Верующий в Меня, если и умрет, оживет (Ин. 11, 25)

В райцентр П… Анна приехала еще затемно. Водитель автобуса, нервный, издерганный субъект, первым выскочил наружу и, подняв крышку капота, склонился над чихающим, словно простуженным на холодном послевоенном бездорожье, мотором. Пассажиры быстро растворились в предрассветных сумерках, и Анна растерянно застыла под одиноким фонарем. Похоже, только мороз никуда не спешил, он неторопливо наседал, обмазав для начала студеным колючим клейстером щеки и нос, а потом, сквозь тонкие подошвы ботинок, пробрался к ногам и безжалостно стиснул их ледяными тисками.

"Полтора километра вперед, а за МТС направо, — притопывая по утрамбованному снегу автостоянки, повторяла про себя Анна полученные давеча в автобусе указания насчет дороги, — Вроде бы так? Да. А дальше полем и через лесок километра три. Там, как поднимешься на горку, увидишь, то есть увижу, погост и деревеньку за ним. Все просто…"

Анна потерла варежками застывшие как от наркоза щеки и осмотрелась. Лишь под фонарем отчетливыми белыми точками повисли редкие снежинки, а далее все терялось и путалось в заснеженном полумраке: таяли в пространстве белые саваны замороженных деревьев, черными пятнами расплывались силуэты домов, кое-где теплящиеся подслеповатыми огоньками окон. "Господи, но куда же идти, — тряхнув головой, прошептала Анна, — где это "прямо"? Она попробовала было выяснить что-нибудь у водителя, но тот лишь невнятно что-то пробурчал и раздраженно махнул из-за спины рукой, не соизволив даже обернуться.

Ничего и не выяснив, Анна вышла на дорогу. "Господи, благослови", — мысленно перекрестилась она и зашагала направо. Метров через сто, у сельмага, она поравнялась с запряженными санями, стоящими прямо под фонарем. У лошади, поправляя упряжь, суетился невысокий мужичонка в длинном рыжем тулупе. Он неловко переступал огромными валенками и что-то, под нос себе, напевал.

— Извините, гражданин, — подступилась Анна, — на Никольский погост я верно иду?

Мужичек обернулся и настороженно на нее посмотрел.

— Никольский погост? — переспросил он и сдвинул к носу косую черту заиндевевших бровей, изломав их кривой загогулиной. Некоторое время он молча с головы до ног рассматривал Анну, затем брови его расправились прежним порядком, и он полуобернулся к пегой лошаденке.

— А чевой-то тебе в таких ботиках за нужда в Никольском? — безцеремонно полюбопытствовал он, по-хозяйски оглаживая лошадиный круп.

— Нужда? — Анна оторопела, сердце ее на мгновение замерло. "Почему он спрашивает?", — испуганно подумала она не находясь с ответом. Но мужик, разом потеряв к ней интерес, опять взялся напевать. Теперь Анна услышала.

— Вьется в тесной печурке огонь… — бубнил мужичек почти в самое ухо лошади, а та обдавала его паром и просительно тыкалась мордой в руки.

— Тамо твой погост, так и иди, — сказал вдруг мужик, оборвав песню на полуслове, — за балкой повернешь. А снега там — во! — мужик прочертил себе ребром ладони по животу. — Ботикам твоим в самый раз работа будет.

— А мне говорили, что за МТС поворачивать, — растерянно сказала Анна, с ужасом представляя, как побредет она по безкрайнему заснеженному полю. Одно успокаивало: давешний, испугавший ее, вопрос мужика, похоже, был пустой формальностью и ничего серьезного в себе не содержал. — Послушайте, — решилась вдруг Анна, — а может быть вы меня довезете? Я заплачу. — Она за лямку потянула с плеча вещмешок. Мужик внимательно проследил ее движение, в его глазах отразилась тень некой умственной работы. Анна, скинув варежку прямо на снег, уже освобождала от стягивающей петли горловину мешка… Однако мужик ее остановил.

— Не-е, мне Клавку дождаться, — протянул, указывая рукой на магазин, — Потом домой, в Зайцево, — он опять указал рукой, теперь куда-то налево, где рассевающаяся тьма уже открывала все то же заснеженное поле, окаймленное на горизонте лесом. — Не по дороге нам. А ты не боись, по санному следу пойдешь, укатано там. За МТС балка, перейдешь ее и оттудова полем…

— Спасибо, — вздохнула Анна, понимая, что дальнейшие разговоры не имеют смысла. Она закинула за плечо мешок, подняла варежку и зашагала вперед, пытаясь не думать о морозе и своих безпомощных перед здешними сугробами ботинках…

Отмеривая шагами первый заснеженный километр, она вспоминала тот прошлогодний снег в Ленинграде; мороз, легкий и совсем не донимающий; февральское солнце, холодное, но ослепительно яркое... Они идут по тихой, полупустынной улице — она и отец Прохор — идут не торопясь, чтобы не нарушать чин и естество задушевной беседы, и трудно даже предположить, что лишь накануне вечером впервые подошла она к батюшке под благословение. Сейчас отец Прохор выглядит как рядовой советский гражданин, ученый-филолог, например, отпустившей для пущей "научной" солидности бороду по грудь. Подрясник его аккуратно подоткнут под полы пальто, так что ничто в его внешним облике не свидетельствует о принадлежности к духовному сословию.

— Посмотри, — батюшка указывает рукой на уже стряхнувшие с себя снег, но еще словно неживые, деревья. — Видишь, как замерли они в своем зимнем успении? Они кажутся мертвыми, но мы-то знаем наверняка, что живы. Так и вся земля спит и ожидает воскресения. Скоро мы запоем: "Христос Воскресе из мертвых смертию смерть поправ…" и земля, и деревья, и весь мир воскреснет и оживет вместе с нашим Спасителем. Это ли не знак, это ли не символ вечности, безсмертия нашего бытия?

Анна слушает затаив дыхание и благодарит Господа, что послал ее вчера вечером в храм, и что встретила она там свою бывшую соседку по коммунальной квартире Нину Григорьевну, приехавшую буквально на несколько дней в Ленинград…

Обнялись, расцеловались и расплакались. Нет, расплакалась, кажется, лишь она, Анна, а Нина Григорьевна все больше матерински утешала, да поглаживала по плечу. Сколько уж лет миновало, а все живо, словно пред глазами: и блокада, и бомбежки, и студеная вода из Невы… "За маму-то молишься?" — спросила Нина Григорьевна, а она, всхлипывая, кивнула и перекрестилась. "Мы с батюшкой нашим приехали, — прошептала Нина Григорьевна, — с отцом Прохором. Ему Минеи и Октоих нашли в Питере. Заберем — и к себе во Псков: у нас, ужас, как трудно с богослужебными книгами, все больше от руки переписанное. Старое погорело, а новых нет. С Божьей помощью только и служим. А батюшка в алтаре с вашим отцом Алексием. Подожди, познакомлю, чудесный у нас батюшка." И вот — первое благословение, мягкая батюшкина улыбка, добрый взгляд умных серых глаз и тихий, проникновенный голос…

— Душа для вечности, для Бога, но не для смерти. У Бога все живы, — говорит отец Прохор…

Навстречу идет женщина в черном флотском бушлате, за ней тянутся санки с дровами. Лицо ее хмурое и безжизненное, и даже солнечные лучи, словно боясь окоченеть, обегают его стороной. Женщина равнодушно скользит по ним взглядом и медленно уплывает за их спины.

— Это лишь кажется, что человек окончательно погиб, что безнадежно высохла его душа, — продолжает Батюшка, — и из камней Господь в силах создать сынов Авраамовых. Если оросит Господь живительным дождем благодати, то каждый оживет. Душа человеческая, она — как река: может и замерзнуть, но обязательно вскроется лед и сойдет; может и обмелеть, но все равно однажды наполнится водами; может и в преграду упереться, но преодолеет, зашумит перекатами и в море устремится — к морю ее путь. И душа к Богу единому устремляется, чтобы ей не мнилось. Это закон. Вот погоди, и у нас все изменится, встанет на пути своя. Заживем еще: и церкви откроются, и новые будут ставить, и потянется в храм народ. Буди, буди…

На душе у Анны спокойно и тепло. Она переполняется уверенностью, что все именно так и есть, как говорит батюшка и что все так и сбудется. Лишь одна тень остается, хотя и отдалилась. Одна! Это — отец. С тридцать седьмого, как увели его из дома — лишь единая весточка и была, но Анна надеялась, что жив — всему вопреки.

— Батюшка, — волнуясь начинает вдруг она, когда отец Прохор на минуту умолкает, — мне сон часто снится. Вот вы говорили про реки… И я вижу во сне папу: плывет он на льдине и машет мне, кричит, а я на берегу, хочу помочь как-нибудь, но не выходит — в реку лезть страшно, а с берега — как? Тут Анна, боясь что не дослушает ее батюшка, торопливо рассказывает обо всем: и про арест отца, и о войне, и о смерти матери в сорок третьем, и о голоде, ужасе, о зажигалках на крыше, которые тушили их дворовые пацаны. Рассказывает сумбурно, перескакивая с одного на другое, сама чувствует это и еще больше волнуется. Но отец Прохор слушает внимательно, лишь чуткими тонкими пальцами теребит на груди крупную, с муаровым отливом, пуговицу пальто и молчит. Заговаривает он только с минуту после, как замолкает Анна.

— Ты верь, что жив отец, — говорит он тихо, но уверенно, отчего Анна сразу успокаивается от всех, пережитых только что волнений, — и молись за него. И вот что: акафист святителю Николаю сорок раз прочти…

Она прочитала сколько было благословлено. Читала, и веря и не веря, что это хоть чем-то поможет. Выполнила, замерла в ожидании… и ничего…

Письмо пришло через неделю, и Анна сразу не нашлась с мыслью, чтобы связать это столь долго ожидаемое чудо с выполненным благословением. Плакала, всматриваясь в неровные, выписанные знакомым почерком строки, лишь чуть более обычного издерганные по диагонали, и от того чуть менее разборчивые, и повторяла вслух: "Жив… здоров… переведен на поселение… даст Бог, скоро увидимся…".

Письмо было адресовано маме. "Он до сих пор не знает", — обдавало Анну холодом, и она терзала себя вопросами: "Почему, почему он не написал раньше? Может быть у мамы хватило бы сил? Почему?"… Потом, спохватившись, она побежала в храм и дрожащей рукой поставила свечу у образа святителя Николая, где прежде долгих сорок дней старательно вычитывала акафист…

Как-то совсем незаметно Анна преодолела поле, лесок и опять вышла в поле, теперь, наверное, последнее, потому как впереди замаячил островок из деревьев и вроде бы среди них луковка храма.

Сердце защемило от мысли о предстоящей вот-вот столь долгожданной встрече и она прибавила шагу…

Деревья на погосте были огромные, такие только и вырастают на погостах, они словно стремятся оторваться от земли и умчаться в небо, но корни крепко сжимают застывшие руки усопших — не улетишь. Анна прошла вдоль заваленной сугробом кладбищенской ограды и за поворотом увидела бревенчатый пятистенок, отделенный от кладбища дорогой. Из трубы искручивался дымок, тут же растворяясь в наседающей сверху снежной лавине. Напротив, рядом с полуобрушенными кладбищенские вратами, прямо к ограде прилепился еще один домишка, крохотный и кособокий. У входа на погост Анна остановилась, чтобы перекреститься на храм и, в испуге, вздрогнула: прямо на нее из снежной завесы вышел высокий сутулый старик с деревянной лопатой в руках. Он стряхнул с засаленного черного ватника снег и сердито сверкнул на нее глазами из-под опущенного на лоб козырька солдатского треуха.

— Чего надо? — спросил он грубо, буравя ее неприветливым, настороженным взглядом. Голос его был хриплым и, как показалось Анне, простуженным. Подтверждая ее догадку, старик закашлялся, прикрыв рот большой коричневой ладонью и повторил вопрос:

— Надо, говорю, чего? Что-то не припомню тебя, ты к кому тут?

— Я к батюшке, отцу Прохору, — ответила Анна. У нее промелькнула мысль, что сердитый старик сейчас ее прогонит и она заторопилась: — Из Ленинграда я, батюшка сам меня приглашал, когда в прошлом году был у нас...

— К батюшке, к батюшке. Все к батюшке — покоя нет! — проворчал дед и указал рукой через дорогу на пятистенок: — Там он. В окно стучи, Нина откроет.

— Спасибо, — облегченно вздохнула Анна и заспешила к дому. Вслед ей донеслось глухое бурчание старика:

— Эка важность, а все к батюшке норовят…

Анна несколько раз стукнула в окно, и на крыльцо тут же выскочила Нина Григорьевна.

— Батюшки-светы! — вскрикнула она и распахнула объятия…

Отец Прохор совсем не изменился, разве что профессорская борода его чуть более побелела, но глаза, сквозь круглые, в тонкой металлической оправе, очки, смотрели также проницательно и также лучились добротой и теплом.

— Вот и молодчинка, что приехала, — сказал он благословляя и, как ребенка, поцеловал гостью в маковку.

Анну поразила необыкновенная простота настоятельского дома. После тесных Ленинградских коммуналок, загроможденных чемоданами, коробками, велосипедами и всяким хламом, странным было видеть здешние пустые бревенчатые стены и углы. Из мебели в доме имелись лишь непокрытый дощатый стол, скамьи и пара табуретов, да в красном углу под иконами аналой — вот, пожалуй, и вся обстановка, не считая нескольких стопок книг на подоконниках. Была еще, конечно, обширная русская печь с плитой, но она-то как раз являлась частью дома, причем самой неотъемлемой, наполняющей жизнью и теплом и эту, самую большую комнату, и две спаленки, в которых проводили ночи батюшка и Нина Григорьевна.

Анне не терпелось рассказать про письмо, но сначала пришлось подчиниться напору хозяйского гостеприимства и отведать борща из пышущего жаром чугунка.

— Только из печи, — весело прощебетала Нина Григорьевна, — где там у вас в столицах такого поешь? — она утерла вспотевший лоб рукой и, кивнув головой на Анну, сказала батюшке: — Она ведь как дочь мне, как мать ее в сорок третьем умерла, так мы вместе и жили, душа в душу. В пятидесятом только и расстались. Я в Саратов уехала, потом к вам, а Аня дома осталась. Вот так. Ну, она уж большой тогда была — двадцать годков. Пять лет с тех пор миновало, теперь уж детей пора нянчить. Замуж-то скоро? И жених, поди, есть?

— Есть, — кивнула Анна, — вот дождусь… — она хотела сказать "отца", но вспомнила, что еще не сообщила про письмо. — Простите, я же ничего не рассказала. Вот… — она достала драгоценный конверт и подняла над головой, — письмо от папы пришло. Жив он, обещал скоро приехать. Я поэтому и к вам всего на три денька, для встречи с папой хочу отпуск сберечь.

— Ну вот и славно, — улыбнулся в бороду отец Прохор, и Анне показалось, что никакая для него это не новость, что все-то он знает, и что в прошлом году в Ленинграде уже знал. Рука ее безсильно опустилась на стол, и Нина Григорьевна тут же схватила конверт.

— Можно? — спросила она нетерпеливо.

— Да, — Анна растерянно смотрела на отца Прохора и думала: спросить или нет насчет своей догадки? Но батюшка опередил.

— Вот какая за нами сила, — сказал он продолжая улыбаться, — Кто бы из людей смог так помочь? Только Господь единый. Не зря говорят, что вера и молитва горы передвигает. Вера и молитва, — повторил он, словно убеждая, что сам тут совершенно не причем.

Анна почувствовала, что вот-вот расплачется и постаралась быстро переменить тему разговора. Она рассказала, как трудно приходится верующим в их приходе. Как вызывали накануне Крещения отца Алексия к уполномоченному и строго наказали народа в праздник не собирать и никого водой святой не приманивать. А люди все равно шли и шли: с банками, с бидонами; кто прямо, а кто и тайком.

Нина Григорьевна переглянулась с батюшкой и весело сообщила:

— А у нас-то велия радость была! Иордань освящали, после службы колядки пели, а батюшка стихи духовные читал. Батюшка? — Нина Григорьевна вопросительно посмотрела на отца Прохора. Тот для вида — мол, недоволен — покачал головой, но тут же начал протяжно декламировать:

"Развивался святой лес зеленый А то не святой лес был зеленый, Но была то свята церковь Софья, Поют в ней ангелы шестокрылы; Пришла к ним Мария, Святая Дева, На руках держит Христа Бога истинна, Говорят ей ангелы шестокрылы: «Ради Бога, Мария Святая Дева! Ты поди в тот сад зеленый, Нарви Ты Божьяго Древа, Поди потом к Крестителю-Ивану, Перед ним Ты поклонися, Поцелуй Ты черную землю И тогда ему говори Ты: — Будь мне кумом ты, Иван-Креститель, Окрести ты Христа Бога истинна! Ясное небо растворилось, Черная земля затряслася, Как крестили Христа Бога истинна…"

— Вот так благозвучно переложили в народе Евангельскую историю, — закончил свое чтение батюшка, — народу ведь и книги-то не всегда потребны, он веру и знания духовные в сердце хранит, умом того даже порой не разумея. Но верно хранит и, чуть что, все припомнит — этого так просто не выколотишь…

Чуть позже к отцу Прохору приехали какие-то люди, и он ушел в храм, а Анна, вдруг вспомнив, спросила у Нины Григорьевны:

— А что это за старик у вас такой? Все допытывался, кто я, да что, чуть прочь не прогнал.

— Старик? — Нина Григорьевна на мгновение вскинула вверх брови и тут же улыбнулась.

— А, Маркел Афиногенович. Ты не обращай внимание, он поначалу ко всем незнакомым так. Изломанной судьбы человек. Года полтора уж у нас. Да, и какой он старик? Ему и сорока то нет еще.

— Как? — удивилась Анна. — Я подумала за шестьдесят ему, не меньше.

— Я ж говорю, изломанной судьбы человек, — повторила Нина Григорьевна, — такое пережил, что не приведи Господь. Фронтовик он, командовал на войне взводом разведки. Чего уж там у него было, я точно не знаю, но фашистов он много положил. И стрелял их, и резал, и душил. Все хотел боль свою сердечную заглушить: жена у него с сыном от бомбежки немецкой погибли. Да где там заглушишь? В такое остервенение впал человек, так ожесточился, что уж словно зверь какой сделался. Войне конец, а у него внутри все еще взрывы, да стрельба, все крови душа просит. Метался он после войны и туда и сюда — нигде покоя нет. Все искал чего-то, да только все растерял, и себя самого в том числе. Так вот, оказался он однажды на вокзале во Пскове: с поезда его какого-то ссадили. Несколько дней не ел ничего — грязный, оборванный, одичалый. Таким и встретил нашего отца Прохора. Тот из Дно приехал, тетку свою престарелую навещал, шел с вокзала на автобусную станцию и как раз попался на глаза Маркелу. Батюшка рассказывал, что подошел вдруг к нему дикого вида оборванец и спрашивает: что, мол, ты за человек? куда идешь? Батюшка: прохожий, мол, я, домой возвращаюсь. А мужик ему: возьми меня с собой. Батюшка, догадавшись, что бедняга не совсем в своем уме, стал его ласково утешать, да возьми и скажи, что, священнослужитель, мол, я, сам от чужого милосердия живу, куда, мол, мне еще кого-то прокормить? Мужик, как услышал, что перед ним священник, упал на четвереньки и давай лаять, как настоящий пес, только что не укусил... Да, вот так наш батюшка почти что гадаринского страдальца встретил. Струхнул, конечно, какие, мол, мои силы, подумал и заспешил. А Маркел за ним: до самой автостанции так на четвереньках и бежал. А там отпустило его, упал он перед батюшкой, ноги его обхватил и давай рыдать: возьми, мол меня, родненький, с собой; пропаду я, только ты, мол, и можешь помочь, ведь тебя-то я и искал везде, извелся весь… Почувствовал тогда батюшка, что не лукавит мужик, что за болью его и страданием — правда, истинное желание духовного исцеления. В общем, приехали они вдвоем. С тех пор и живет у нас Маркел Афиногенович в строжке церковной, что напротив нас. Сколько я с ним натерпелась — не пересказать.

Нина Григорьевна вздохнула и подошла к окну, Анна шагнула следом. На улице полускрытый снегопадом Маркел энергично махал лопатой, расчищая дорогу.

— И чего это он так старается, — удивилась Анна, — ведь все равно засыплет.

— А он без дела не может, — грустно улыбнулась Нина Григорьевна, — мысли его одолевают дурные как без работы сидит: вот и машет все время то топором, то лопатой, то в хлеву ковыряется, с кобылой нашей Вишней разговаривает. Уж ей-то он все может рассказать без утайки.

Маркел, словно почувствовав интерес к своей персоне, остановился и безпокойно завертел головой по сторонам, потом махнул рукой и еще более резво замельтешил лопатой.

— Он у нас на службах поначалу и лаял, и рычал, особенно на молебнах водосвятных, — Нина Григорьевна отошла от окна и села на скамью у стола, — Вот, — она положила руку на большую книгу в темном кожаном переплете, — Псалтирь понемногу теперь читает, Евангелие, вроде отпустило его, не так корежит. А батюшку-то он крепко любит, отсюда и злится на людей — ревнует. Так что, ты уж прости его и пожалей. А трудяга-то он великий, теперь все тяжелое на нем, без него уж никуда. Помоги ему, Господи…

Вечером Анна расспросила про Маркела и у отца Прохора: как, мол, одолеет ли страдалец свой духовный недуг? Батюшка неуверенно пожал плечами.

— В таких вещах, — сказал, — определенности нет никакой. Господь попустил, Господь лишь и освободит, если будет то для Маркела во спасение. А то ведь как бывает? Когда болезнь к земле прижмет, то и вспоминает человек про Бога, а как отпустит — и не нужен ему уже Бог. Лучше уж больным спастись, чем здоровым для погибели жить. Согласна?

— Конечно, — охотно кивнула Анна.

— А вообще, — продолжал батюшка, — если уж про Маркела конкретно говорить, то его чуть не погубили ненависть, да отчаяние. Ведь злое, ожесточенное сердце, оно даже если и за правду станет бороться, справедливости искать и даже если добьется чего — все равно радости никому не принесет, а себе-то в первую очередь. Одно что-то поправит, а остальное, все что вокруг, измарает, измажет и на обочину столкнет, а то и вовсе разрушит. И ничего тут не попишешь — не от Бога сила его, а от извечного противника Божия. Вот и Маркел наш вроде бы и за справедливость сражался, врагов уничтожал, но не так, как следует это делать. Не с врагами Отчества он бился, — на такое святые отцы русское воинство всегда благословляли, — а с личными, собственными врагами. А как раз в этом случае ненависти быть и не должно. Вот и одолела его злая сила, поскольку любовь всю он из себя выпустил.

— И что же с ним дальше будет? — чуть слышно спросила Анна.

— Дальше? Одумался человек, выправляется, даст Бог, и совсем выправится. Ладно, — батюшка встал со скамьи, — сейчас пойдем спать, завтра нам спозаранку с Ниной Григорьевной больную ехать причащать, а ты, голубушка, хозяйствуй, да с Маркелом не ссорься, нам же дай Бог погоды благоприятной в дорогу, без пурги…

К утру, хотя снегопад и ослаб, усилился северный ветер и завьюжил, закружил, вздымая вверх вихри из снежинок. Маркел, запрягая в сани Вишню, ворчал:

— Вон как тащит поползуха, куда в такую заметь ехать? Пропадете.

— Ничего, с Божией помощью доедем, — бодро воскликнула Нина Григорьевна. Но Анна приметила, как неуверенно ежится она в тяжелом тулупе, переминается с ноги на ногу и все поглядывает на отца Прохора. Тот же был спокоен и молчалив. Усадил Нину Григорьевну за кучера, сам пристроился сзади и негромко скомандовал:

— Трогай, с Богом…

Сани давно уже скрылись, а Маркел все ворчал, да ругал поползуху с поносухой. Он вынес было лопату, но тут же плюнул, махнул рукой и скрылся в сторожке. Анна отправилась заниматься стряпней, успокаивая себя, что с батюшкой ровным счетом ничего не может случиться, с кем угодно может, а с ним нет. Однако смутные безпокойства не оставляли ее и тревожно донимали сердце. Она словно чего-то ждала и когда на улице раздался какой-то шум, стрелой метнулась к двери. "Вернулись", — подумала она и выскочила на крыльцо. Снежный вихрь мгновенно ослепил, и она не сразу поняла, что перед ней стоит какой-то посторонний человек.

— Мне бы батюшку, — просипел он, закрывая лицо рукавицей. — Войдите в дом, — махнула рукой Анна, приглашая незнакомца за собой.

Мужчина долго копошился в сенях, сбивая с себя снег, а когда наконец вошел, Анна оторопела. Это был тот самый дядька в рыжем тулупе, который посмеялся над ее ботинками и отказался подвезти. Мужичек похоже, тоже ее узнал, но признаваться в этом не спешил.

— А где батюшка? — огляделся он по сторонам и знакомо изломал загогулиной брови.

— Нет батюшки, — развела Анна руками, со стыдом чувствуя, что испытывает нечто похожее на удовлетворение, — уехали они час назад на требу, обещали вернуться к обеду, а может и позже, буран-то вон какой.

— Как это уехали? — мужичек непонимающе вытаращился на Анну. — У меня ж мать помирает, у ней одно только в уме и осталось — батюшку ей вези. Как же мне теперь? Жаль старуху, ейная жизнь — одно горе, лыком подпоясанное — сахарком не забалуешь. Теперь что ль и помереть по-человечески нельзя?

— Ничего, все образуется, — заволновалась Анна, — вы не переживайте, они наверняка к обеду вернуться. Дождетесь и поедете к маме.

— Дождешься тут, — мужичек кивнул головой на окно, за которым вовсю бушевал буран и вдруг спохватился: — А куда поехали-то? Может быть я их перехвачу?

— Куда? — Анна напряглась, пытаясь вспомнить, называла ли Нина Григорьевна место поездки. — Нет, не помню куда.

— Эх ты, — сердито резанул рукой воздух мужичек и добавил: — Ладно, поеду домой, а как вернутся, накажи батюшке в Зайцево ехать к Митрофановой Анфисе, он знает. И еще, — он виновато склонил голову, — ты зла не держи, что не довез вчера, делов с полвоза было, да и много тут разных ходит… тьфу ты, — оборвал он сам себя, сообразив, что говорит что-то не то, — ладно, прощевай. Да я ведь и не думал что ты сюда, думал ты в Горелово, с полверсты вперед до нее, а так бы довез.

— Ну что вы, — улыбнулась Анна, — дошла нормально, воздухом подышала — только на пользу. Езжайте с Богом, я передам, они уж скоро, вот-вот…

Однако ни к обеду, ни даже к ужину батюшка с Ниной Григрьевгной не вернулись. Маркел не находил себе места и все метался по двору, да по дороге, безтолково хватаясь то за лопату, то за топор.

— Беда, беда, беда, — бормотал он и с силой хлопал себя рукой по голове.

— Вы бы лучше помолились, — предложила было Анна, но Маркел лишь ожег ее диким взглядом. Как только стемнело, Маркел запалил керосиновый фонарь и, размахивая им, умчался куда-то в поле.

— Господи, спаси и помилуй, укажи им дорогу, домой выведи, — молилась Анна стоя в красном углу и внимательно прислушивалась к каждому шороху: не едут ли?

Ближе к ночи вьюга затихла. Снег продолжал падать, но ровно и спокойно, не закручиваясь, как прежде, в истеричные протуберанцы. Анна вышла на крыльцо, впереди в темноте маячил огонек — это Маркел продолжал нести свою вахту на дороге. "Вот приехала и принесла с собой беду, — сокрушенно подумала Анна, ощущая ноющую боль в груди под сердцем, — жили себе люди тихо, молились, службы правили, а тут я со своими грехами, да бедами — все разрушила и поломала. Господи, помилуй мя грешную…" В этот момент со стороны поля, где маялся с фонарем Маркел, донесся какой-то шум: голоса и вроде бы фырканье лошади. Сердце у Анны обмерло, и она вся превратилась в слух. А огонек заметался из стороны в сторону и понемногу стал приближаться. "Слава Богу, — едут," — облегченно вздохнула Анна и кинулась встречать. Первым шел отец Прохор, и Анна с разбега чуть не ткнулась ему в грудь.

— Батюшка! — всплеснула она руками. — Вы? А мы уж все передумали.

— Мы, мы, — тряхнул тот заснеженной бородой. — Заждались родимые? А мы —вот они. Все слава Богу. Чуть поотставший Маркел вел под уздцы Вишню и что-то ей тихо выговаривал, а Нина Григорьевна сидела на санях, укрыв голову воротником тулупа.

— Слава Богу, — прошептала Анна и засеменила вслед за батюшкой…

Чуть позже Анна разливала по кружкам горячий чай, а Нина Григорьевна сидела на табурете у самой печи, отогревала руки и молчала. С первых минут в доме она показалась Анне како-то чересчур напряженной, отстраненно-сосредоточенной. Отец Прохор с Маркелом сразу же ушли в храм, а Анна, горя нетерпением, все никак не решалась начать расспросы. "Устала? Или все таки случилось чего?", — терзала она себя вопросами. — Что ж, так и будет молчать?". Но Нина Григорьевна вдруг заговорила. — Послушай Аня, после нашего отъезда был тут Семен, конюх из Зайцево?

— Кто? — не сразу поняла девушка, но вдруг, вспомнив, спохватилась: — Ах да, был конечно, невысокий такой мужчина в рыжем тулупе. Батюшку спрашивал, хотел отвезти к себе, мать у него при смерти. Но я объяснила, что вы уехали на требу, к больной. Обещала, как приедете, передать. — Анна вдруг испугалась, что еще ничего не сообщила отцу Прохору.

— Ой, а я батюшке забыла сказать, — повинилась она и прикрыла губы ладошкой.

— Да и не надо, глупышка, — Нина Григорьевна улыбнулась, подошла к девушке и погладила ее по плечу.

— Не надо. Исполнил уже батюшка эту требу: напутствовал Анфису по полному чину — и исповедовал, и причастил. А старушка-то как счастлива была! Глаза так и сияли.

— Как это? — удивилась Анна. — Кто ж ему сказал? Ведь я не смогла вспомнить куда вы уехали, хотя мужчина и пытал. Как же он вас нашел?

— Не он, Сам Господь нас привел. Чудо, одним словом.

Нина Григорьевна присела к столу рядышком с Анной и принялась рассказывать…

— В Подсевки мы добрались нормально, хотя уже и вьюжило. Батюшка причастил больную, и мы тут же не мешкая отправились домой. Думали до бурана успеем, но в дороге так закрутило, так замело, что не видать ничего. Я лошадь куда не поверну, все снегу по живот. Мучались долго. То постоим, то немножко продвинемся, а лошадь молодая, рвется. Я и говорю батюшке: "Погибнем в дороге. Все сравнялось, замело ни канав, ни дороги ничего не видно". А он: "Нина Григорьевна, пустите Вишню, она лучше нас знает где дом, сама нас привезет". Я и пустила вожжи. Вишня постояла и потихоньку двинулась. То поворачивала куда-то, то опять прямо шла. Постоит и опять пойдет. Уж стемнело, а мы все едем и не знаем куда. Потом видим огонечек, на него и пошли. Так и оказались в деревне. Батюшка говорит, мол, надо постучать спросить что это за деревня, а тут как раз человек к нам подбегает. Радостный такой — чуть не обнимать нас кинулся. "Сюда, батюшка, сюда, — кричит, — уж как мы вас ждали, думали не приедете, а вы тут как тут. Спасибо! А мать-то уж совсем плоха". "А что это за деревня?" — спрашивает батюшка, не подавая вида, что удивлен таким восторженным приемом. "Зайцево это, — отвечает мужик и вроде как удивляется. — Вы что ж, не признали меня? Конюх я, Семен Митрофанов, сын Анфисы Петровны Митрофановой. Вы же к нам и едете? Успели. А мы-то с девушкой вашей, гостьей, то есть, головы ломали: успеете, нет? А вы успели". "Та-ак, — протянул батюшка, как видно уж начиная что-то понимать, — веди к матери". А я-то все в толк не могла взять: почему это нас тут ждут, и почему радость такая? Потом уж, как батюшка к напутствию приступил, еще раз обо всем Семена расспросила, тогда уж и дошло… А старушка-то совсем плоха была. Лежала, в лице ни кровинки, глазки закрыты, чуть дышит. Но как батюшка вошел, встрепенулась, глазки открыла, и искорки счастливые в них засверкали. А батюшка ни о чем и не расспрашивал. Он сразу столик велел чистым накрыть, Дары Святые достал, — он всегда с собой несколько частиц берет на всякий случай, — крест, Евангелие, Требник — в общем, все, что в таком случае нужно — и молитвы начал читать. А я Семену и говорю, что не были мы, мол, дома, из Подсевок ехали и заплутали в пурге, а в Зайцево случайно оказались. Он все рукой махал, не верил. "Как это, — говорит, — случайно. Подсевки — вон они где: больше шести верст, за рекой. Вы бы скорее в Шумилово попали или в Сорокино". "Так нас же в Зайцево ждали", — отвечаю. Он осекся, и рот у него варежкой открылся… Обратно поехали, так нам уж вьюга-пурга совсем нипочем были. Раз такое случилось, то чего ж теперь бояться? Батюшка молчал всю дорогу: молился, наверное. А я так все события в голове перекрутила и такой на меня страх вдруг напал. Это ж надо? Читали мы и слышали про чудеса, да знамения, а тут такое и прямо с нами случилось. Ведь настоящее чудо! Не каждый и поверит!

Нина Григорьевна замолчала: может быть опять мысленно окунулась в круговерть минувших невероятных событий или же ожидала каких-то слов от Анны? А та, не находя нужных слов, медлила. Говорить что-то холодное и банальное не хотелось, ведь событие и верно было из ряда вон, но за живое оно Анну еще не ухватило, не проняло душу. Но тут вошел отец Прохор, и Анна облегченно перевела дух. Батюшка скинул тулуп, улыбнулся Анне и потер друг о дружку ладошки.

— А у вас чаек готов? Вот и слава Богу!

Он перекрестился на иконы, прочитал молитву и, сев за стол, спросил:

— Ну что, все тебе рассказала Нина Григорьевна? Небось так расписала, что хоть в Патерик пиши?

— А что? — подала та голос. — И напишем. Пусть все знают. А то, видишь ли, учат людей атеизму. Еще и научным его называют. Вот погодите…

— Ну, уж раздухарилась, мать, — широко улыбнулся батюшка, — кому надо знать, уже знает, а кому надо узнать — узнает. Любящим Бога все способствует ко благу: и знание, и незнание, и ночь, и день, и непогода, и бездорожье, и болезнь и даже сама смерть. Так или иначе — верующий в Бога не постыдится. Вот такой урок. Что ж, — батюшка встал из-за стола, — давайте молиться на сон грядущий, утро вечера мудренее…

Ночью Анне снилась мама. Она сидела в саду на скамейке и мирно беседовала с кем-то, очень похожим на отца Прохора, по крайней мере, таким же мудрым и лучащимся добрым теплом…

Рано утром всех разбудил стук в окно. Приехал Семен известить батюшку о смерти матери.

— Вы как уехали, — ломая в руках шапку говорил он, — она через час и отошла. Перекрестила меня, вздохнула и все. Токмо вас и ждала…

Анна заметила, как внимательно смотрел отец Прохор на Семена, словно призывал к чему-то, но только молча, без слов. А тот ежился под его взглядом и кривая загогулина его бровей ходила ходуном…

Договорились насчет отпевания, батюшка ушел, а Семен еще долго о чем-то говорил с Маркелом. Оба они размахивали руками и энергично утаптывали валенками снег, а Маркел вдобавок то хватался за свою лопату, то нервно отталкивал ее прочь…

День пролетел незаметно. Анна беседовала с батюшкой, помогала Нине Григорьевне готовить обед, чистила в храме подсвечники. А под вечер, когда отец Прохор с Ниной Григорьевной отлучились ненадолго в деревню, в избу, пару раз кашлянув перед дверью, вошел Маркел. Он обстучал шапку о дверной косяк и, тряхнув кудлатой головой, сказал:

— Вот ведь чудо, кому сказать?

Он виновато посмотрел на Анну, словно прощение просил за недавние свои грубые слова. А та вдруг заметила, что лицо его странным образом просветлело и помолодело. Сейчас Маркел действительно выглядел на свои годы.

— Я вот все думаю, — протянул он с расстановкой, будто вел свой привычной разговор с кобылой Вишней, которая, известное дело, требовала в общении обстоятельных разъяснений, — есть все таки в жизни справедливость, есть. Вот представь, кабы померла Анфиса без напутствия, тогда бы точно не было. Ведь всю жизнь ходила бабка в Церковь. Я вот недавно тут, а видел ее частенько — пешком приходила, уж и хворая была. Так-то! Но не осталась! Почувствовал отец Прохор. Он такой! Он все видит и всех жалеет. Вот и Семен говорит, что как поглядел на него батюшка, словно насквозь прожег.

Перевернулось, говорит, все у меня. Ведь злодей я, душегуб. Над матерью-то, говорит, своей как измывался? Хоть бы раз до церкви-то подвез. Мол, хочешь старая дура ходить, так ногами пешими ходи. А теперь, говорит, я и сам пойду. Пусть хоть с работы погонят, все одно пойду! Вот так человека разом развернуло. А какой, если подумать, он душегуб-то? Вот я, другое дело. Я уж из душегубов душегуб. Если бы не батюшка, не знаю что и было бы со мной. Меня ведь такая злоба прежде душила: всему миру хотел в глотку вцепиться. Э-эх… — он сокрушенно махнул рукой и продолжал: — Я вот что тебе скажу: если Христос такой, как наш отец Прохор, я никогда от Христа не отстану, всегда с Ним буду…

Анна хотела поправить Маркела, ведь не правильно он сказал, да батюшка и сам бы поправил. Не возможное это дело, чтобы Христос на кого-то из нас был похож, даже на самых достойных. Это мы можем лишь подражать Ему, и уже одно это делает нас лучшими, такими, как батюшка, например. Анна уже готовилась все это сказать, но тут заметила на лице Маркела, как раз в уголке глаза, крупную слезинку, словно большая снежинка из снежного водоворота, который закручивал он весь день своей лопатой, затаилась на его лице и теперь вот, растаяв, себя обнаружила. Нет, вовсе не нужно было никаких слов — Анна совершенно ясно это поняла, молча подошла и просто коснулась его большой и темной, словно вырубленной из куска мореного дуба, ладони.

Всегда буду с Ним, — эхом повторил Маркел свои последние слова и, резко развернувшись, выбежал из дома…

Вернулись батюшка и Анна Григорьевна. Разговаривали, ужинали, молились — и все это время Анна переполнялась чувством какого-то странного восторга. Внутри нее все ликовало и пело, она ощущала себя в центре необыкновенной тайны, когда самое неведомое и сокровенное вдруг проясняется, становится близким и понятным. Это чудесное ее состояние продолжалось до тех пор, пока глаза ее наконец не сомкнулись, и она не погрузилась в глубокий сон…

Утром отец Прохор благословил ее в дорогу.

— Не забывай поминать в своих святых молитвах, — напутствовал он, — ждем и будем всегда тебе рады. Анна последний раз спустилась с крыльца во двор и немного постояла, глядя на деревья Никольского погоста. Потом обошла дом, перешагнула низкую, наполовину скрытую сугробом изгородь и остановилась на краю поля…

Застывшее над выбеленным горизонтом солнце сверкало нестерпимо ярко и изливало свою огненную мощь на заснеженное поле. Казалось, еще немного, чуть-чуть, и отступит мороз, разомкнутся его сковывающие землю объятия, и весь мир, разом потянувшись к свету, воспрянет и оживет… Но нет, не возымели еще солнечные лучи должной против мороза силы. Они, едва лишь коснувшись снежного наста, расплавлялись и вскипали ослепительным, но, увы, не способным одолеть зиму, огненным заревом… Не имея возможности ничего рассмотреть впереди, Анна закрыла глаза, однако, и зашторенная веками, все продолжала видеть ярко-желтые всполохи, которые никак не хотели уходить и метались внутри. "Слава Тебе, Боже", — прошептала она и слепо шагнула вперед; проваливаясь, пошатнулась, но выпрямилась и сделала еще несколько шагов так и не открыв глаз. Да и к чему? Все это время она ясно представляла себе и расправившееся от внутреннего напряжение лицо Маркела Афиногеновича, и кривую загогулину вздернутых бровей Семена, и мать его, никогда не виданную старушку Анфису в светлом ситцевом платочке. Всем им — она чувствовала отчетливо и достоверно — было радостно и хорошо. И ее также переполнили легкость и отрада. "Господь обнадежил и утешил, воскресил и упокоил", — подумала она и представила себе, что вокруг тепло, нет никакого снега и река не покрыта льдом. "Да разве ж может что-нибудь замерзнуть?" — прошептала она и, приставив ко лбу ладонь, открыла глаза…. Нет, снег, конечно же оставался где и следовало ему быть, лед, верное, тоже, но воздух вокруг был так тих и спокоен, что совсем не верилось в недавнюю небывалую непроглядь и метель. Ничто не напоминало о них, на душе было безмятежно и радостно и совсем не хотелось уезжать…
Псков, июнь 2002 г.