убогом Серафиме и по исполнении сего обещал ему выздоровление. С несомненною верой в действенность молитвы почившего в Бозе о. Серафима молодой инок немедленно выполнил повеленное старцем. По окончании молебного пения Богородице была совершена панихида. Когда диакон начал возглашать: «Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшему рабу Твоему иеромонаху Серафиму» — Феодор пал на землю и начался с ним припадок, во время коего в ужасных конвульсиях изо рта его показался дым, замеченный всеми тут находившимися. После сего он оставался около получаса в бесчувственном положении и с тех пор за молитвы старца Серафима навсегда освободился от беснования.

Два года спустя после кончины о. Серафима сестра Дивеевской обители Наталья Кирилловна была больна горячкой и уже находилась при дверях гроба, так что, отчаявшись во всех способах врачевания, ее соборовали св. елеем. Во время болезни она совершенно потеряла владение рукой, и ее перекладывали на постели, подложив платок. Однажды видит она во сне о. Серафима. Он говорит ей: «Что ты, матушка, не придешь ко мне на источник?» Она отвечала: «Я больна, у меня рука отнялась». «Которая?» — спрашивает старец. «Правая». Старец, взяв ее за больную руку, поднял, повторяя: «Приди ко мне на источник».

Проснувшись, она нашла руку свою исцеленной и могла действовать как здоровой. Но, будучи слаба от бывшей горячки, не могла идти пешком в Саров; в тот же день ее повезли туда, облили водой из источника о. Серафима — и она получила полное выздоровление и обновление сил (рассказ самой сестры, 1862 г. июля 20 дня).

Сестра Дивеевской обители Ф. В. сделалась больна глазами. Накануне нового 1835 года видит она сон, что находится в церкви Тихвинской иконы Божией Матери. Отец Серафим выходит из Царских врат в белой ризе, подает воздух и велит отереть им глаза, а сам стал позади нее. Она спросила его: «Ты ли это, батюшка?» Серафим отвечал: «Какая ты, радость моя, неверующая! Сама же просила меня, а не веришь, ведь я у вас обедню совершаю». После сего Серафим сделался невидим. С этого времени болезнь глаз прошла у сестры. (Рассказ самой исцелевшей.)

Ив. Яковл. Карат-в рассказывал о себе, что в 1833 году, возвращаясь в полк свой из домового отпуска, он, по молитвам старца Серафима, которого призвал в минуту опасности, был спасен от разбойников, напавших на него в дороге.

Ротмистр Африкан Васильевич Теплов, питавший особое уважение к о. Серафиму и им любимый, в 1834 году приехал в Саров с семейством, в котором трехлетняя дочь болела ногами и почти не могла стоять. Отслужив панихиду на могиле почившего старца, понесли дитя к Серафимову источнику, твердо веруя, что Господь за молитвы старца помилует больную. Напоив дитя водой из сего источника и омыв ноги, взяли этой воды в монастырь с намерением отслужить над ней молебен с водоосвящением. При входе в монастырь дитя вдруг попросилось долой с рук няньки, выражая стремление идти самой. Нянька, после долгого сопротивления, наконец решилась пустить и, взяв за руки, повела ребенка, но девочка выдернула свою руку и побежала вперед сама, как здоровая. Обрадованные чудом сродники исцелевшей поспешили на могилу о. Серафима и со слезами благодарили его за милостивое ходатайство о них.

В 1846 году второй сын ротмистра А. В. Теплова вывихнул себе ногу и страдал от боли около 2 лет. Между тем пришло время определения его на службу. Твердо уповая на предстательство и помощь о. Серафима, много являвшего благодеяний семейству его, А. В. Т. отправился в Саровскую пустынь. Отслужив панихиду по старцу Серафиму, несмотря на холод (это было 21 декабря 1848 г.), он отправился на источник о. Серафима с двумя сыновьями, и больной вымыл водой из источника свою ногу. Через несколько часов оба брата пошли опять на источник. Болящий из них облился водой с головы до ног и потом на коленях перед иконами, утвержденными на особом столбе в часовне у источника, долго молился вместе с братом, прося Бога помиловать его за молитвы о. Серафима. Возвратясь домой, больной объявил, что не чувствует уже боли в ноге, и ныне, находясь в совершенном здоровье, служит в кавалерийском полку.

Манатейный монах Саровской пустыни о. Киприан писал в 1840 году: «По смерти о. Серафима досталась мне шапочка из черной крашенины, которую он обыкновенно нашивал на голове своей. Издавна я подвержен был сильной и продолжительной головной болезни, от которой лежал по нескольку дней в постели. С приобретением шапочки я стал надевать ее на себя при появлении болезни и мысленно просил молитв о. Серафима об избавлении меня от страданий. С возложением на себя шапочки всякий раз боль проходила. Такое же действие в зубной болезни приводилось мне испытывать неоднократно от обломка того камня, на котором блаженный о. Серафим подвизался в пустыни, когда я сей обломок клал на больные зубы».

Нижегородской губернии, Ардатовского уезда, села Большого Череватова, удельный крестьянин Г. Д. С. в 1848 году на дороге в село Окиль почувствовал припадки холеры. По вере к старцу Серафиму поехал он поспешно на источник о. Серафима, умылся, окатился и напился воды из источника — и от этого почувствовал такое облегчение, как будто никогда болен не был.

Однажды привели к источнику о. Серафима бесноватую женщину: несчастная драла себя за волосы, рвала свою одежду и ужасно кричала. На нее начали лить воду из источника, и она закричала: «Пустите, пустите, замучил меня монах!» Несмотря на то, на нее продолжали лить воду до тех пор, пока она не пришла в спокойное состояние и забылась. Придя в себя через несколько времени, она стала совершенно здорова, оградила себя крестным знамением, сама напилась воды из источника — и с того времени доныне прежние припадки не возвращались к ней.

Помещик Нижегородской губернии Д. А. А., благотворитель Дивеевской общины, об упокоении души которого ежедневно читается Псалтирь, по правилам той обители, под старость лишился зрения, так что ничего не мог видеть. С этой потерей он лишился и другого наслаждения, которое чувствовал при чтении книг Св. Писания и отцов Церкви. Занятие это было единственным утешением его старости. Отягченный скорбью, он послал нарочного к двоюродной сестре своей, Е. А. Б., с уведомлением о своей печали и с просьбой навестить его. Сестра, услышав от посланного о несчастии брата, тотчас же послала ему воды из источника о. Серафима, которую она всегда имела у себя в доме. Этот подарок очень утешил старца, и он немедленно приступил к исполнению переданного от сестры наставления, как поступают с этой водой. «Я приказал, — говорил он, — подать себе чистое полотенце, намочил его водой от источника Серафимова и потом приложил его к больным своим глазам с молитвой: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитвами угодника Твоего Серафима исцели меня. Я повторил это три раза. И вот, когда через несколько минут я отнял в первый раз полотенце от глаз своих, я увидел все, что меня окружало, как бы в каком-то тумане или как бы сквозь самое частое сито. Во второй раз я начал уже различать предметы и, наконец, после третьего раза я в состоянии был даже читать; болезнь моя совсем миновала. Изумленный этим внезапным и столь чудесным исцелением за молитвы угодника Божия Серафима, я поспешил прежде всего в Саровскую пустынь, чтобы отслужить здесь благодарственный молебен Господу Богу и Пречистой Его Матери и панихиду по о. Серафиме, а потом положил себе за правило ежегодно уделять часть своих доходов Дивеевской женской общине, зная, какое отеческое попечение имел о ней благодетельный старец Серафим». Года за полтора до кончины о. Серафима Н. М. К., бывши со своей женой в Сарове, в беседе со старцем получил от него одно приказание, вроде заповеди, для жизни супружеской. Отец Серафим с ангельской улыбкой сказал: «Если вы этого не исполните, то ты и она скоро умрете». Пока жив был о. Серафим, с помощью Божией они соблюдали заповедь старческую, но потом мало-помалу стали позабывать ее и несколько раз преступили. После этого внезапно Н. М. К. сделался болен расслаблением всех членов и чем-то вроде сильной горячки, так что через две недели после того, как слег в постель, он лишился голоса, губы его помертвели, и он был совершенно безнадежен. В тот самый день, когда уже смерть готова была взять свою жертву, утром приходит к нему пользовавший его лекарь Д. А. В. и рассказывает окружавшим больного свой сон; ему представилось, что он шел к К., и вдруг попался ему навстречу седой старичок, в лаптях и в рубище, который остановил его и сказал: «Ты идешь лечить его? Ты его не вылечишь, и он должен умереть; но ты скажи ему, чтобы он дал перед Богом какой-нибудь обет — и тогда он останется в живых». Больной слышал этот рассказ лекаря и по уходе его стал размышлять о слышанном. Тотчас понял он, что этот старичок был не иной кто, как отец Серафим, хотя уже скончавшийся, и что настоящая болезнь была следствием нарушения заповеди. Тогда К. начал горько раскаиваться в своем поступке и дал обет Богу, что если останется в живых, то возьмет под свой покров одну из своих родственниц, сироту девицу Надежду. Только что он сделал в душе своей этот обет, как почувствовал мгновенно облегчение болезни: через несколько минут сел сам собой на постели и потом начал звать жену обыкновенным голосом здорового человека, и вместе с ней изливал перед Господом радостные слезы о дивном, благодатном исцелении, дарованном ему отцом Серафимом. На другой же день больной стал ходить по комнатам и вскоре совершенно выздоровел.

Известный и всеми уважаемый под именем Святогорца русский подвижник Афона иеромонах Серафим, в схиме Сергий, в своих келейных записках передает следующее обстоятельство. «В 1849 году при моем отъезде из Вятки я заболел. Болезнь моя была убийственна: я не думал, что останусь жив, потому что враг сильно восстал на меня. Никакие средства обыкновенные не могли меня восстановить и возвратить мне силу и здоровье. Я отчаялся. Только в первый вечер 1850 года вдруг как будто кто-то тихо говорит мне: "Завтра день кончины о. Серафима, Саровского старца, отслужи по нем заупокойную литургию и панихиду — и он тебя исцелит". Это меня сильно утешило. А надобно было сказать, что я хотя лично и не знал о. Серафима, но в 1838 году, бывши в Сарове, посещал его пустынку и с той поры возымел к нему веру и любовь. Эта сердечная привязанность и вера еще более утвердились во мне, когда в 1839 году мне снилось, что я служу молебен о. Серафиму, от всей души и громко воспевая: "Преподобие отче Серафиме, моли Бога о нас!" Только по шестой песни мне нужно было читать Евангелие, и меня затрудняла мысль, какое же читать Евангелие — преподобного, такое ли или другое какое? Вдруг кто-то говорит мне: "Читай от Матфея 36-е зачало". При этих словах таинственного голоса я пробудился. С той поры и поныне я искренно верую, что о. Серафим — великий угодник Божий. Но обращусь к начатому. По тайному внушению, убеждавшему меня к поминовению о. Серафима, я попросил, сам будучи не в силах, отслужить по нем литургию и панихиду, и лишь только это сделал — болезнь моя миновалась: я почувствовал чрезвычайное спокойствие, избавился от насилия неприязненного. И с той поры поныне благодатью Божией здоров» (Сочинения и письма Святогорца. СПб, 1858, с. 209).

Е. П. М. рассказывала такой случай со своей теткой. В 1854 году она приехала в Дивеевскую обитель помолиться и после всенощной, вспотевши, выпила два стакана воды, отчего открылась в ней сильная горячка. Три недели больная не пила, не ела и не спала; на четвертой неделе болезни сделался обморок. На выздоровление не было надежды; больная была напутствована Таинствами к смерти. Но бывшая спутницей больной смоленская инокиня, ездившая для сбора подаяний на свою обитель, повергшись перед иконой Богоматери, молила о. Серафима испросить у Царицы Небесной продолжение жизни болящей. Однажды утром она подходит к болящей и говорит: «Какой я видела сон о вас». Больная с трепетом сказала: «Верно, о моей смерти?» — «Нет, вы будете живы и здоровы. Отец Серафим мне сказал». Больная, не поднимавшая доселе головы с подушки, встала и села, говоря: «Ну, рассказывай скорее!»

Та рассказала, что о. Серафим, успокаивая ее, сказал ей: «Будь спокойна, раба Божия Евдокия будет жива. Я молил Господа и Пречистую Его Матерь».

Потом видела во сне, что будто он взял больную, повел по канавке, обвел кругом собора и привел к образу Умиления Божией Матери, вложенному в стене собора.

Выслушав сей рассказ, больная почувствовала себя совершенно здоровой. На другой день, желая подышать свежим воздухом, велела кучеру везти себя куда-нибудь, не назначая пути. Он повез ее по канавке, потом обвез кругом собора и к образу Божией Матери Умиления. Так исполнились слова старца Серафима, сказанные в сновидении смоленской инокине. (Это исцеление записано было рукой самой болящей под иконой, стоящей на источнике.)

В 1856 году единственный сын вице-губернатора Костромской губернии, действительного статского советника А. А. Борзко, будучи восьми лет, начал страдать спазмами в желудке. Болезнь эта, сначала довольно легкая, скоро превратилась в сильную с припадками. Спустя некоторое время спазмы прекратились, заменясь тоской, так что дитя, совершенно веселое и здоровое, вдруг делалось скучным. Тоска усиливалась постоянно, и припадок оканчивался слезами, а нередко и появлением пены изо рта. Наконец явились спазмы в дыхательном горле. Припадки болезни обнаруживались в день раз по пяти, а ночью дитя спало спокойно, только в последний период болезни припадки стали появляться и ночью. Медицинские пособия мало приносили пользы, и родители опасались уже лишиться своего сына, и только упование на милость Божию сохраняло в них еще некоторую надежду. В это время хорошо знакомая сему семейству рясофорная монахиня Костромского женского монастыря С. Д. Дав-ва, нынешняя игуменья той обители, отправляясь посетить некоторые монастыри русские, подарила матери больного дитяти описание жизни и подвигов отца Серафима Саровского. Родители часто читали вместе эту книгу, дивясь подвигам старца и действиям благодати Божией, в нем открывшимся. Была половина сентября, а болезнь дитяти, начавшаяся в июле, все продолжалась. В одну ночь ребенок видит во сне Спасителя в красной одежде, окруженного Ангелами, Который говорит ему: «Ты будешь здоров, если исполнишь то, что тебе приказано будет старцем, который к тебе придет». Когда это видение кончилось, явился старец и, назвав себя Серафимом, сказал дитяти: «Если желаешь быть здоровым, возьми воды из источника, находящегося в Саровском лесу и называемого Серафимовым источником, и три дня утром и вечером водой этой омывай себе голову, грудь, руки и ноги и пей ее». Этот сон ребенок рассказал няне, которая передала родителям, перед которыми и сам он повторил свой рассказ. Возблагодарив Бога за милость Его, родители недоумевали, как достать воды, и предались воле Божией, надеясь, что Господь укажет им способы к сему. Наутро больной ребенок рассказал другой сон. К нему явилась Божия Матерь, окруженная Ангелами, и с любовью приказывала исполнить непременно то, что советовал о. Серафим. Это второе видение еще более удостоверило родителей в заступничестве отца Серафима и милосердии Божием к больному. Тогда как они рассуждали о том, как достать воды, приносят записку от С. Д. Дав-вой, которая извещала мать больного о своем возвращении из путешествия. Первой мыслью родителей было просить Д-ву научить их, как достать из Сарова воду из источника Серафима. В ответ на эту просьбу она прислала бутылку воды, почерпнутой в источнике о. Серафима. Видя в сем особую милость Божию, возблагодарив Бога, начали употреблять воду по наставлению, данному во сне. Дитя, постепенно оправляясь, совершенно выздоровело. Тогда же родители, если не за себя, то за сына, дали обет непременно быть в Сарове и помолиться на гробе отца Серафима. Обстоятельства службы и семейные только в 1860 году июля 14-го дали возможность г. Б-ко вместе с сыном исполнить свое обещание — быть в Сарове. И тогда он собственноручной запиской объявил настоятелю Саровской обители об исцелении своего сына по предстательству блаженного старца Серафима.

Тамбовской губернии, Шацкого уезда, помещик полковник В. А. Пан-в страдал постоянно головной болью. В 1857 году приехал он к 15 августа в Саров, в самый праздник Успения Пресвятой Богородицы. Отстояв в больничной церкви раннюю обедню, он пожелал до поздней сходить на источник отца Серафима. Но мысль, что жена будет дожидаться в гостинице с чаем, смущала его, и он уже направил шаги свои к гостинице, но вдруг, сам не зная как, очутился по дороге к источнику. Пришедши туда, он все боялся облить водой больную свою голову, чувствуя в ней шум и ломоту, а утро было холодное, сырое, и шел маленький дождь. Здесь невидимая рука Божия устроила его исцеление чудесным образом. Нечаянно ноги его поскользнулись на мокрой глине, и он упал у источника прямо головой под желоб: невольно облит он был весь целительной водой. Не боясь более простуды, больной, поднявшись на ноги, сам несколько раз еще обливал голову и не чувствовал ни малейшей боли.

Когда полковник П-в возвращался в монастырь, с ним встретился крестьянин, который поведал, в свою очередь, следующее о своем исцелении: «Вот меня сегодня исцелил батюшка Серафим! У меня болела рука, распухла, рделась и не поднималась, я и пришел в Саров с этой болезнью. Сегодня помочил ее два раза водой из источника, и рука совершенно стала здорова». Пришедши в гостиницу, полковник рассказывал всем об этих двух исцелениях.

В 1858 году сестра общины Дивеевской Евдокия, в среду на пятой неделе Великого поста, вместе с другими сестрами набивала льдом огромный общий ледник, глубиной в три сажени. Нечаянно поскользнувшись с доски, положенной над срубом, она упала на самое дно ледника, где было несколько льду, набросанного острыми глыбами. Несчастная от сильного удара не испустила ни малейшего стона. Прочие сестры в это время все были вне ледника, хлопотали около саней своих. Когда старшая заметила, что нет одной из них, спросила: «Где Евдокия?» Никто не знал, что сказать. Взошедши в ледник, они на дне его, в темноте, увидели ее в своей одежде. Ужас поразил всех; полагали, что она уже мертвая. Двое мужчин с помощью сестер с величайшим трудом вынули ее из ямы. Видя, что она жива еще, возблагодарили Господа, отнесли ее в самую ближайшую келью, побежали за духовником и, по благословению настоятельницы, послали в село Вертьяново за лекарем. Спустя несколько часов страдалица пришла в чувство, исповедалась и приобщилась Св. Тайн; жаловалась на смертельную боль в боку и в голове, на которой показалось много шишек. Приехавший лекарь сделал необходимое кровопускание, но сказал, что ушиб очень опасный. Весь бок разнесло опухолью: нельзя было узнать, нет ли перелома в ребрах, а прикосновение к ним повергало больную в продолжительный обморок. Через четыре дня перевезли ее в больницу, но и там страдавшая вскрикивала и стонала, когда четверо едва могли взять ее, чтобы приподнять на подушки; лежала она все на одном правом боку. Спустя две недели после ушиба, в течение которых она почти не спала от боли, в полночь на Великий четверток забылась она тонким сном и видит, что батюшка Серафим, вошедши в келью, где лежала больная, сказал: «Я пришел навестить своих нищих; давно здесь не был» — и, говоря это, подошел к кровати больной. Она с горькими слезами говорит ему: «Батюшка, как у меня бок-то болит!» Старец, сложивши три перста правой руки, крестил ее расшибленное место, говоря: «Прикладываю тебе пластырь и обязания». Повторивши это три раза, он стал невидим. Евдокия открыла глаза — в келье была совершенная пустота и тишина. Она опять заснула скоро. Проснувшись в 5 часов утра, увидела себя лежащей на больном боку, не чувствуя никакой боли. Припомнив явление к ней батюшки Серафима, она говорила: «Я долго чувствовала, как будто пластырь лежит на ушибленном месте». В тот же день больная одна, без всякой помощи, встала с кровати, прошла несколько раз по келье и рассказывала всем о чудесном своем исцелении, исповедалась и приобщилась Св. Тайн, укрепляясь духом и телом за молитвы старца Серафима.

Рязанской губернии и уезда крестьянская молодая женщина Ольга И. получила припадки мучительной болезни, которая сопровождалась икотой, зевотой, омрачением зрения и исступлением. Она терзала себя, кричала, показывала неестественную силу и рвала в лоскутья свою одежду. Страдания ее продолжались 8 лет. В 1858 году с тремя странницами она пошла в Саров и Дивеево; дорогой чувствовала иногда припадки, но могла еще идти. По мере приближения к Сарову припадки ее усиливались, а увидав его, она легла на дороге и решительно не хотела идти далее. С большим усилием привели страждущую в Саров. После молебна Царице Небесной и панихиды по отцу Серафиму отправилась она со спутницами своими на его источник. Здесь припадок был необыкновенно сильный, она кричала: «Что ты меня душишь! Я силен, что ты меня вяжешь? Я выйду, выйду!» Ее ударяло несколько раз замертво о землю, часа два она была слепой и немой. Наконец злой дух закричал: «Три вышло, один остался». Спустя сутки она приобщилась в Сарове Св. Тайн и отправилась в Дивеево. Не доходя же за полверсты до монастыря, она упала на землю. Несколько раз на дороге перевертывало ее как колесо, с большим усилием довели больную к вечеру до гостиницы, всю ночь больная провела в беспокойстве и убежала бы, если бы ее не держали. Утром, не сказывая куда, повели ее в церковь Преображения Господня, где пустынка преподобного отца Серафима обращена в св. алтарь и где хранится вся его одежда. Неестественная сила противилась силе нескольких человек, когда тащили ее в церковь. Злой дух кричал: «Выйду, выйду, буду молчать». С распростертыми руками, ногами и раздувшейся шеей и животом потащили ее к камню Серафимову. Положив на него больную, накрыли ее мантией, возложили на нее эпитрахиль старца: больная сильно кричала, и, после того как на руки надели ей рукавички отца Серафима, она сделалась как бы мертвая. Мало-помалу шея, живот и все члены начали приходить в естественное положение; пробыв без чувств часа полтора, больная совершенно пришла в себя, молилась со слезами, благодарила Господа и угодника Его за свое исцеление, но была слаба, не могла говорить много, а все рассказываемое о ней спутницами подтверждала, подтверждала и то, что ей никогда не было так легко и покойно, как теперь. Настоятельница общины благословила ее на дорогу портретом отца Серафима и частичкой от его камня. На другой день, отстоявши обедню, молебен и панихиду, она отправилась в Москву и доселе пребывает здоровой.

Города Пензы мещанская жена Евдокия Очкина рассказывала следующее: «В 1843 году ходила я в саду с трехлетней дочерью моей Елисаветой; не знаю, как к бахроме моего платья пристал репей. При снятии его, вероятно, соринка отлетела и попала в глаза девочки. Елисавета моя вдруг вскрикнула и, закрыв оба глаза, стала плакать, проливая потоки слез. Я призывала старушек осмотреть, что с нею; они искали сор языком, выворачивали глаза на кольцо, но дочь моя окончательно лишилась зрения. Прошел год; в Пензу приехал из Петербурга доктор; я носила к нему слепую, но ее глаз невозможно было и ему рассмотреть: никакие средства не помогли ему открыть сжатых и как бы сросшихся век. Доктор отказался от помощи. Еще год спустя ослепшая дочь моя сидела около меня на полу, я положила ей на колени игрушек: она ощупью перебирала их. Я плакала, глядя на нее, и говорила мысленно: "Отец Серафим! Помолись Господу, чтоб открылись глаза слепой моей дочери; я к тебе в Саров пойду пешком". В эту самую минуту она вспрыгнула на ноги и бегом побежала по комнате. С тех пор она стала видеть, как и прежде; но, проживши около двух лет, скончалась; я же, грешная, совсем забыла о данном мною обещании насчет путешествия в Саров и за это была вторично наказана. Другая дочь моя, Мария, будучи тоже трех лет, сильно заболела глазами; примочки и лекарства не помогали ей, тут-то я вспомнила, что обещалась идти в Саров. Не мешкая нимало, я отправилась в путь, и в тот же самый день, как служила панихиду по батюшке Серафиме, малютка моя исцелилась. Только на одном глазу остался знак — не то чтобы бельмо, но маленькое пятнышко, которое, впрочем, не мешает ей видеть, как бы в память того, что мать забвением обещания прогневала человека Божия». (В 1858 году она была в Дивееве со своей 15-летней дочерью Марией и все написанное рассказала сама.)

В 1859 году жена почтмейстера города Темникова, получив из Сарова портрет старца Серафима, писанный на осколке от камня, на котором старец стоял и молился, хотела послать его в подарок своему благодетелю в Тамбов. С этой мыслью, забывшись сном, она видит старца Серафима, который, строго взглянув на нее, сказал: «Почему же ты не хочешь сама иметь мой портрет?» — и с этими словами ударил ее по плечу. Проснувшись от сего, она почувствовала трясение во всем теле; плечо, по которому был сделан удар, и рука совершенно оцепенели, как бы разбитые параличом. Она немедленно отправилась в Саров, отслужила панихиду, с усердием молилась на могиле о. Серафима и тут же получила совершенное исцеление от своей болезни.

Г-жа Ал-ва, будучи беременна, весьма боялась приближения времени родить, так как роды всегда были особенно тяжелы для нее и опасны. В это время зашел к ним в дом странник, у которого было описание жизни старца Серафима. Прочитав эту книгу, г-жа А. после молитвы к Господу Богу положила свое упование на блаженного старца Серафима и просила его помощи. После этого она почувствовала себя гораздо лучше; всякий страх прошел уже, было что-то радостное на душе. Наступило время родов. Без всякой помощи от людей, призывая на помощь только Богоматерь и старца Серафима, А-ва родила без прежних страданий сына, которого назвала Серафимом. (Собственноручное письмо г-жи Ал-вой к настоятелю Саровской обители.)

Глава XXII

Блаженная Пелагея Ивановна Серебренникова в Дивееве

се страдания, которые переносила Пелагея Ивановна в Арзамасе, приготовляли ее к переходу в Дивеево, куда предназначил ее прозорливый о. Серафим, при первом еще свидании с ней. «Иди, матушка, иди немедля в мою обитель, — сказал старец, — побереги моих сирот-то, и будешь свет миру, и многие тобою спасутся!» Много препятствий нужно было преодолеть ей, много скорбей и истязаний нужно было претерпеть страдалице, чтобы наконец сами родные убедились в том, что ее надо отпустить в Дивеево, где ей предназначено было просиять своими необычайными подвигами. Мать хлопотала о том, как бы ее сбыть с рук, даже предлагала за то деньги и говорила: «Намаялась я с нею, с дурою». Но Пелагея Ивановна отказывалась идти в предлагаемые монастыри и только твердила одно: «Я дивеевская, я Серафимова и никуда не пойду». И слова ее исполнились. В 1837 году сестра Ульяна Григорьевна, дивная старица, опытная в духовной жизни и прозорливая, любвеобильная и странноприимная, по какому-то делу отправилась в Арзамас с двумя послушницами. Когда они ехали городом, вдруг откуда ни возьмись бежит к ним Пелагея Ивановна, влезает в их повозку и зовет их к себе: «Поедемте к нам чай пить. Отец-то хоть и неродной мне и не любит меня, да он богат, у него довольно всего, поедемте». Прибыли по ее зову дивеевские и рассказали все домашним. Ульяна Григорьевна, имевшая дар прозорливости, сказала матери: «Вы бы отдали ее к нам, что ей здесь юродствовать-то?»

Возрадовалась, услышавши это, Прасковья Ивановна. «Да я бы рада-радехонька, если б вы ее взяли и если б пошла она, — отвечала мать. — Ведь нам-то, видит вот Царица Небесная, как надоела она; просто — беда. Возьмите, Христа ради, вам за нее мы еще и денег дадим».

Ульяна Григорьевна обратилась ласково и к самой Пелагее Ивановне: «Полно тебе здесь безумствовать-то, пойдем к нам в Дивеево, так Богу угодно».

Будто равнодушно все это слушала безумная и вдруг при последних словах Ульяны Григорьевны вскочила, как умница поклонилась ей в ноги и сказала: «Возьмите меня, матушка, под ваше покровительство». Все изумились ее речам, один только деверь злобно усмехнулся и сказал: «А вы и поверили ей. Вишь, какая умница стала! Как бы не так! Будет она у вас в Дивееве жить! Убежит и опять станет шататься». И еще более удивились все, когда на эти столь недобрые речи деверя своего Пелагея Ивановна пресмиренно поклонилась ему в ноги и совершенно здраво и разумно ответила: «Прости Христа ради меня, уж до гроба к вам не приду я более». Воистину пришло определенное Богом время поступить Пелагее Ивановне в Дивеевскую общину, потому что Ульяна Григорьевна пригласила ее в Дивеево единственно любви только Христовой ради и сжалившись над несчастной страдалицей; да и сама страдалица без всякого сопротивления, с полной охотой оставила кров родной матери своей и с радостью отправилась в Дивеево. Полученные за Пелагею Ивановну деньги 500 руб., как взнос в обитель, Ульяна Григорьевна тотчас по приезде своем передала распоряжавшемуся тогда всем послушнику Ивану Тихонову.

Пелагея Ивановна еще по дороге в Дивеево и при вступлении в обитель успела уже наделать по своему юродству множество несообразных выходок, которые поразили келейниц начальницы Ксении Михайловны. «Какую-то вовсе дуру привезли к нам», — говорили они.

«Знать, это дочь купчихи Прасковьи Ивановны Королевой, — отвечала Ксения Михайловна, — она, бедная, вовсе из ума выжила».

Между тем Пелагея Ивановна взошла с келейницами к настоятельнице и, увидев простосердечную, молодую еще девицу из села Кременок Ардатовского уезда, по имени Анну Герасимовну, стала пред ней на колени, поклонилась до земли и, воздевши руки свои, воскликнула: «Венедикт, Венедикт! Послужи мне, Христа ради». Услышавши эти слова, матушка Ксения Михайловна весьма растревожилась. «Вот так хорошо, — говорила она, — не успела еще носа показать, да уж и послушницу давай ей, вишь какая! Ты вот сама послужи сперва, а не то чтоб тебе еще служили». Молодая же девушка, которой блаженная так усердно кланялась, подошла к ней, жалея ее бедную, погладила ее по голове и видит, что голова-то у нее вся проломана, в крови, и кишат в ней насекомые. И так ей стало жаль ее, но сказать ничего не посмела. Этой-то сострадательной и простосердечной девице Анне Герасимовне Господь привел послужить впоследствии во все пребывание Пелагеи Ивановны в Дивееве, в течение 45 лет, с усердием и преданностью подвижницы Божией.

И зажила «безумная Палага», как называли ее многие в Дивееве, но не радостной жизнью... Приставили к ней сначала молодую, но до крайности суровую и бойкую девушку, Матрену Васильевну, впоследствии монахиню Макрину, известную своею строгостью и суровостью... Так она била ее, что смотреть нельзя было без жалости. А Пелагея Ивановна не только не жаловалась на это, но радовалась такой жизни. Она сама как бы вызывала всех в общине на оскорбления и побои себе, ибо по-прежнему безумствовала, бегала по монастырю, бросая камни, била стекла в кельях, колотилась головой своей и руками об стены монастырских построек. В келье своей бывала редко, а большую часть дня проводила на монастырском дворе, сидела или в яме, выкопанной ею же самой и наполненной всяким навозом, который она носила всегда в пазухе своего платья, или же в сторожке в углу, где и занималась Иисусовой молитвой. Всегда летом и зимой ходила босиком, становилась нарочно ногами на гвозди и прокалывала их насквозь, и всячески старалась истязать свое тело. В трапезу монастырскую не ходила никогда, питалась только хлебом и водой, да и того иногда не было. Случалось, что когда вечером проголодается и пойдет нарочно по кельям тех сестер, которые не были расположены к ней, просить хлеба, то вместо хлеба давали ей толчки и пинки и выгоняли вон от себя. Возвращалась домой, а тут Матрена Васильевна встречала ее побоями.

Когда, по кончине матушки Ксении Михайловны, заступила место начальницы родная дочь ее, кроткая и, словно младенец, простосердечная старица Божия Ирина Прокофьевна Кочеулова, тогда некоторые из сестер, уважавших Пелагею Ивановну, стали говорить ей: «Что это, матушка, возымейте жалость, смотреть больно, как бьет Матрена-то Пелагею Ивановну, ведь собака — скот, и ту жаль, а она хоть и дура, все же человек-то есть». И добрейшая матушка Ирина Прокофьевна взяла от Пелагеи Ивановны Матрену Васильевну и приставила к ней другую молодую девушку Варвару Ивановну, но не полюбилась эта девушка блаженной. И стала Пелагея Ивановна сама уже бить ее и всячески старалась от нее отделаться, прогоняла ее и говорила ей в глаза: «Не люблю тебя, девка, как ты ни служи мне, лучше уйди от меня». Пробовали-пробовали и с общего наконец совета, сжалившись над безумной, порешили тем, что матушка Ирина Прокофьевна приказала келейнице своей привести к ней для услужения ту самую крестьянку Анну Герасимовну, которая тотчас по приезде в Дивеево так возлюбила Пелагею Ивановну, что тогда же сердечно желала остаться при ней в услужении, Христа ради.

Лишь только взошла с матушкиного благословения Анна Герасимовна к Пелагее Ивановне, она, будучи весьма сильной и мужественной, вскочила, схватила ее, как маленького ребенка, в охапку, поставила в передний угол на лавку, поклонилась в землю и сказала: «Отец Венедикт, послужи мне Господа ради, а я тебе во всем послушна буду, все равно как отцу».

И поселились они все три вместе: Ульяна Григорьевна, Пелагея Ивановна и Анна Герасимовна в келье, которая по благословению старца Серафима построена была из саровского леса на собственный счет Ульяны Григорьевны.

Анна Герасимовна, служившая Пелагее Ивановне во всю ее жизнь в Дивееве, оставила для нас весьма подробное повествование о подвигах Пелагеи Ивановны. Повествование это при всей подробности дышит такой искренностью и задушевностью, такой простотой и безыскусственностью и так прекрасно изображает светлую и великую личность подвижницы, что летопись требует поместить это повествование почти во всей его полноте.

«Эх, матушка! Да кто же это знал, что все это о ней занадобится, — так начинает свое повествование Анна Герасимовна, — приехала она дурою и сама себя называла не иначе, как безумной и дурой. И в последний раз, когда к нам принесли Царицу Небесную Оранскую и поднесли ей приложиться, она говорила: "Царица Небесная, Ты ведь знаешь, что я — дура", — и приложилась. Так-то она сама себя величала, а о прочих и говорить нечего. Многие сестры уважали и почитали ее; а другие не только не ходили к ней, но еще ругали ее всячески: и безумная-то она баба, и бес-то в ней прозорливый сидит, и другими позорными словами.

И чего-чего только не было? Всего и не припомнишь. Скажу только одно: много прожила я с ней; много пережила, много натерпелась, а теперь, когда ее, моей голубушки, уже нет, рада бы хоть взглянуть только на нее, а не то что послушать ее, да где ж ее взять-то. А ведь все это она предвидела и предсказывала. Раз незадолго до смерти своей, когда я, видя, что она все говорит, все говорит, так вот и сыплет, разропталась на нее да и говорю: "И вправду ты блаженная, ну что это ты все говоришь без умолку? Как это тебе не надоест? И как не устанешь ты?" "Погоди, — говорит, — батюшка (так всегда она звала меня), погоди, придет время, и сама рада будешь поговорить, да не с кем будет!" Вот и вправду пришло это время. Тоска на меня нападает страшная, рада бы я хоть увидать бы только ее, а не то что поговорить с ней, да вот ее уже нет.

Да! Странный она была человек и непонятный, мудрена-то мудрена, что и говорить! А я хоть и долго жила с ней, да что я? Я — неумелый, простой человек, где ж мне было ее понимать? Что, бывало, вижу и пойму иной раз, так страха одного ради, как ее, мою голубушку, судят, все более молчу. Много, много было всего прожито. А что знаю и упомню, как лишь смогу да сумею, не взыщите, все расскажу, а вы уже, как вам Бог велит, так и рассудите.

Малое время пробыла она до меня в общине и ровно 45 лет жила со мной».

* Матушка Александра (в мире Агафья Семеновна Мелыунова) была первой настоятельницей Дивеевской общины, поставленная самим старцем Серафимом. Мельничиха — Гликерия, поставленная в настоятельницы Понетаевской общины по интригам Ивана Тихонова, нелюбимая в Дивееве.
** О самовольстве Ивана Тихонова и о других его дурных качествах см. письмо митр. Московского Филарета к высокопреосвященному Исидору, митр. Санкт-Петербургскому. Письма Филарета к Высоч. особам, с. 25.

Ульяна Григорьевна имела, как сказано было выше, свою собственную келью, построенную по благословению старца Серафима из саровского леса. Постройка эта совершилась вот по какому поводу: «Ульяна Григорьевна, — говорит Анна Герасимовна, — страсть как не любила Ивана Тихонова, и когда ухитрился он, хоть и насильственно, учинить соединение у нас двух обителей, матушки-то Александры да Мельничихи-то батюшки Серафима*, да как стал всем самовольно распоряжаться**, она и говорит: "Что это? Не могу, — говорит, — и не хочу этого терпеть. Куплю, — говорит, — себе место и поставлю свою келью, чтоб мне никто не препятствовал. Пелагею Ивановну к себе возьму, пусть живет, никто нас тогда не тронет; она защитит нас". И поставила она этот вот корпус, и стали мы в нем жить. Старинная-то Серафимовская келья теперь вот уж она одна только осталась у нас в обители. И Пелагея Ивановна точно защитила нас. Вот раз, как сейчас помню, после бывшего у нас пожара, слышу я, что Иван Тихонович в корпусе рядом с нами ходит и у всех самовары отбирает да посуду бьет; и говорю: "Вот Иван-то Тихонович, слышь, все у всех колотит, что и к нам за тем же придет". А Пелагея-то Ивановна сидит это на полу у печки да и говорит: "А ты, батюшка, сиди-ка себе да сиди, я его не боюсь, не смеет; я старичку-то (так звала она всегда старца Серафима) поближе его; земля-то у меня своя, да и корпус-то свой". Встала и ушла на лежанку. Как раз и входят матушка и Екатерина Васильевна Ладыженская, за ними Иван Тихонович, и уж было бы дело, да Пелагея-то Ивановна, приотворивши дверь из чулана, и говорит ему: "Борода-то у тебя лишь велика, а ума-то вовсе нет; хуже ты бабы". Он так и засеменил, весь растерялся. "Что это, что это ты, раба Божья?!" — говорит. Больше ничего сказать-то и не посмел, ничего не тронул, с тем и ушел. И после уж к нам не только никогда не ходил, а даже всегда Пелагею-то Ивановну обегал и боялся.

Уж и любила же она за то Ульяну Григорьевну и всегда чтила память ее.

Раз собралось много гостей к Ульяне Григорьевне, батюшки Василья дети и еще некоторые. Пелагея-то Ивановна сидела-сидела да и говорит: "Что ж? И у меня есть своя гостья, пойду ее приведу". Встала и ушла. Смотрим: идет и несет на руках прехорошенькую черненькую собачку какую-то барскую. "Вот, — говорит, — бабенька (так звала она Ульяну Григорьевну), тебе и моя гостья; она тоже кушать хочет, дай ей кусочек". И села, а собачку-то на колени себе положила. Я так и залилась от смеха, а Ульяна-то Григорьевна сердится. Пелагея-то Ивановна ей и говорит: "Бабенька, а бабенька, ты не сердись, ведь и ей кушать хочется, не жалей, дай ей кусочек-то. Я вот и говорю Поле-то*: дай, говорю, собачке-то кусочек, что ж не дать!" Накормила собачку, и как накушалась, тут же она и пустила ее. — Что уж это значило, Бог весть; а что какая-нибудь в этом притча была, я знаю, потому что этакой собачки, и поискавши-то, тут взять было негде. Да и без притчи, зря, так себе, никогда и ничего она не делала. Ульяна Григорьевна всегда была так гостеприимна, странноприимна да нищелюбива, что, бывало, никого-то не пропустит, и всяк к ней идет, и всякого-то она приветит, и накормит, и напоит, так что все, что имела, в это прожила, а умерла, так и похоронить почти было нечем. * Поля—Пелагея Гавриловна была послушницей при Анне Герасимовне.
** Афанасия Назарова (в мире Аграфена Николаевна) пребывает доныне в обители Дивеевской.

Раз умерла у нас одна сестра в больнице, звали ее Агафьей Лаврентьевной. Ей еще батюшка Серафим так предсказал при жизни, когда она здорова и молода была: "Тебя, матушка, на тот свет проводит апостол Петр". Уж три года лежала она в болезни, язык совсем отнялся, только, бывало, лепечет одно слово: "лета да лета". Намаялась, ну и вправду скончалась она в один час с нашим священником отцом Петром. И исполнилось батюшкино предсказание ей, что апостол Петр проводит ее в Царство-то Небесное. Вот когда хоронили ее, сестры смотрят, как ее понесли, да и говорят: "Хорошо ей там будет, настрадалась раба Божия". А Пелагея Ивановна, случившаяся тут, сделала точно зонтик рукою-то над головой от солнца, поглядела вверх на небо да и говорит: "Раба-то Божия, раба Божия, да не доспела того места, как моя-то Ульяна".

Скончалась Ульяна Григорьевна в день моих именин, в день памяти Симеона и Анны. Вот как, бывало, придут мои именины-то, Афанасия Назарова** на чай-то и позовет и пирожок испечет. Я и начну тревожиться и роптать. "Вот, — говорю, — еще что выдумали? Именины справлять? К чему это?" А Пелагея-то Ивановна погрозит, бывало, и говорит: "Смотри, батюшка, ты у меня память бабушкину всегда твори. Никто кроме нее меня не взял, дуру". И очень-очень всегда любила и чтила она ее.

Первые-то десять лет, если не более, возилась она с каменьями. Возьмет это платок, салфетку или тряпку, всю-то наложит пребольшущими каменьями до верху и знай таскает с места на место, полную-то келью натаскает их, сору-то, сору и не оберешься. Уж и бранилась-то я с ней, и всячески старалась отучить ее от этого, не тут-то было, таскает да таскает. Бывало, себя-то самое в кровь изобьет, даже жалость глядеть. И чудное дело, скажу вам; чего-то чего только с этими с каменьями она, бывало, ни проделывала.

Рядом с нами после пожара обители остались, и теперь еще видны, пребольшущие ямы, как всегда после постройки бывает, да от печей обгорелые кирпичи кое-где неубранные в грудах лежали. Вода летом стояла в этих ямах. Моя-то умница и добралась до них. Что это, гляжу, как ни приду домой от службы, вся-то придет тина-тиной, грязная да мокрая. Допрашиваю, бранюсь; молчит. Погоди, думаю, надо смотреть, где это она купается. Встала я это раз, к утрене собираюсь, она и не шелохнется, как будто и не думает никуда идти, только глядит на меня. Вышла я и пошла будто в церковь, а сама притаилась в сторонке. Дай, думаю, погляжу, что будет. Вот, выждав немного, вижу: бежит так-то скорехонько, торопится, и прямехонько к этим ямам. Наберет этого кирпича охапку — грудищу целую, станет на самом краю ямы да из подола-то и кидает по одному кирпичу изо всей, что есть, мочи в яму, в самую-то воду. Бултыхнется кирпич да с головы до ног всю ее и окатит, а она не шелохнется, стоит, как вкопанная, будто и впрямь какое важное дело делает. Повыкидавши собранные кирпичи, полезет в самую-то воду чуть не по пояс, выбирает их оттуда. Выбравши, вылезет и опять, ставши на краю, начинает ту же проделку. И так-то и делает все время службы в церкви. Впрямь, думаю себе, дура; да раз и говорю ей: "Что это ты делаешь? И как тебе не стыдно! То с каменьями возжалась, всю келью завозила, а теперь еще с кирпичами связалась да купаешься. Ты поглядикась на себя: ведь мокрехонька. Не наготовишься подола-то замывать". "Я, — говорит, — батюшка, на работу тоже хожу; нельзя, — говорит, — надо работать, тоже работаю". "Ох, — говорю, — уж и работа! Ничего-то не делаешь, что уж это за работа?!"

Она это, установясь, прямо-прямо глядит на меня. "Как, — говорит, — не работаю, ничего не делаю? А камни-то? Нет, — говорит, — батюшка, ведь это я тоже свою работу делаю".

Э-эх! Да, бывало, разве с нею сговоришь? Ну, вот так-то, бывало, всякую службу и отрабатывает себе. И многое множество лет работала она этак.

Вот, когда уж она стареть стала, помню как сейчас: иду я в Благовещенье к вечерне, гляжу — поднимается и она и говорит: "Господи, вот уж и моченьки нет", — вздохнула, а слезы-то, слезы у ней крупные так и катятся по щекам. И так-то мне ее, голубушку мою, жаль стало.

"Ну вот, полно уж, не ходи, — сказала я, — я пойду: никто тебя не неволит, лежи да и все".

"Эх, — говорит, — батюшка, ведь ты ничего не знаешь, коли ведь уж взялась, так и возись. Надо, надо работать".

И пошла бедная опять с каменьями возиться, потому что ямы-то так и остались незарытыми, а кирпичи-то, за недосугом многих дел поважнее, не прибраны были. Да, пожалуй, и еще более продолжалась бы эта ее работа, невзирая ни на старость ее, ни на немощь ее, если бы, жалея ее, не упросила я свезти эти кирпичи. Ну, как отвезла, так и перестала.

И диковинное, скажу вам, дело! Бывало, в воду сама лезет за этими кирпичами, и вся-то с головы до ног мокрехонька сделается, и воды нисколько не боялась; а как стара-то стала и бросила свою-то работу, то так стала бояться воды, что, бывало, нечаянно чуть обрызнешь ее, она, моя голубушка, так и всполошится, так вся и встрепенется; оттого, полагаю я по своему разуму-то глупому, что уж больно она доняла себя, столько лет водою-то окачиваясь. Господь весть.

А то придумала она еще и палками свою-то работу работать. Наберет это, бывало, большущее бремя палок и колотит ими о землю изо всей-то мочи, пока все их не перебьет, да и себя-то всю в кровь не разобьет.

И чего только она не выделывала? И ничего-то ей, бывало, не делается, как вот прочим людям. Отпала у нас однажды изгородная доска от прясла да вверх и торчит большущим гвоздем. "Ах, грех какой! Не наткнулся бы кто", — говорю; хотела убирать. А Пелагея Ивановна уж наскочила на нее и, что было мочи, босою-то ногой как ударит на гвоздь, так насквозь ноги-то и выскочил. "Что это, — говорю, — ты делаешь? ! Ох, и впрямь-то безумная ты"—да бегом уж бегу в келью-то, поскорее чем-нибудь завязать ногу-то. Гляжу, а ее уж и след простыл. Постояла я, постояла, да так ни с чем и ушла. Прибегает вечером. Ну, думаю, слава Богу! — да к ноге; перевязать-то, знаешь, хочу. Смотрю и глазам своим не верю: пристало это землицы кое-где, а раны даже и знаку-то нет никакого. Вот так-то всегда и бывало.

Бывало, она целыми днями и долгое-долгое время по обители ходит, по кельям, в поле и село; дома никогда почти не лежала, разве ночью, и то самую-то малость. Возьмет это Полю, с нею и бегает, куда ей только по-ихнему, по блаженному-то занадобится. Мы, бывало, знаем, что кроме нее некому к нам прийти, не боялись, и дверь на ночь никогда не запиралась. Днем бегает да бегает, бывало; захочет поесть, меня дома не застанет, к покойнице Матрене Федотьевне* прибежит; любила она ее очень.

* Матрена Федотьевна - дивеевская старица, о ней будет речь впоследствии.

«Катенька, Катенька! (так звала она ее). Дай мне хлебца; поесть надо; а то отца-то дома у меня нет».

Ну, и покормит ее. Федотьевна тоже чудной жизни была.

Повадилась она этак постоянно бегать в кабак к целовальнику. Люди и рады; и по-всячески судят и рядят ее, "и пьяница-то она; и такая и сякая". А она, знай себе, ходит да ходит. Вот раз это ночью, гляжу, приносит моя Пелагея Ивановна нагольный тулуп да целый-то преболыпущий узлище пряников. "Поешьте, — говорит, — батюшка". Я так и обомлела; страх на меня даже напал: "Господи! — думаю. — Где же это она взяла столько, да ночью?" Кто же их, этих блаженных-то, знает? А она веселая, радостная такая, так вот и заливается, приговаривая: "А вы кушайте, кушайте..." Что же вышло? Как бы вы думали? Кончилось тем, что она своими-то в кабак хождениями две человеческие душеньки спасла. Сам целовальник это мне рассказывал, прося у ней прощенья. Задумалось ему загубить жену свою, и вот раз ночью порешил он покончить с нею, завел ее в винный погреб и уже занес было руку, как незаметно за бочками притаившаяся Пелагея Ивановна схватила его за руку и закричала: "Что ты делаешь? Опомнись, безумный!" И тем спасла их обоих. После этого и хождение в кабак прекратила. Как прознали про это многие, понявши ее прозорливость, перестали осуждать ее, а стали почитать.

Жили мы с ней, по смерти Ульяны Григорьевны, долгое время в страшной бедности; ну, как есть в нищете. Не только заварить чайку не было, но и подолы ее за неимением мыльца, бывало, глинкой кое-как позатрешь да и замоешь. Родные-то ее, обрадовавшись, что избавились от нее, вовсе ее и бросили; боялись даже показаться, как бы она к ним не вернулась. Лет семь не только никого из них не было у нас, но и не слыхали-то мы о них ничего; наконец-то раз вздумалось матери, Прасковье-то Ивановне, поглядеть на дочь свою; ну и приехала она с падчерицей своей Авдотьей, да не к нам, а остановилась у Настасьи Андреевны Прасоловой, что против нас жила; и с их-то двора Пелагею Ивановну, бывало, и видно. Я ничего еще не знала, да Пелагея-то Ивановна такая-то скорбная, вижу, хоть будто шутит, мне и говорит: "Арзамасские приехали, батюшка; да сюда-то и боятся прийти, чтобы я с ними не поехала. Так вот что: как запрягут лошадей-то, пойдем с тобой туда. Я в их повозку-то взойду да и сяду, они и подумают, что я с ними хочу". И так грустно улыбнулась, точно сквозь слезы, только не заплакала. "Что же, — говорю, — пойдем". А сердце у меня так и перевернулось от жалости, на нее глядя. Сказано — сделано. Как заложили да подали им лошадей, мы и приходим. Гляжу, будто обрадовались. А Пелагея-то Ивановна так-то хорошо поздоровалась и разговорилась с ними, будто вовсе умная. Да вдруг как побежит, прямо в повозку-то и села, да по лошадям-то ударила и за ворота выехала. Куда что девалось? Обе, мать и сестра, испугались, страшно рассердились и принялись ее бранить по-всячески. Доехав до красильной, остановилась она и вылезла. "Нате, — говорит, — Бог с вами, не бойтесь; до гроба я к вам не поеду". А сестре-то неродной, Авдотье, которая не любила ее очень и всегда бранила, сказала: "Ты вот хоть и не любишь меня и злилась на меня, Дуня, но Бог с тобой; только помни: хоть и выйдешь ты замуж, а первым же ребенком умрешь". И разбранила же за то ее Авдотья и говорила матери: "Дура-то твоя вот, слышишь, что выдумала говорить". И не поверила; а как вышла замуж да и вправду первым ребенком-то , девочкой, умерла, так и пришлось поверить.

И стала мать ее Прасковья Ивановна с той поры бояться ее, так что раз прислала фунт чаю да в сундучке кое-какие платьишки ее мирские, а она, моя матушка, и не поглядела даже, отворотилась и полою закрылась, так что я все кое-кому разделила.

Вскоре после этого я как-то разболелась; приехала к нам Глафира Семеновна, сноха отчима Пелагеи Ивановны, которая была очень милостива и еще в девушках в Арзамасе Пелагею-то Ивановну очень любила, чтила и верила ее Божию пути и призванию; за что, по выходе замуж, много приняла побоев от свекра своего. Пелагея-то Ивановна смотрит на нее да так-то ласково говорит: "Не выпросишь ли ты у матери-то моей какой-нибудь позавалющий самовар; вот у меня батюшка-то все хворает". Возвратясь в Арзамас, Глафира Семеновна и говорит Прасковьет-о Ивановне, что самоварчик просит Пела-гея Ивановна. "Верьте Богу, маменька, — говорит, — грех нам будет, что мы вовсе ее бросили. Я была сама у ней и видела, она не то что беднее всех, а живет в сущей нищете". И прислали нам после этого самоварчик да фунт чаю, с этого только времени мы и стали кое-чем заводиться. После того, совести ради, кое-что и делывали родные. Так, приехал раз брат ее родной, Андрей Иванович, и отдал мне кожу, "сшей ты ей, — говорит, — хоть коты какие, ведь уж больно совестно". Ну, и сшила я; да она насилу-то их надела и ушла, потом приходит без котов.

"Куда же ты коты-то девала?" "Там", — говорит. А где там, Господь ее ведает.

Так и бросила; и никогда-то никакой обуви, ни чулок она не носила, и надевать не надевала. Так, бывало, босая и бегает.

Стали родные посещать нас в монастыре; и, бывало, всегда заранее Пелагея Ивановна это знает: уйдет да залезет в крапиву, и ничем-то ее оттуда не вызовешь. "О батюшка, — скажет мне, — ведь они люди богатые, что нам с ними?!"

Раз приехал к ней сюда и муж; и это она провидела, и вот каким образом: встала да мне и говорит: "Батюшка, ныне арзамасские приедут; я буду у церкви, тогда придешь за мной", — и ушла. Было это летом. Сижу я и вижу: кто-то идут двое, будто как к нам, один мужчина этакой хороший, молодой да бравый, и одет тоже хорошо. "Кто бы это, — думаю. — Что-то вовсе я такого не видала и не знаю".

"Королева-то здесь?" — спрашивает.

А это фамилия отчима Пелагеи Ивановны. "Здесь, — говорю. —А вам что нужно?"

"Нужно, - говорит. - Где она?" "А вот, - говорю, - пойдемте. А вы арзамасские, что ль? Родные ей будете?" "Кажется, будто сродником считался", — говорит.

Приходим это мы, а она, как сказала, у Тихвинской-то и сидит да улыбается. На одну ногу надела худой башмак, а на другую старую валенку и палку в руки взяла. Подошел он, посмотрел да и говорит ей: "А ты полно дурить-то, будет; поедем-ка в Арзамас". Я слышу да и думаю: что это он ее в Арзамас-то зовет? Кто же это такой? "Кто же вы, — говорю,—ей будете?" "Я-то? Муж ее", — отвечал он. "А! Вот что!"—думаю себе.

"Что же? — говорю. — Если у вас дом хороший да горницы чистые, так берите ее с Господом; она вам их очистит с камнями-то. А я радехонька буду; она мне этим сором-то вот как надоела".

Пелагея Ивановна, знай, молчит да улыбается. "А вы, — говорит он, — думаете и вправду, что она безумная дура? Вовсе нет; только так дурит и просто шельма".

А приказчик-то, приехавший с ним, и говорит ему: "Эх, Сергей Васильевич! Что вы говорите? Ну и стала ли бы она, если бы и маленький у нее был ум, терпеть такие побои, как вы ее били? А потому только и терпела, что без ума стала".

"Ну, вот, — говорил муж, — что ей делается? Вишь, какая она здоровая да гладкая!"

Пелагея Ивановна поклонилась да и сказала: "Не ходила я в Арзамас да и не пойду, хоть всю кожу сдери с меня".

Услышав это, поклонился муж молча и пошел. И после того уж никогда не был; и ничего не слышно было о нем. Вот уж много лет спустя, в 1848 году, когда у нас собор закладывали летом, вижу я раз: моя Пелагея Ивановна вдруг как вскочит, вся поджалась, скорчилась, взад и вперед по комнате ходит да стонет и плачет.

"Что это с тобою, матушка? Уж здорова ли ты? Аль что случилось?"

"Ох, — говорит, — батюшка! Ведь вот ты какой! Умирает он, да умирает-то как?! Без причастия!"

Уж тут только я все поняла и замолчала. Немного времени спустя бывший-то с ним приказчик в ярмарке приезжает к нам и рассказывает, что Пелагея Ивановна своим видом и действиями показывала все то, что было с Сергеем Васильевичем. Его действительно схватило; он точно так корчился, бегал по комнате, стонал и приговаривал: "Ох, Пелагея Ивановна, матушка! Прости ты меня Христа ради. Не знал я, что ты терпишь Господа ради. А как я тебя бил-то! Помоги мне. Помолись за меня". Да без причастия так и умер. А тогда была страшная холера. И с тех-то пор вот до 25 сентября 1883 года никогда она не поминала о муже; а тут это вижу: она будто пригорюнилась, подперлась рукой и такая сидит скорбная да грустная.

"Что это, матушка, — говорю, — ты какая?"

А она как вздохнет это так тяжело да и говорит: "Ох, Сергушка, Сергушка! По тебе и просфорки-то никто не подаст".

Я это так и встрепенулась. Ведь это она мужа вспомнила, говорю, ведь это она всегда его так называла. Посмотрела в календаре: ан 25 сентября — преподобного Сергия, именинник был, надо полагать.

Вот и мать-то ее, Прасковья Ивановна, как приезжала к ней в последний раз, "ну, — говорит, — Пелагеюшка, прости меня Христа ради; я тебя много била". "Да, — говорит, — маменька; много ты меня напрасно била; Бог простит. А все же о том надо просить Бога. А уж теперь, — говорит, — в остатки видимся, маменька; в этой жизни мне с тобой более уж не увидаться". Так и случилось; не видалась она с нею после этого, и вскоре умерла Прасковья Ивановна.

Временами приезжал к нам из Арзамаса некто бывший военный, и тоже блаженный, Федор Михайлович Соловьев, всем хорошо памятный и всем известный даром прозорливости. Так уж тут и уму непостижимо, что только выделывали они вместе; страх возьмет, бывало; не знаешь, куда и деться. Ульяну Григорьевну на что любила Пелагея-то Ивановна, а и та боялась их. Волей-неволей приходилось мне одной оставаться с ними. Как поднимут, бывало, они эту свою войну, мне уж никак не унять. Придет Соловьев, принесет чаю, либо мяты, или зверобою, что ни попало; да по-военному «не досаждай, — крикнет, — Анна! Ставь самовар и пей с нами», да еще на грех в самый-то Чистый понедельник. Ну, и пьем, сидя на лавочке в уголочке, сама тряской трясусь, потому что как лишь ни сойдутся у Рождества ли на кладбище, у нас ли в келье, — оба большущие да длинные, бегают взад и вперед, гоняются друг за другом, Пелагея Ивановна с палкой, а Федор Михайлович с поленом, бьют друг друга. "Ты, арзамасская дура, на что мужа оставила?" — кричит Соловьев. "А ты зачем жену бросил, арзамасский солдат этакий?" — возражает Пелагея Ивановна. "Ах ты, большой сарай, верста коломенская!" — кричит Федор Михайлович.

И так-то идет без перерыву у них своя, им лишь одним понятная перебранка и разговор. Я сижу еле жива от страху; грешница я, думаю себе: "Ой убьют". Ходила даже несколько раз к матушке Ирине-то Прокофьевне. "Боюсь, — говорю, — матушка; души во мне нет, пожалуй, убьют". А матушка-то, бывало, и скажет: "Терпи, Аннушка, дитятко; не по своей ты воле, а за святое послушание с ними, Божиими-то дурачками, сидишь. И убьют-то, так прямо в Царство Небесное попадешь". Ну и терплю, сижу. Бывало, сестры-то и те говорят: "Глядикась, что делают! А Анна-то кременковская с ними, с дураками, возжается, из ума тоже выжила; совсем дурою стала". Да что? С Соловьевым-то, бывало, своя у них, им лишь одним понятная да Богу, блаженная война идет. И помимо этого со всеми она, Пелагея-то Ивановна, воюет. Где там, разумеется, и кто их поймет — этих блаженных-то. По-ихнему, по-блаженному-то так и надо, только и слышишь: "Возьми ты свой грех-то"; либо: "Уймите вы вашу дуру-то; что она у тебя озорует, безумная-то дура: хоть бы привязывали вы ее, что ли". Все это сама слышит, бывало, моя-то Пелагея Ивановна; молчит, и опять за свое. Что делать? Стала я пробовать, как больно-то уж развоюется, запирать ее. Заперла это раз; она, моя голубушка, и заснула; а я-то позабыла да и ушла. Проснулась и подняла крик; слышат другие: кричит кто-то, да не поймут сразу-то. Вот и вылезла она в окошко прямо на сложенные дрова да кричит, с них-то, значит, слезть-то нельзя. И увидали да кое-как на руках уж и сняли. В другой раз тоже до того расходилась, удержу нет; прибежали, сказывают: "Возьмите свою-то дуру, больно озорует, никак не сладишь: уйми ты ее". И заперла я ее в чулан. Вот посидела она это маленько; "Батюшка, отопри, кормилец, отопри". "Нет, — говорю, — не отопру". Она опять: "Батюшка, отопри; соколик, отопри; надо". "Не отопру, — говорю, — все вон на тебя жалуются; обещай, что не будешь, тогда отопру". Замолчала; да немного погодя говорит Поле: "Девка, отопри хоть ты, ведь пес-то (я, значит) ни за что не отопрет и меня не выпустит". "Как же я без матушки могу отпереть?" —отвечает Поля.

Погоди, думаю, что дальше будет? Отперла я сама, да и говорю: "Не ходи ты туда, а то более никогда выпускать не буду". Она как вскочит, схватила меня за плечи, перевернула, да уж и нет ее: убежала. Беда, какая проказница была. И с этих самых пор стала она бояться не только замка, а чуть, бывало, без умысла нечаянно дверь притворишь, задрожит это вся, даже вскочит, так что, бывало, ни днем, ни ночью мы никакой двери уже не запирали. А наружной-то двери так и не было до 1883 года, так цельные 22 года без двери и жили.

Доходили и до начальства своеволия ее. Покойная матушка Ирина Прокофьевна несколько раз собиралась прогнать ее и ко мне об этом многократно присылала. Раз приходит ее келейница-то и говорит мне: "Приказала тебе матушка взять дуру-то твою и отправить, откуда взяли". И так-то мне стало что-то скорбно. "Я не брала и не повезу; как хотите вы делайте. Да и что гнать-то ее, — говорю, — Ульяна-то Григорьевна не так ее приняла, а тоже 500 руб. за нее Иоасафу-то отдала". А Пелагея-то Ивановна, как не до нее дело, сидит в уголочке в чулане, поглядывает, слушает да молчит. "Вон, слышишь? Что молчишь? — говорю я. — Матушка хочет отсылать тебя, дуру, за то, что все дуришь".

"Да что она обо мне говорит! — сказала. — Сама-то она еще не начальница; ведь еще сама-то, вот как я, в уголке посидит".

"Слышишь, — говорю я келейнице-то Ирины Прокофьевны, — что она говорит? Поди да скажи матушке-то".

И ушла она да все матушке-то и пересказала. Зная прозорливость Пелагеи Ивановны, испугалась матушка Ирина Прокофьевна, присылает к нам келейницу кое с чем, с гостинцами, да и не велит ее трогать. Взошла келейница, дает ей что-то. "Матушка прислала". А она не унялась; знай себе говорит: "Нет, ведь ей уж недолго начальницей-то быть". Как бы вы думали? И вправду через две недели матушку-то, Ирину-то Прокофьевну, тихомолком от нас, по Иоасафовой-то хитрости, сменили, поставив начальницей Екатерину Васильевну Ладыженскую. Но когда приходили сестры к Пелагее Ивановне и о ней говорили: "Вот у нас новая матушка". "Нет, — отвечает она, — это еще не коренная. Да еще смута-то, смута-то какая у нас будет" — и замолчит.

"Ну, - говорю, - у тебя, видно, все не настоящие да не коренные".

А вот когда матушку-то Елисавету Алексеевну поставили начальницей, я опять так и говорю ей: "Ведь новую матушку-то поставили нам; что, и эта, - говорю, - по твоему-то опять не коренная?"

"Нет, - говорит, - батюшка, вот эта-то уж настоящая, как есть коренная". Ну, уж и впрямь настоящая да коренная вышла Елисавета Алексеевна Ушакова, теперешняя наша матушка Мария».