В час пополуночи, когда в Сосновке умер старый священник, когда его истонченная страданиями душа покинула изможденное тело и отправилась в путь всея земли, на верхушке кривой сосны проснулся задремавший, было, ветер. Он встрепенулся и что есть сил дунул в сторону гнилого болота. Торопливо взлохматив на ходу шапку березовой рощи, он ухнул в дупле вздыбившегося могучей кроной старого дуба и, вспугнув серого филина, влетел под большую болотную корягу. Черная полусгнившая древесная масса шевельнулась, крякнула и слегка повернулась набок, всколыхнув покой вековой бездонной трясины. Зашевелились дремучие мхи, болото глухо заворчало, и возмущенные метановые пузыри снизу вверх пробуравили ее плоть, разогнав на поверхности сотней торопливых кругов зелено-бурую ряску. Именно в этот миг и проснулся ленивый лесной дед — леший. От долгого сна он совсем высох и превратился в корявый еловый сучок, затерявшийся в ставшем теперь не по размеру большим, запахнутом навыворот, кафтане. Правый лапоток, надетый по обычаю на левую ногу, свободно колыхался и щекотал безпомощные пальцы стопы. Леший раздраженно поежился, двинул треугольным ухом и прислушался к суетливому болотному бульканью. «Цыц, — сердито рявкнул он, что бы упорядочить суматошные ночные голоса, — не все сразу!» Волнение послушно улеглось, и суетливый отголосок ветра тут же сообщил последнюю новость. Леший резко двинул еловыми ножками, так что синяя его кровь встрепенулась и резво заструилась по набирающим силу жилам. Все члены его ожили, наполнились энергией и объемом. Через несколько мгновений он уже стал живым и полнотелым, таким, как был прежде, до своего глупого и безсрочного сна. «Наконец-то, — двинул он закипевшим жизнью телом, — пришло наше время. Пора!» Он оттолкнулся ногами от спрессованного торфяного дна, разом выскочил прочь из болота и, легко пролетев метров пятьдесят по воздуху, угодил прямо в крону приземистой ели. «Ну, вот, — удовлетворенно прошептал леший, — довольно быть водяным пузырем. Леший я, еловый, плоть от плоти лесной!» Он спрыгнул вниз и гигантскими скачками понесся сквозь лесную чащу. Мчался он, не разбирая дороги, как стадо обезумевших лосей, и лес испуганно хрустел, словно засохший пирог, который неумело разрезают тупым столовым ножом…

Проскочив сосновый бор, уродливую проплешину вырубки и умирающее озеро, леший замер подле огромного замшелого валуна, на три четверти ушедшего в землю. «Кажись здесь», — прошептал он и уперся руками в могучую грудь камня. От его напряженных усилий в воздухе повис сухой треск, будто стайка невидимых молний коротко и зло рассекала вокруг пространство. Камень задрожал и медленно двинулся, а земля вокруг него ожила и с недобрым бурчанием зашевелилась. Через минуту все было кончено, и леший нырнул в разом открывшейся в земле черный провал. «Шел, нашел, потерял», — ворчал он и шарил в темноте руками. Лесную бабу он обнаружил прямо у себя под ногами. Не сразу и понял, что небольшой берестяной свиток — это именно и есть она, крючконосая старуха. «Эка тебя скочевряжило», — обезкуражено пожал он плечами и прошептал первую часть магической формулы:

— Мы часть той силы, что вечно хочет зла…

— И вечно его творит, — едва различимо донеслось из глубины берестяного свитка.

Но леший, даром, что корноухий, сумел расслышать и разобрать.

— Сейчас оклемаешься, — успокоительно прогундосил он, отряхивая свиток от налипших земляных комочков, — время к тому располагает. Наше сейчас время.

Он вырвал несколько волосинок с острой макушки уха, прошептал какие-то заветные колдовские слова… но ничего, ровным счетом, не произошло, разве что краешек берестяного свитка чуть шевельнулся.

— Не желаешь просыпаться? — сердито ухнул леший, — Не стыдно тебе? Кто за нас работать будет? Все на свете проспали!

Он принялся хлопать в ладоши, топать ногами и крутиться вокруг себя, однако свернувшаяся в берестяную трубочку лесная баба никак не желала оживать.

— Эка незадача, — леший растерянно почесал плешивый затылок, потом протянул вверх руку и достал вдруг невесть откуда появившийся мешок с лямками.

— Ну, ладно, мы тебя покудова в котомку, — пробурчал он тихо, сунул берестяной свиток в мешок и закинул тот за плечи, — а сейчас пора, время дорого…

И опять под натиском его стремительного движения трещал лес, тряслись и осыпались зеленой хвоей ели и сосны, а звери забивались поглубже в норы и испуганно замирали… Лишь на околице деревни Сосновка леший замедлил свой сумасшедший бег и приостановился.

— Значит помер ваш поп Ляксей? — торжествующе проблеял он. — Теперь держись, худосочное племя! — Ась? — донесся из торбы слабенький голосок.

— Вот-вот, говорю же, наше время приспело — помер здешний поп, никто нам сегодня мешать не будет! — леший зашелся в булькающем смехе. Потом вдруг напрягся, раздул ноздри и засвистал, да так по-богатырски залихватски, что у живущей на краю деревни бабки Аксиньи повалился забор, а колодезный журавель, взмахнул ведром, да и закрутился шумной каруселью вокруг своей оси, пока, вовсе скрутившись, не упал в луковую гряду.

— Ась? Чевой ты? — испуганно выпростала голову из торбы лесная баба. — Нешто тише нельзя?

— А чего нам теперь бояться? — загоготал леший, перекрывая разноголосое бреханье деревенских собак. — Теперь мы все можем!

С этими словами он разбежался и с силой влепил свое тело в угол пятистенка бабки Аксиньи. Дом вздрогнул и клацнул оторвавшимися на миг друг от дружки венцами бревен. Зазвенели стекла, густо посыпалась сверху мшистая труха, а внутри дома зажегся свет. Леший приник к окну и взглянул в прореху меж занавесками. Он увидел, как старая хозяйка, озираясь по сторонам и мелко крестясь, семенит куда-то в угол. Там, у теплившейся лампадки, она на мгновение замерла, потом встала наперсточки и отдернула ситцевую шторку. Почувствовав опасность, леший отпрянул от окна, но луч необыкновенного, обжигающего света, вырвавшийся из чего-то, скрытого досель за шторкой, настиг его, ужалил и подбросил высоко в воздух. Леший заверещал, как подбитая палкой крыса, грохнулся оземь и ужом пополз в сторону дороги.

— Чур меня, чур меня! — хрипел он.

— Чевой ты гундосишь, болезный? — жалостливо спросила выглядывающая из торбы, более похожая на плоский блин, маленькая головка лесной бабы. — Нешто на тебя ладаном покурили?

— Цыц, нечисть лесная, — леший поднялся и как мокрый пес встряхнулся всем телом, — то, что я видел, тебе бы век не видеть. Жуть просто.

— Не повезло тебе, а говорил: «поп помер, все теперь можно», — сникла баба и опять начала кукситься, оборачиваясь куском бересты.

— Да не трусь, старая, — леший приосанился, пытаясь придать себе бодрости, — не все же, чуть что, к иконам полезут, небось, без попа живого про то позабудут? Ладно, надо в город двигать, там для нас поболее простора будет. Есть, где развернуться.

Лесная баба не ответила, она уже скрутила себя свитком в мешок и затаилась…

Леший, дав левого крюка, обогнул деревню и, поправив за спиной котомку, стрелой дунул на юг, в сторону спящего города. Он бежал кромкой леса, вдоль шоссе и видел сквозь просветы меж деревьев, как лихо обгоняли его редкие ночные автомобили. «Вот ведь времячко настало, — сокрушенно думал он про себя, — разве ж раньше меня кто-то мог обогнать? Да ни в жисть! Впрочем, и в болото от хорошей ли жизни забрался? Разве там мне место? Эвон как выходит: кругом поджимает нас худое людское племя!» Видно, он забылся и заговорил вслух, потому как из торбы подала голос лесная баба.

— А ты бы не гордился собой, да зарылся бы поглубжее в земельку, как я, глядишь, да и продержался бы век другой.

— Кто тебя спрашивает? — строго пресек старуху леший. — Ты бы лучше веник свой летучий достала, по воздуху сподручней будет.

Лесная баба заквохтала, зашебуршилась в торбе и, высунув наружу скромного размера метелку, постучала ей по плешивой лешачиной маковке.

— Так уж и быть, — проворчала, — возьми, пользуйся, только знаешь ли как?

— Разберусь! — отрезал леший.

Однако разбирался он долго, безтолково крутил в руках миниатюрное помело, сердито бормотал какие-то заклинания и непрерывно сплевывал на землю.

— Что с этой дрянью делать? — наконец разразился он. — Это же не летающее устройство, а драный сорочий хвост!

— Не боись, — ехидно хихикнула из торбы баба, — сдюжит, в ней четыре табуна скакунов. С толком надо подходить, с умом.

Леший ругнулся, просунул метелку между ног и, рванув пучок шерсти из-за уха, опять что-то зашептал, теперь, видно, то, что надо, потому как помело вдруг ожило, рвануло вверх и леший взвился над макушками сосен…

Летели, что б не сбиться, прямо над шоссе, легко обгоняя попадающиеся попутные автомобили. — Теперь другое дело, — удовлетворенно проворчал леший, — нет бы сразу выдать механизм.

Баба за его плечами заворочалась, но ничего не ответила. А мимо низом пролетали темные деревни, пронеслась подмигивающая редкими огоньками Середка, грозно насупившаяся острогом, и опять замелькали какие-то слепые одинокие домишки… Над Елизарово летуны дали большого левого крюка: леший забоялся блистающего в лунном свете креста над куполом монастырского храма. Далее было совсем спокойно, лишь на кривой версте к ним в хвост попытались пристроиться какие-то взбалмошные белые тени, вспорхнувшие с крыши психбольницы, но леший грозно цыкнул, и они сразу отстали. Баба за спиной в котомке вела себя примерно и только тихо заунывно напевала что-то из своего лесного репертуара. Она ожила на подлете к деревне Струково.

— Ктой-то под нами? — заинтересованно спросила она, резко высунувшись из мешка.

— Машина какая-то, — равнодушно пожал плечами леший, — сколько их уже обошли.

— А давай-ка пониже, милок, — жалостливо попросила баба, — окажи милость, что тебе стоит?

Леший не стал спорить и резко спикировал вниз.

— Чувствуешь, чем пахнет? — заегозила в котомке старуха. — Прямо две конфетки, так бы и слизнула.

— Это не по моей части, — равнодушно отмахнулся леший.

— А ты пониже, пониже, милок, — нетерпеливо взвизгнула баба, — дай насладиться, дай потешиться.

Леший уровнял свою скорость с машиной и словно завис в метре над ее крышей. Все это время баба поводила из стороны в стороны крючковатым, обвислым носом и с жутким посвистом втягивала в себя воздух.

— Нравится же тебе такая мерзость, сущее извращение какое-то, — сплюнув, сказал леший своей наезднице, чувствуя как неотвратимо раздувается и тяжелеет его котомка…

* * *

В салоне «BMW» было прохладно и шумно. Магнитола ревела голосом шансонье Круга, что-то, там, про Владимирский централ. Лысый водитель густо дымил набитой какой-то дрянью беломориной, а пассажир, с мощным выстриженным затылком, тщательно снюхивал белую порошковую дорожку, просыпанную на тыльной стороне левой ладони.

— Все ништяк, Пинцет, — прохрипел он, закатывая глаза, — жизнь прекрасна!

— Ништяк, — охотно согласился водитель и затискал в переполненную пепельницу догоревшую до мундштука папиросу, — сейчас ГАИ будем проезжать, собери мозги в кучу, Мурзила.

— Какое ГАИ? — хохотнул пассажир и проговорил по слогам: ГРИ-БЭ-ДЭ-ДЭ.

— Один хрен — ГАИ, ГИБДД, — процедил Пинцет, — если бы они теперь грибами брали абиссинский налог , так ведь все баксами норовят.

— Косарем, если что, обойдутся, — хмыкнул Мурзила, — или вилы в бок.

— Засохни, — рявкнул Пинцет, — побереги силы для дела.

— Да я этого фраера один вытрясу, — растопырил перед собой пальцы Мурзила, — душу выну.

— Смотри не лоханись, — Пинцет снизил скорость и выключил магнитолу, — все, подъезжаем…

Однако у поста ДПС было пустынно и тихо. Похоже, милиционеры благополучно почивали, укрывшись за тонированным стеклом дежурки.

— Лафа, проскочили, — облегченно вздохнул Пинцет, — теперь корки мочить не будем, а сразу за дело.

— Лафа, — поддакнул Мурзила, — вытряхнем паренька, а потом в кабачок, в «Мефисто».

— Только запомни, Шварцнеггер, — Пинцет повернулся и строго взглянул на своего соседа, — шею в этот раз ломать не надо и костей тоже — это не оплачивали. Усек?

— Усек, Пинцетик, усек, — хмыкнул Мурзила, — разве ж я виноват, что все больше дохлые клиенты попадают?

— А ты мозги в кучу перед делом собирай, — отрезал Пинцет, — лучше будет получаться.

Мурзила хотел, было, ответить, но в этот миг что-то громыхнуло по крыше и машина мелко завибрировала.

— Какого хрена? — успел ругнуться Пинцет и почувствовал, что из него, словно пылесосом, вытягивается вся его внутренность. Рядом, переживая нечто подобное, хрипел Мурзила. Их словно выворачивало наизнанку, выкручивало, выдирало… Все это длилось несколько секунд, а потом резко прекратилось. Внутренности, к удивлению, остались на месте. Однако оба, и водитель, и пассажир, почувствовали себя основательно опустошенными, словно хорошо вычищенные ассенизаторами дворовые уборные…

В это время на крыше автомобиля неподвижно распласталось задебелевшее тело лесной бабы, увеличившееся в объеме до размеров добропорядочной пенсионерки. Баба утробно похрюкивала, словно после чрезмерно обильного обеда. Леший, пощипывая себя за ухо, висел прямо над ней.

— Ну, что, потешилась ноздря поросячья? — брезгливо спросил он. — Теперь мой черед, сгинь из-под руки.

Баба тяжело вздохнула, прильнула напоследок к металлической крыше, потом резко от нее оттолкнулась и, взмыв вверх, взгромоздилась на спину к лешему. Тот пошатнулся в воздухе, скрипнул зубами, но сдержал равновесие и взялся делать пассы руками в сторону автомобиля. Вокруг заклубилось туманное облако, оно становилось все гуще и гуще и наконец совсем поглотило в себе черное блестящее тело «BMB»…

Пинцет едва-едва начал приходить в себя, когда вдруг что-то случилось с дорогой. Сначала резко потемнело, так что дороги вовсе не стало видно, потом появился свет, но какой-то неестественно-рассеянный и словно неживой. За окнами исчезли деревья, поле, да и вообще все исчезло: машина сейчас двигалась по какому-то пестрому искусственному ковру, в зеленых, голубых и коричневых разводах. Мелькали какие-то странные, смутно знакомые слова, написанные прямо на поверхности ковра: Киров… Березняки… Серов… Тобольск… Туруханск…

— Смотри, змейка голубая вьется, — с глупой ухмылкой прошлепал губами Мурзила, — а над ней написано «Нижняя Тунгуска». Это речка такая. Я в атласе видел.

— Какой атлас? Что за хренотень? — чувствуя, что теряет рассудок, выдавил из себя Пинцет.

— Атлас по географии, я у брата моего видел, — еще шире растянулся в улыбке Мурзила. — Мы, кажется, сейчас по этому атласу и едем.

— Что-о-о? — прохрипел Пинцет, а в следующее мгновение чудовищной силы удар вытряхнул их обоих из автомобиля наружу и уложил в глубокий голубой мох…

Первым поднялся на ноги Мурзила. Он осмотрелся, ошалело поглядел на родной «BMB», намертво застрявший меж двух огромных древесных стволов; на глухо смыкающиеся высоко вверху кроны деревьев, так что небо сквозь них едва-едва просматривалось и тихо по-собачьи заскулил.

— Где дорога? — спросил только что поднявший голову со мхов Пинцет. — Где эта хренова дорога?

Дороги не было и быть не могло. Вокруг расстилалась глухая первозданная тайга, и до места падения Тунгусского метеорита оставалось всего-то каких-нибудь сто верст…

* * *

До города леший дотянул уже с трудом, баба настолько потяжелела, что даже четырем табунам скакунов нести ее стало не по силам. «Это ж надо так перебрать гадости человеческой? — глухо ворчал леший. — А в них-то самих сколь дрянца этого вмещается? Силы лесные! Вот тебе и худое слабосильное племя!» Когда внизу промелькнули корпуса двух технических лицеев, леший наконец сдался.

— Все, садимся, мочи нет, — прохрипел он, — далее пешим ходом.

— Слабэньки нынче лесные мужики, — шумно гукнула баба, — не то, что в прежние времена, вот тогда…

— Цыц, — оборвал леший, — ответишь, когда спрошу, а сейчас без лишнего шороху за мной. Когда разрешу пошуметь, пошумишь, а так — ни-ни.

— Заметано, — пообещала баба и, икнув, начала сдуваться.

Худела она прямо-таки на глазах, видно не очень-то калорийная пища ей перепала. Леший с раздражением оглядел ее пульсирующее тело, поправил пустую котомку за спиной и протянул попутчице помело.

— Спрячь до времени, — наказал строго, — пригодится еще.

— Сей момент, — баба ловко скомкала летающий агрегат до размеров небольшого шарика и затолкала его себе за щеку. — Сделано!

Они неспешно двинулись по улице Леона Поземского, как обычные городские жители, изрядно обносившиеся и общипанные нестроениями и претрудностями жизни. Даже безразмерный, шитый в позапрошлом веке сарафан лесной бабы, не очень-то бросался в глаза на фоне бомжеватых прикидов редких ночных прохожих. За светофором леший остановился и задумчиво посмотрел на огромный, заросший лопухами и кустарником пустырь, упирающийся в унылый железный ангар с надписью: «Разборка. Б/у запчасти».

— Здесь, кажись, раньше Кузьма жил, — озадаченно почесал плешину леший, — аккуратный такой старик, исполнительный. Каждый день ходил к сторожам футлярной фабрики и подсыпал им в брагу сонного зелья. Да, сколько же я тут не был? Лет двадцать, поди? И куда же все делось? Один бурьян.

Из темноты послышался шум и какая-то возня, вслед за которыми из-за гигантского лопуха возникли две скособоченные мужские фигуры. Бережно поддерживая друг друга, они с завидным усердием волокли кучу мятого картона. Леший посторонился и с удивлением посмотрел на одежку одного из мужичков, очень похожую на его собственный кафтан. Мужчины, явно приняв лесных гостей за своих, приветливо поздоровались и продефилировали мимо. Впрочем, старуха, похоже, впала в аналогичную ошибку.

— Это из каких же будут? — с сомнением спросила она. — Из домовых-доможилов или из дворовых?

— Это из пьющих часто и без всякой меры, — ухмыльнулся леший, — Дура ты старая, неужели носом своим аршинным не почуяла духа человечьего?

— Да не было там человечьего, — попыталась оправдаться старуха, — подвалом только сильно разило, ну, и сивухой.

— Подвалом пьяным разило, верно, — согласился леший, — только с человечьей отдушинкой, слабоватой, не спорю, но человечьей. Тут уж я не спутаю.

— А может это какой новый вид? — попыталась вывернуться старуха. — Может скурвились домовые, да и с людьми схлестнулись?

— Ай, да, ну, тебя, — махнул рукой леший, — мелешь, что непоподя.

Однако, сам себе он вынужден был признаться, что только что встреченные ими человеческие существа вызывали чувства странные и весьма противоречивые. Недаром, не возникло у него и мысли взяться их морочить и обколдовывать. Действительно, какие-то половинчатые твари. «Разберемся после», — решил леший.

На перекрестке, где на улицу Леона Поземского поворачивал забор мясокомбината, их кто-то окликнул:

— Эй, молодые люди, одну минуту.

— Это кого ж? — лесная баба растерянно оглядела себя и лешего. — Нас что ль?

— Вас, вас!

Затрещали кусты к ним навстречу вывалился полнотелый высокий мужик в зеленом двубортном пиджаке с золотыми пуговицами. Он покачивался туда-сюда, и то и дело сдвигал вверх рукав, что бы поглядеть на аккуратные блестящие часики. Однако, эта весьма простая операция никак ему не удавалась, отчего мужик сердился и сопел, но вальяжного барского вида не терял.

— Сколько время, ребятки, — спросил он важно, с некоторой долей нарочитой вежливости, — папке не пора ли еще домой?

Леший поднял вверх палец, взглянул на него и тут же дал ответ:

— Два часа пополуночи.

— Врешь, — отмахнулся мужик и скривил свое большое, похожее на коровью морду, лицо — не может того быть. Мы в одиннадцать закончили в вист играть, я вышел подышать. Подышал. И что, уже два часа? Вре-е-ешь!

Леший задумчиво смотрел куда-то в сторону, а лесная баба хищно водила носом по сторонам. Она уже немного прибавила в объеме.

— Это ж надо, такие молодые и уже научены врать, — мужик строго погрозил пальцем, — а если я вас процентов по вкладам лишу? Тогда как?

Леший опять не ответил, он уже теребил свое ухо, готовясь сорвать с него пару-тройку волосков.

— Эта, — вспомнил вдруг еще о чем-то мужик и с подозрением оглядел своих собеседников, — а где мой «мерин»?

— Во! — обрадовано вскликнула раздувшаяся пузырем старуха. — Ездют же еще люди на конях? Не все на железные таратайки пересели?

— Какие кони? — икнул мужик. — Я говорю, где мой «мерс»? Если не покажете, сейчас вам ножки ваши тонкие поотрываю и в ушки вставлю, чтобы не шалили. А знаете что, ребятки? — мужика явно понесло. — Дам-ка я вам за красивые глазки баксик, — он полез в карман, вытащил мятую зеленую купюру и повертел ее перед глазами, потом медленно разорвал на две половинки. — Нет, лучше каждому по равной доле, что б никому не обидно. Вы ведь компаньоны?

— Во дает мужик! Во дает! — старухе явно нравился новый знакомец, она чуть ли не тыкалась в него носом и готова была крутиться рядом безконечно долго, однако у лешего для этого терпения явно недоставало. Он наконец вырвал необходимое число волосков, подбросил их в воздух и прошептал некие заветные слова. Мужик осекся, застыл. Он вдруг увидел, как его блестящие часики сами собой сорвались с руки и завертелись-закружились, быстро увеличиваясь в размерах; догнав величиной телефонную будку, они зависли прямо над головой и безжалостно тюкнули его точно по темечку…

* * *

Михал Михалычу Федунькову показалось, что он провалился сквозь землю и летит по черной безконечной трубе. На стенках ее извивались какие-то красные черви и пытались укусить. Михал Михалыч кричал, как не делал этого никогда прежде. Даже в колыбели, нагадив очередной раз в пеленку, он проявлял в этом гораздо меньше энтузиазма. Он позабыл, что еще совсем недавно владел большим магазином и маленьким заводом, что сотни рабочих за один лишь его благосклонный взгляд готовы были чуть ли не взойти на эшафот. Он обо всем позабыл, и только крик стал теперь его настоящей и единственной целью в жизни…

Однажды все это прекратилось, и Михал Михалыч оказался в чистом поле, посередь колдобистой проселочной дороги. Кто-то ехал к нему навстречу. Михал Михалыч глупо улыбался и вытирал с лица рукавом зеленого пиджака то и дело набегающие слезинки. Наконец, совсем рядом оказалась двуколка с впряженным в нее пегим жеребцом, а позади — всадник в белом полицейском кителе с погонами. Михал Михалыч вежливо кивнул и попытался припомнить, что надо спросить. В памяти всплыл лишь один единственный вопрос, и он поспешил его выложить:

— Мерина моего не видели?

Сидящий в двуколке мужиченка в сдвинутом на затылок картузе обернулся к своему спутнику и спросил:

— Ваше высокородие, никак Мишка, беглый лакей помещика Зубова? Пинжак, никак, евоный?

— Погодь, — полицейский чин прищурился и пристально оглядел безмятежно улыбающегося Михал Михалыча, — точно он, вяжи его Поликарп, мышь чердачную.

Когда Михал Михалычу тонким витым шнуром вязали руки, он ничуть и не пытался сопротивляться, лишь вытягивал голову и все искал взглядом, где выходит на белый свет злосчастная труба, чтобы твердо запомнить и наперед наказать всем, — и дальним, и близким, — за версту обходить стороной это проклятое, гиблое место…

* * *

Следующую часть пути леший и лесная баба проделали молча, и лишь у незатейливого питейного заведения под названием «Трактир», леший разразился вопросом:

— Я уж, было, засомневался, кто из нас леший, и кто кого должен заморочить и околдовать?

— Может и впрямь домовые скурвились, крови своей подлой подлили? — вопросом на вопрос ответила старуха.

— Да разве ж домового я смог бы так словом своим повязать? — резонно возразил леший. — Я этого мужика знаешь куда зафинтюшил? О-го-го! Странно, на деле-то все они такими легкими оказались, как перья лебединые. Фукни и унесутся на край света. У меня ведь допреж такого ни с кем не выходило. Так, заморочу немного, поплутать заставлю и вся тебе карусель, а тут прямо «тысяча и одна ночь», прямо джин какой! Что-то и в самом деле случилось? Чудно!

— А ведь и вкусные они какие, просто ужас, — облизнулась баба.

— Тьфу на тебя! Ты бы лучше, чем есть на дармовщинку, колдовством своим занялась, — леший плюнул и прибавил шагу.

— Чевойто-то нет настроя, — схитрила, было, баба, но потом повинилась: — да, и не вспомнить-то мне ничего из слов заветных, одни деликатесы в голове.

— И зачем я тебя потащил? — проворчал леший и остановился — Однако, дальше нам не пройти. Опасно.

— Ась? — спросила баба и искоса взглянула на заплечный мешок лешего.

— Церковь Варлаама впереди, — объяснил леший, — не любит он нашего брата, а дальше — Воскресенская. Так что лучше поберечься. Дадим, значит, левого крюка, так сподручней будет, и чтоб без лишнего шума…

Когда перебирались через остов крепостной стены, баба заворчала: в печенке, мол, у меня твой левые крюки, на что леший лишь глухо цыкнул и лихо перемахнул сразу через два покосившихся сарая. Но когда прыгали через высоченный каменный забор, ограждающий необъятные двухэтажные хоромы, не выдержал уже и сам леший. Он неловко зацепился кафтаном за длинные кривые гвозди, хитро вцементированные в заборный гребень и порвал полу.

— Ишь, понастроили живоглоты острогов, да теремов! Что-то я и в тридевятом царстве таких не видал? — вскипел он и в сердцах пнул провинившийся забор пяткой. Тот испуганно вздрогнул и в три секунды по всему периметру с грохотом рассыпался на отдельные кирпичики.

— А говорил: «без лишнего шума», — съехидничала баба…

Завершился левый маршбросок у старинных палат Постникова, с грустными от безтолкового ремонта фасадами. Впрочем, на фоне расползающихся рядом руин, бывшей юридической консультации, они смотрелись еще достаточно браво. Впереди показалась будочка газетного киоска. Баба тут же насторожилась и повела носом.

— Погодь, — придержала она лешего, когда киоск оказался совсем рядом, — не торопись, дай осмотреться.

— Что еще? — сердито спросил леший и подпер бока руками, но баба его уже не слышала. Она прильнула носом к стеклу и, казалось, пыталась засосать в себя все, что содержалось внутри. Тело ее на глазах росло и вот-вот должно было достигнуть размеров самого киоска.

— Прекрати, лопнешь, — попытался образумить старуху леший, — но та на его слова никак не реагировала. — Как знаешь, — махнул рукой леший и отошел в сторону.

Он с опаской посмотрел на виднеющиеся впереди купола огромного Свято-Троицкого собора и взялся обдумывать, как бы половчее его обойти-миновать. Из раздумий его вывел чей-то развязанный хрипловатый тенорок:

— Дед, одолжи-ка пацанам закурить.

Леший взглянул налево от себя и увидел двух тощих, нагло ухмыляющихся юнцов. Какая-то тайная сила заставляла их дрыгать и вихлять всеми частями тела, словно нанизанных на веревочку паяцев. Леший ощутил исходящий от них приторный гнусноватый аромат и подивился себе, ведь прежде на это был годен лишь крючковатый нос лесной бабы. Вспомнив о ней, леший обернулся. Старуха распухла уже до совершенно невероятных размеров и полностью обволокла своим телом газетный киоск. Теперь она и сама походила на уродливую фруктовую палатку, оттого-то, верно, и не вызвала со стороны юнцов ни малейшего интереса — отождествить ее с каким-либо живым существом стало уже, положительно, невозможно… Леший с недоумением пожал плечами и опять повернулся к малолеткам.

— Не имею чести знать, о чем вы просите, — чопорно поклонился он им, — разрешаю вам следовать дальше.

Ему и впрямь отчего-то не хотелось испытывать на них свою силу. «А ну их, — подумал он раздраженно, — пусть себе катятся». Но юнцы думали иначе.

— Ты че, дед, колбасы переел? — гаркнул один из них. — А по печени?

Второй, повторяя какую-то нелепую фразу: «металл, металл, металл…», нагло напирал и виртуозно двигал в воздухе руками, словно мыл невидимое стекло. «Ворожит, что ль?» — засомневался, было, леший и принюхался, но кроме знакомого гнусного аромата, никакого магического присутствия не ощутил. «Ладно, так уж и быть, уважу вас», — подумал он и выдернул очередной пучок шерсти… В следующий момент, он сунул руку за пазуху кафтана и извлек довольно внушительных размеров папиросу. Пока он передавал ее юнцам, она еще более увеличилась и стала, наконец, похожей на небольшую мортиру. А малолетки, разом потеряв весь свой кураж, притихли и безвольно приняли в четыре руки огромный белый мундштук, внутрь которого теперь запросто возможно было просунуть целиком голову. Не понимая сами, что с ними творится, они, сдвинув лица вплотную друг к дружке, жадно приникли к папиросному жерлу, словно пытались там рассмотреть нечто совершенно невероятное. Со стороны они теперь походили на заправских дудцов в трембиту. Между тем, противоположный конец папиросы вдруг зарделся пламенем и задымился… После первой затяжки обоим малолеткам, показалось что они стремительно сходят с ума, после второй — их легкие наверняка бы взорвались, как гнилые помидоры… Однако, взорваться, как раз в этот момент, приспичило перебравшей газетной дряни лесной бабе. С ее стороны это был, в некотором роде, благородный поступок, ибо в результате него сохранились две, не столь может быть и ценные, но, безусловно, молодые жизни… Рвануло же так, что на близлежащих улицах погасли все фонари, а в соседнем здании районной администрации рухнула на пол огромная хрустальная люстра. Леший, как и следовало тому быть, остался невредим, а вот юнцов подхватило смрадным вихревым потоком и зашвырнуло на крышу дома бывшего заводоуправления канатной фабрики Мейера. Вверх по крутому шатру декоративной мееровской башенки они вкарабкались уже вполне самостоятельно и на удивление быстро…

* * *

С крыши их снимали под самое утро. Вызванному приехавшим ранее нарядом милиции пожарному расчету пришлось трудиться до седьмого пота: молодые люди, Юра и Рома, намертво вцепились во флюгер башни и ни на какие уговоры поддаваться не желали. Как не усердствовал дюжий брандмейстер разжать их окаменевшие скрюченные пальцы, ни чего доброго у него, увы, не выходило. Все это время молодые люди кричали, не то, чтобы громко, но как-то по-птичьи трогательно и безпомощно… Наконец, терпение брандмейстера истощилось, и флюгер, к великому сожалению окрестных жителей, пришлось банальным образом спилить. Вместе с поющими неведомую птичью песнь юношами, его погрузили в фургончик поджидающей внизу «скорой помощи»…

* * *

Леший торопился, кривой суковатой ладонью он суетливо заметал остатки лесной бабы в заплечную котомку. «Чего-то мы и впрямь лишку дали, навели шуму, — с тревогой думал он, — кабы чего не вышло». Тут его мысль немного передвинулась и он, вспомнив о своей, вдруг открывшейся, великой магической силе, самодовольно ухмыльнулся. «Теперь я всем голова, — подумал, — любого скручу, заморочу и зашлю куда подальше». Ему тут же захотелось пуститься в пляс, и он, лишь с трудом себя сдерживая, продолжал скучную уборку тротуара от остатков своей невоздержанной спутницы, однако при этом он пыжился и горделиво поводил плечами. В запале он загреб в котомку опрокинутую урну и забытый кем-то из нахальных пацанов мощный ботинок на литой подошве…

— Все кажись? — леший остановился и почесал затылок. — Главное, похоже, собрал, а если что забыл, перебьешься — сама виновата.

Он закинул за плечо котомку, невольно согнувшись под ее ощутимой тяжестью, воровато огляделся по сторонам и юркнул в темноту глухих дворов. Реку Пскову он преодолел вброд, пробрался сквозь живописные руины и, с трудом вскарабкавшись по крутому склону, выбрался к пригородной автостанции. Он уже хотел, было, поставить котомку на землю и передохнуть, как неожиданно с двух сторон его подхватили под руки дюжие молодцы в одинаковых серо-голубых мундирах.

— Спокойно, гражданин, — грозно процедил один из них, — не дергаемся и по-хорошему предъявляем документы…

* * *

Дежурство началось суматошно и безтолково. Старший наряда сержант милиции Клювов сердился и с тоской думал про застолье, которое сейчас на квартире у шурина, наверняка, в самом разгаре. Ему же, в течение последних двух часов, пришлось удовлетвориться лишь отобранной у малолеток бутылкой пива, да парой пирожков. А так хотелось чего-нибудь более существенного. «Пьют, сволочи!», — раздраженно думал он и поглядывал на напарника, рядового Дукина, похожего всем своим обликом на потраченный вредителями баклажан. Тот, давясь отрыжкой, мужественно боролся с бунтующим от похмелья желудком. Сам Клювов, на фоне сослуживца, выглядел этаким бравым парниковым огурцом, выгодно отличаясь ростом и представительным видом.

— Кому сейчас легко? — философски изрек сержант.

— Чего? — не понял его напарник и захлебнулся очередным горьким выхлопом.

— Ни «чего», а «что», — Клювов поправил напарнику скривившуюся набок фуражку, — пить надо меньше.

— Я в нерабочее время, — отбоярился Дукин, — имею право.

— Имеешь, имеешь, — успокоил сержант.

Некоторое время они прогуливались по вверенному им участку и охраняли порядок, пока это изрядно их не обезсилило.

— Слушай, Дука, — таинственно прошептал Клювов, — знаю я тут недалеча, у вещевого рынка, один ларек, хозяин его после двенадцати всегда приходит туда глушить водку, а уходит готовый в хлам. Вот, думаю, не проверить ли его на предмет нарушений общественной безопасности? Вдруг чего обломится?

— Ну! — без раздумий согласился Дукин, с пониманием взглянув на командира. — Давно пора мерзавца призвать к ответу.

Однако, в засаде у ларька пришлось сидеть около двух часов — хозяин никак не желал угомониться, и до патрульных то и дело доносился отголосок его грустного пения: «Степь, да степь кругом…» Наконец, он вывалился из задней двери наружу, и, крикнув напоследок что-то невнятное продавцу, заковылял прочь, в сторону реки Псковы. Впрочем, далеко уйти ему не удалось, так как он угодил в самую, что ни на есть, операцию «Перехват». Его долго обыскивали на предмет обнаружения оружия и наркотиков. Из вышеназванного, у него обнаружились полбутылки водки и два пожеванных червонца, причем сдал он их совершенно добровольно, поэтому протокол изъятия, по обоюдному согласию сторон, оформлять не стали.

— Пшел прочь, — вежливо спровадил его домой щербатый блюститель закона Дукин и ласково пнул ногой пониже спины…

Деньги, на правах старшего, забрал себе Клювов, а водку по-братски распили в укромном месте за павильоном автостанции «Рынок».

— Ну, что, пойдем дежурить дальше? — предложил разом повеселевший Клювов. — Обстановка в городе, сам знаешь. Нарушают!

Дукин не спорил, он прислушивался к довольному урчанию ублаженного водкой желудка.

Как раз в этот момент со стороны берега реки послышался шорох, и из кустов, кряхтя, выбрался дед с огромным заплечным мешком. Клювов прижал палец к губам.

— Берем! — прошептал он и крадучись двинулся за незнакомцем к крытой галерее остановок пригородных автобусов, обходя ее с тыльной стороны.

Взяли они незнакомца легко и грациозно, зажав его в тиски с двух сторон.

— Спокойно, гражданин, — грозно процедил Клювов, — не дергаемся и по-хорошему предъявляем документы. Дед, похоже, струхнул и не нашелся сразу с ответом. Он засуетился, сунул руку за пазуху видавшего виды тулупчика и взялся выкидывать наружу довольно странные вещи. Так, на землю, кроме всякой мелочевки, полетели ржавые кандалы, огромный амбарный замок, источенный многолетней жатвой серп, булава, кривой турецкий кинжал и потемневший от древности кремневый пистоль.

— Ты смотри-ка, что у него, — не вполне доверяя тому, что видит, промямлил сержант Клювов.

— Будем оформлять? — деревянным голосом предложил Дукин. Он почему-то отвернулся и смотрел на появляющиеся на земле предметы боковым зрением. А там, в добавок к прочему, появились еще три чугунных ядра и устрашающего вида огромный мясницкий топор…

— Гражданин, вы имеете право хранить молчание… — вдруг зачем-то напомнил деду Клюев, хотя тот до сих пор не проронил еще ни полслова.

Дукин, тем временем, сделав вид, что все происходящее его ровным счетом не касается, отошел в сторону, к стене галереи, и с неизвестной целью начал протирать рукавом мундира шершавые крашенные доски. Благодаря этому занятию, он так и не увидел самого главного, того, что потом всю жизнь не будет давать покоя его менее счастливому напарнику: из заплечной дедовой котомки, как нежданный китайский болванчик, вдруг выскочила огромная старушечья голова. Ее гигантский крючковатый нос вихлял из стороны в сторону, а неестественно широко разинутый рот обнажал кривые желтые клыки.

— Надоели, оглоеды! Оставить деда в покое! — зарычала старуха и зычно скомандовала: — Смирно! Кругом, марш!

Первым выполнил команду Дукин и зашагал, чеканя шаг, в сторону горотдела. Клювов догнал его через несколько минут и, поймав нужный такт, пристроился рядом. Их безумный марш, теперь уже на месте (под удивленные возгласы всего личного состава, включая работников медвытрезвителя), продолжался еще несколько часов прямо в отделение, пока их физические к тому возможности полностью не исчерпались… Через два дня Дукин уехал к себе на родину, выращивать баклажаны. А Клювов, выйдя в отставку, с ужасом дожидался каждого вторника и четверга. Именно в ночь под эти дни ему неизменно снилась огромная старушечья голова, которая, голосом начальника таможни капитана Верещагина, говорила всегда одни и те же слова: «За Державу обидно!»…

* * *

Как только браво марширующая милицейская шеренга скрылась в перспективе улицы Карла Маркса, леший, наконец, нашел то, что так долго искал.

— Фу ту, ну ты, палки гнуты, вот же он, — воскликнул он, держа навесу огромную амбарную книгу, — вот же он, мой документ, еще самим кощеем покойным подписанный.

— Ладно тебе, — подала голос из-за спины лесная баба, — хорош выпендряться, сдрейфил, так и скажи. А то разошелся: маг, мол, я великий.

— Да я с детства служилых людей опасаюсь, робею от них и ничего собой поделать не могу, — признался леший и посетовал: — Да, с Кузьмой мне куда легче обращаться было, послушный был мужичек, исполнительный, при старом еще режиме воспитанный.

— Все тебе отговорки, — ехидно хихикнула баба, — а говорил, мол, легкие они, как пушинки.

— А ты сама-то чего? — парировал он. — Чего ж не обслюнявила их, как прочих, не вкусила от их дурного нутреца?

— Да уж чересчур вкусными мне енти хлопцы показались, с перебором. Тут, не ровен час, и до смерти отравиться можно. А ты мне хотя б единое доброе слово сказал, невежа, кто тебя от беды-то избавил, не я ли?

— Ничего, и я отыграюсь, время еще мал мала есть, — пообещал леший и скомандовал: — ну, в путь.

Одним движением руки он смахнул весь наваленный на земле хлам, и тот, пылью взвившись в воздух, в мгновение ока напрочь рассеялся. Леший похлопал себя по бокам, пару раз для бодрости подпрыгнул и двинулся через площадь в сторону стоящего неподалеку здания пединститута. Бредущую на встречу невзрачную тень он заметил издали и сразу напрягся:

— Вот и отыграюсь, — хищно прорычал он, — не долго ждать пришлось.

— Мне кажется, как раз сейчас не стоит, — настороженно принюхиваясь, предостерегла баба.

— Буду я тебя слушать, — леший заранее вырвал из-за уха пучок шерсти, — сейчас в момент скручу и заморочу.

Тень приблизилась и оказалась миниатюрой старушкой в шелковом голубом платочке. В руках она несла пол-литровую стеклянную баночку под крышкой, в которой плескалась какая-то прозрачная жидкость.

— О-го-го! — закричал леший и подкинул в воздух разорванные клочки шерсти…

Однако, ничего не изменилось. Он сделал несколько пассов в сторону старушки и опять потянулся за порцией шерсти. В этот момент его и накрыл блистающий светом огненный поток…

* * *

После окончания вечерней службы, батюшка, благословив всех прихожан крестом, жестом подозвал к себе Пелагию Антоновну.

— Послушай, мать, — по свойски обратился он к старушке, просительно заглядывая ей в глаза, — тут такое дело: передали мне сегодня, что Вера, бывшая наша певчая клиросная, занемогла тяжело. Просили пособоровать ее срочно, ну, и причастить, а у меня, как на грех, сегодня уже заказана треба на дому и отказать никак невозможно. Ты вот что, милая, сделай: возьми водицы святой почаевской, которой давеча я всех вас кропил — из самой Почаевской Лавры мне ее паломники привезли. Так вот, водицы этой чудной возьми и святого маслица из Афона от Хиландарской Одигитрии. Маслицем болящую помажь, водицей покропи и испить дай — все страдалице облегчение будет, а завтра, скажи, утром я сам непременно буду. Пусть потерпит, болезная, а Господь укрепит. Сделаешь такую милость, дорогая наша?

— Да сделаю батюшка, отчего ж не сделать, — закивала головой Пелагия Антоновна, вспоминая большие, переполненные страданием, но удивительно кроткие глаза певчей Веры, — Она уж сколько натерпелась, бедная, ахти тошно! Посещает ее скорбями Господь.

— Ты утешь ее, как можешь, — попросил батюшка, явно обрадованный легким согласием старушки, — канон почитай о болящей, акафист великомученику Пантилеймону, ну, одним словом, сама все знаешь. Домой забеги, поужинай, дочку предупреди и к Вере. И не бойся, что поздно придешь — она, сказывают, вообще глаз не смыкает.

Батюшка на минутку скрылся в алтаре и вынес оттуда банку со святой водой и пузырек с маслицем.

— Вот возьми, — сказал, — Пелагия, духовные врачевства, и с Богом. Божие тебе Благословение… Дома Пелагия Антоновна, наскоро поужинав, засобиралась.

— Ты куда ж на ночь глядя? — спросила дочь.

— Да одну болящую рабу Божию навестить, батюшка благословил, — и Пелагия Антоновна поведала дочери о своем давешнем разговоре со священником.

— Ты это брось, мама, — тут же встала на дыбы дочь, — куда же ты в такую пору пойдешь? У нас же хулиганы прохода людям не дают. Третьего дня женщину пожилую на Углах избили и ограбили. Чудом только живой осталась. Нет, как хочешь, не пущу. Завтра утром пойдешь…

Пелагия Антоновна пыталась, было, спорить и просить, но дочь ее, точно кремень, не поддавалась ни на какие уговоры. Впрочем, и сама Пелагия Антоновна изрядно побаивалась этих самых хулиганов — прямо таки, до коликов в животе. Поэтому поплакала она, да и согласилась. С тем и легла. Однако уснуть — не тут-то было. Мучила и терзала ее совесть, жалила в самое сердце, покоя не давала. «А вдруг как помрет страдалица Вера? — с ужасом думала Пелагия Антоновна. — Как же тогда дальше жить? Как в глаза людям смотреть? Как к батюшке под благословение подойти? Нет, надо идти…». Глянула Пелагия Антоновна на часы — два пополуночи. Поднялась тихохонько, как мышка собралась и безшумно выскользнула за дверь. Когда спускалась по темной лестнице, сердце ее трепетало от страха, как угодившая в силки птичка. Идти же следовало далече: через ближнее Завеличье к самому колхозному рынку. «Ничего, Бог поможет, оборонит», — успокаивала себя Пелагия Антоновна и твердила Иисусову молитву…

Без помех добралась она до Ольгинского моста, пересекла площадь и вышла к корпусу пединститута. И тут впереди замаячила одинокая мужская фигура. Сердце Пелагии Антоновны сразу почуяло недоброе. Усиленно крестясь, она зашептала знакомую с детства охранительную молитву: «Огради мя, Господи, силою Честнаго и Животворящего Твоего Креста, сохрани мя от всякого зла…» А старик, между прочим, вел себя престранным образом: рвал с головы волосы, топал ногами и махал в ее сторону руками.

«Колдует», — обмерла Пелагия Антоновна и взмолилась Пресвятой Богородице:

«Спаси…Помилуй…Защити…» И откуда взялись тут у нее силы? Перекрестила она мерзкого старика и прошептала в его сторону: «Изыди, враг рода человеческого!» Тут же деда объяло белое нестерпимо-яркое пламя, и он с воем заплясал-забился, как в припадке падучей. Некто невидимый высоким тоном вторил ему, мерзко по-кошачьи подвизгивая. Старик вдруг высоко подпрыгнул вверх и, ударившись оземь, куда-то пропал. Пелагия Антоновна, к собственному удивлению совсем не испытывая страха, подошла поближе и увидела дымящуюся дыру в асфальте. Она аккуратно сняла с баночки капроновую крышку, плеснула в яму немного святой водицы и быстренько отскочила. Поступила она, надо отметить, очень мудро, потому как в следующее мгновение из ямы с шумом вырвался поток багрового огня и кровавой стрелой унесся в небо. Клубы черного дыма окутали старушку и она, подрастеряв весь свой боевой настрой, решила больше не испытывать судьбу и двигать отсюда куда подальше. Так и сделала. Слава Богу, что до дома страдалицы Веры оставалось уж рукой подать…

* * *

В двадцать три часа тридцать четыре минуты по Гринвичу американский спутник-шпион системы раннего предупреждения зафиксировал на территории северо-запада России старт баллистической ракеты, предположительно типа РС-18. Точка запуска соответствовала координатам областного центра Псковской области — города Пскова. О происшедшем, согласно директивы PDD-60, тотчас был поставлен в известность Президент США. Его рука потянулась к ядерному чемоданчику... Несколько минут мир находился на грани начала глобальной войны. Инцидент был исчерпан лишь после того, как глава Белого Дома в экстренном порядке связался с Президентом России, находящимся в данный момент в рабочей поездке по Ненецкому автономному округу, а главком Стратегического командования США генерал Юджин Памперс и главнокомандующий РВСН России генералом армии Блинов обменялись всей необходимой информацией. Войны на этот раз удалось избежать…

* * *

Последней раз лешему было так плохо лет тридцать назад, когда по несчастливой случайности угодил он под кропило сосновского попа, отца Алексия. Дело же тогда вышло такое. Сидел, себе, леший в кустах по надобности какого-то совершенно незначительного вредительства, а мимо случилось проходить, во главе Крестного хода, местному попу. И с чего это он вдруг брызнул ядреной Крещенской водицей как раз в ту строну, где притаился леший? Была ли такая необходимость? Едва ли… В общем, взвился леший, как ошпаренный, дунул в лес и сорок раз обскакал галопом вокруг гнилого болота. Глядь, а вся-то его роскошная зеленая шевелюра отпала сама собой… Так леший оплешивел. Загрустил он после того, закручинился, да и завалился с горя спать. Не в берлогу, как по обычаю ему полагалось, а именно в то самое болото, где, кстати, до самой своей безвременной кончины, обитал последний водяной тамошнего лесного края…

Нет, сейчас пожалуй было еще хуже. Тогда хоть крохи шевелюры уцелели, а сейчас за ухом топорщились три-четыре одинокие шерстинки. И как же теперь, скажите, жить? Обо всем этом тоскливо и безнадежно размышлял леший, распластавшись на тротуаре у дома номер три по улице Ленина. Три минуты назад он, вместе с котомкой, в которой теперь жалобно мяукала лесная баба, как обреченный метеор, рухнул сюда из пустынного ночного неба…

— Сейчас начнет ныть, что, дескать, предупреждала меня, — предвосхищая события, подумал леший и оказался прав.

— Говорила же тебе, что не стоит, — как расстроенная скрипка, гнусно запиликала старуха из мешка, — Тоже мне: «скручу, заморочу»… У, гриб поганый! Чтоб тебя самого скрутило!

— Заглохни, — сердито ухнул леший и встал на ноги, — не до тебя. Надо где-то отсидеться, в себя придти. Живо вылазь и пойдем.

Старуха со скрипом и скрежетом выпросталась наружу.

— Ну, — зло стрельнула она глазами в лешего, — и куда двинем?

— А вот сюда и двинем, — леший указал на двустворчатую коричневую деревянную дверь с фигурными филенками, на стене, по обе стороны от которой, налеплено было четыре доски-вывески, с названиями каких-то учреждений. «Управление культуры», «Областная писательская организация», — успел прочитать леший, покуда баба не подтолкнула его в спину:

— Ну, давай, открывай, что ли?

Леший засунул в прорезь замка длинный ноготь мизинца и резко крутанул. Замок податливо щелкнул и открылся. Они вошли в темный подъезд и двинулись вверх по лестнице, чувствуя себя в кромешном мраке, как и все лесные жители, достаточно непринужденно. На площадке второго этажа леший замер у входа в музей.

— Нет, сюда не пойдем, — быстро принял он решение, — повыше сподручней будет. Зайдем налево, вот там и отсидимся.

— Все тебя налево тянет, — проворчала баба, но подчинилась.

Нужная дверь на третьем этаже, согласно наклеенной табличке, вела в писательскую организацию.

— В самый раз, — удовлетворенно сказал леший, преодолевая слабое сопротивление врезного замка, — тут подвоха не жди…

Леший дважды прогулялся по длинному узкому коридору, потом настежь распахнул двери всех трех кабинетов и поочередно их обошел. Здешние мебель и интерьеры походили обликом на скромную провинциальную девицу из бедной дворянской семьи, не лишенную некоторой чопорности и жеманства, но, не смотря на все свои незатейливые уловки, обреченную вечно оставаться и бедной, и провинциальной… На сиротствующей кухне, под обкалупанной раковиной, леший к немалому своему удивлению, обнаружил колонию давно и безнадежно засохших домовых, среди которых нахально затесалась особь heteroptera, или клопа постельного. Последний мумифицировался явно из корыстных побуждений и лишь поджидал удобного для себя случая…

— Эка вас, братцы, скрутило, — посочувствовал леший и возмущенно сковырнул самозванца на пол. В среднем, очевидно начальственном, кабинете, он неспешно осмотрел книжные шкафы и заваленный живописной грудой рукописей письменный стол. Со стены куда-то в пространство грустно смотрел великий русский поэт... Леший вдруг ощутил слабые магические флюиды. «Интересно, интересно», — подумал он, присматриваясь, и у самого потолка разглядел слабо колышущуюся в невидимом воздушном потоке паутинку. Она чуть заметно искрилась и что-то сама себе нашептывала. Вероятно, кто-то однажды задел ее крылом своей магии, и с той поры затеплилась в ней никому неведомая инфернальная жизнь, жадно впитывающая и запоминающая все здесь происходящее. Леший насторожил свое единственное ухо и прислушался, а паутинка, обрадованная уделенным ей в кои-то веки вниманием, заспешила, торопясь выложить как можно больше из накопленных и давно уже отягощающих ее знаний…

Баба все это время тщательно обнюхивала помещения, поводя из стороны в сторону вислым носом.

— Подь сюда, — кликнул ее леший и, указав ей на письменный стол, попросил: — понюхай, чем это пахнет?

— Ничего приятного не чувствую, — сморщилась прибежавшая на зов баба, — не в моем вкусе, я бы этого есть не стала. И вообще, лучше бы это сжечь.

Леший прислушался и, чутко уловив шепот паутинки, покачал головой:

— Как раз вот это и безполезно, кое-кто утверждает, что они не горят, — он выдержал паузу и продолжил: — Есть, правда, один способ…

— Да? — баба настороженно замерла.

— Они боятся сонного зелья. Стоит лишь слегка их припорошить, и они пропали.

— Вот как? — засуетилась баба. — Жаль, нет его у меня, растеряла все в дороге. Хотя, приготовить-то его, умеючи, раз плюнуть. Надо лишь трошки мышиного помета, да еще кое-что по мелочи. Сейчас разом и приготовлю…

Она живо метнулась прочь из кабинета. Леший же подошел к начальственному креслу, желая, как видно, присесть, но от чего-то не решился и остался стоять, чувствуя, как вместе с потоком слов, изливаемых словоохотливой паутинкой, врываются к нему в сознание неведомые тени каких-то событий и людей, заполняя все пространство своим громоздким и угловатым багажом…

Через некоторое время в кабинет заглянула озабоченная поисками баба.

— Не хлопочи, — махнул ей рукой леший, — не надо никакого зелья.

— Это почему так? — обезкураженно застыла она. — Что-то, однако, я тебя не пойму.

— Ни к чему их усыплять, — леший присел на краешек стула для посетителей, — Они и так спят и будут, похоже, спать еще долго-долго.

— Откуда ты это знаешь? — недоверчиво спросила баба.

— Если не одним только носом думать, то много кое-чего узнаешь, — загадочно изрек леший и задумчиво продолжил: — Чтоб они заговорили, кое-что нужно. Чепуха вроде – бумажки никчемные, но только без них никуда. Так уж люди жизнь свою устроили — деньги у них всему голова. Так вот, как раз сюда бумажки энти никто не понесет. У кого они есть, будут строить себе терема и заборы, проедать их будут, пропивать или просто на ветер пускать. Но сюда — ни-ни! Так что, выполнили они уже нашу работу. Без всякой магии!

— Странно это как-то, — баба, как запотевший огурец, обеими руками протирала свой нос и безпокойно зыркала глазами по сторонам. С ней тоже что-то происходило; недоступные ее обонянию флюиды уже проникли внутрь и совершали там какую-то непонятную работу…

— Что ж нам тогда делать? – спросила она и, словно отгоняя мух, замахала вокруг себя руками.

— Что делать? — леший на минуту задумался и медленно, с расстановкой, произнес: — Похоже, нечего нам здесь делать. Все, что надо, они сами вытворяют. Для них злодейства наши безполезны —всему они научены и, пожалуй, уже поболее нашего. А супротив других нам просто не потянуть. Вот такая выходит карусель!

— Что-то не разумею я, — скривилась, было, баба, но потом воскликнула: — Ловко ты, однако, все рассудил — будь здоров!

— С кем поведешься, — леший с загадочным видом взглянул на потолок и повторил: — С кем поведешься! А нам уж пора, время на исходе…

Сборы были не долгими. Баба, не удержавшись, напоследок запорошила все вокруг раздорным зельем, щепоть которого отыскала где-то в недрах своего безразмерного сарафана.

— Кто-то тут и до меня постарался, — проворчала она добродушно, — не жалея сыпал, от всего сердца…

А леший, молчаливо простившись с мудрой паутинкой, поставил точку:

— Ну, что, двинем на наш левый берег? Впрочем, теперь непонятно чей он — этот левый берег?..

* * *

Когда предрассветный город остался далеко позади, лесная баба вдруг подала голос из котомки: — Послушай, а чего это они сами себе зловредствуют и друг друга морочат?

— Может быть боятся? — пожал плечами леший. — А может быть просто и сами не знают. Кабы знали, разве бы так жили?
Псков, декабрь 2001 г.