Накануне местный гидрометцентр в прогнозе назавтра пообещал ясную и безветренную погоду, но, похоже, очередной раз обмишурился: с раннего утра небо насупилось облаками и наглухо зашторило ими солнце. «Расстоится?» — с сомнением думал Петр Варфоломеевич, поглядывая за окошко; на то, как нахрапистый ветер измывается над худосочными дворовыми деревцами. Петр Варфоломеевич прихлебывал остывающий, высветленный долькой лимона, чай и мысленно повторял загодя приготовленные к предстоящей встрече слова. Выходило, вроде бы, гладко и вполне убедительно. «Аргументы железные, куда супротив них?», — успокаивал себя Петр Варфоломеевич, однако буравчики сомнений нехорошо свербели в душе и донимали сердце. Масла в огонь как всегда добавила супруга, Александра Георгиевна, не ко времени выскочившая из ванны. Она утерла красными, распаренными от стирки, руками лицо и едко поддела: — Что, самым умным хочешь быть? Зря стараешься, не выйдет у тебя ни чего. Лучше бы стекло на лоджии вставил.

Петр Варфоломеевич молча ковырял пальцем треугольную заусенцию на клеенке, с незапамятных времен лежащую на обеденном столе и теперь уж представляющую из себя нечто с ним единое и неделимое. Красные клеточки на клеенке вытерлись и поблекли, а белые, напротив, болезненно пожелтели и напоминали скучные лица соседей по палате в гепатитном отделении, где Петр Варфоломеевич в прошлом году провел три недели кряду. «Зарекался ведь открывать ей свои планы, — попенял он на себя, — и чего давеча не сдержался и все ей выложил?».

— Что, помоложе не нашли? – бурчала жена, колыхаясь дебелым телом у плиты, — будешь там крутить носом перед молодыми секретаршами.

— Да какие секретарши? – не сдержался Петр Варфоломеевич. – Какие? Знаешь же зачем иду. Божье дело. Меня на это батюшка благословил.

— Благословил, — передразнила жена, заталкивая палкой в исходящее паром ведро вздувающуюся пузырем простынь, — Кто тебе подаст, старому хрычу? Шел бы на паперть и просил Христа ради на свое Божье дело.

— Язва ты, Шурка, — обиделся Петр Варфоломеевич и в сердцах потянул на себя заусенцию. Та крякнула, поддалась и красно-желтым клином потянулась вверх, обнажая заляпанную частичками ее клеевидного естества бурую столешницу.

— Язвой ты была, — повторил Петр Варфоломеевич, испуганно прикрывая ладонью только что созданную им на столе клиновидную брешь, — язвой и помрешь. Прости, Господи…

— Вот-вот, — Александра Георгиевна колыхнулась телом в сторону супруга, — жену ты мастер обидеть.

Покаяться не забудь на исповеди, а то все пыль пускаешь людям в глаза: вот, мол, какой я праведник.

— Да, ну, тебя! – махнул рукой Петр Варфоломеевич и подался из кухни прочь.

В комнате он затеплил лампадку пред иконой Божией Матери Казанской, перекрестился и зашептал: «Милосердия двери отверзи нам, благословенная Богородице, надеющиися на Тя да не погибнем, но да избавимся Тобою от бед: Ты бо еси спасение рода христианскаго». Этот тропарь из вечернего правила следовало прочитать сорок раз для успеха предстоящего дела. «Милосердия двери отверзи нам… — снова и снова твердил Петр Варфоломеевич.

С молитовкой этой у Петра Варфоломеевича было связано одно приятное воспоминание — тогда он лишь начинал ходить в храм, и каждый шаг сопряжен был с опасениями сделать что-то не так. Случилось ему познакомиться со старушкой Макриной — имя редкое, доселе такого и не встречал. Помнится, замедлил он у свечного ящика, где только что купил с большую пятирублевую свечу, и растерянно озирался по сторонам, оглядывая подсвечники пред иконами. Стоящая рядом пожилая женщина легко коснулась его руки и тихо спросила:

— Что задумался, мил человек?

— Не знаю, куда поставить, — признался Петр Варфоломеевич.

— А ты о чем молиться хочешь? Если о здравии, – старушка кивнула на стоящий в центре храма аналой с иконой, — туда ставь. А коли за упокой, то надо к кресту.

Петр Варфоломеевич проследил за ее указующим перстом и у северной стены храма увидел большой крест с распятием.

— Да нет, — замялся Петр Варфоломеевич. – мне другое надо.

— И чего же? Чего же главнее, чем помолиться о здравии и спасение родных и близких, или о родителях покойных? – старушка перекрестилась и склонила голову в поклоне.

— Да я понимаю, — Петр Варфоломеевич тоже торопливо перекрестился, — но чтобы здоровым быть, нужно хлеб покупать, за квартиру вовремя платить, в общем деньги какие никакие иметь. А если зарплату не платят, тогда как?

— И что ж, совсем туго? – участливо склонила голову старушка.

— Совсем, — закивал Петр Варфоломеевич, — куда уж хуже. И, главное, начальство получает, и бригадир наш, и кое-кто из моей смены, а мне все задерживают. И пенсию зажимают.

Старушка на минуту задумалась, а потом, тронув Петра Варфоломеевича за рукав, сказала:

— Ты вот что, ты Божией Матери свечку поставь, Она главная наша заступница и молитвенница. И молитву ей прочитай «Милосердия двери отверзи нам…» Знаешь такую молитву?

Петр Варфоломеевич отрицательно покачал головой.

— Найдешь ее в начале вечерних молитв. Молитвослов купи и заучи на память. А перед тем, как пойдешь просить, сорок раз прочитай, Пресвятая Богородица тогда и поможет…

Петр Варфоломеевич был человеком самостоятельным, с собственным на все мнением, но, удивительное дело, старушкиному наказу последовал. Ухватился, как утопающий за соломинку, и прямо-таки загорелся тайной надеждой. Нет, сомневался конечно, — что было, то было, — но исполнил, однако, все в точности и с внутренним трепетом пошел в заводскую бухгалтерию. И что же? Выдали зарплату. Выдали! Кому-то опять не хватило, а ему отсчитали все как положено. Вот так! И как не верить ему после этого в силу молитвы?

Закончив правило, Петр Варфоломеевич с сожалением взглянул на дрожащий золотистый огонек и осторожно дунул. “У Макрины неугасимая горит, — подумал, — а здесь? Она, конечно, другое дело – сама себе хозяйка”. Но что тут попишешь, у них в семье свой уклад, у них – голова всему Александра Георгиевна.

— Ты что, из ума выжил? – вскипела она, как только увидела теплящуюся, по ее мнению, без дела лампаду. – Пожар устроить хочешь? Погорим, по миру пойдем.

— С чего вдруг? – попытался успокоить супругу Петр Варфоломеевич. – Бог не выдаст, свинья не съест. Просто так ничего не бывает, на все Божья воля.

— Нет уж, — отрезала Александра Георгиевна, — Я на старости лет по углам мыкаться не собираюсь!

Впрочем, таким порядком жили они с той поры, как вышли из-под венца — на супругу характера Петру Варфоломеевичу никогда не хватало…

И как же странно все у них складывалось. Петр Варфоломеевич, когда был помоложе, на хождение жены в церковь смотрел искоса. Посмеивался даже, глядя как крестится она у иконы и что-то шепчет. Если б кто сказал ему тогда, что сам он в свое время будет терпеливо выстаивать каждую воскресную и праздничную службу, приходя загодя к началу; научится аккуратно креститься и класть поклоны — рассмеялся бы в лучшем случае. Вот так… Но человек, как известно, предполагает, а Бог располагает. Перевернулась вся его жизнь, как-то тихо и незаметно. Вроде бы и скорби особливо не одолевали — так, мелкие неурядицы, да неудобства, хроническая нехватка денег, например. Но разве ж это скорби? Тем не менее, со свечечки пятирублевой, да с молитовки, заученной на память, началась для него другая жизнь. "Будем теперь с женой на пару", — думал он выстаивая первую литургию, — она ведь у нас давняя богомолка". Однако, не так все просто оказалось. Хотя Александра Георгиевна умела и покреститься у божницы и пошептать что-то, но в церковь не шибко ходить любила. Зайдет лишь свечку поставить на Пасху, да на Рождество — вот и вся недолга. Что уж там говорить об исповеди да причащении? И так уж вышло, что теперь она посмеивалась над своим благоверным. "Ну, что, богомольник, — поддевала она с ехидцей, — грехи-то все батюшке своему отнес или утаил чего? Смотри, иначе в Рай не пустят." Петр Варфоломеевич, хоть и неопытен был в делах духовных, быстро распознал в чем дело, понял, что есть Вера и вера. Первая — живая, деятельная, как у Макрины, например. Такую веру с большой буквы нужно писать. А другая — холодная и словно мертвая, с маленькой буквы, одним словом. Держась такой веры, можно и перекреститься и пошептать что-то, но только пустым это останется делом — не шевельнется ничего в душе, не зазвучит. "Эх, Щурка, Шурка, — жалел Петр Варфоломеевич супругу, — не научили тебя толком ничему. Кособокая твоя вера, хворая на обе ноги. Вот и дочка наша такая же — вся в тебя". К нему же самому это пришло — накатило откуда-то изнутри, из глубины сердечной. Все разом стало на свои места, понятным все стало и от того — разумным и нужным. Зачем каяться и причащаться? Да разве ж это объяснишь кому, пока сам не испытаешь, пока не ощутишь спокойствие и радость от понимания что наконец-то сделал в жизни что-то важное и нужное. А легкость какая приходит? Словно неземная — вот-вот и взлетишь, словно груз многотонный с плеч долой. Ну, как такое растолкуешь? Где слов нужных найдешь? Пытался объяснять что-то супруге, да без толку…

Петр Варфоломеевич спустился по лестнице и вышел из подъезда. Ветер, словно только его и поджидая, тут же швырнул ему в лицо пригоршню злых холодных дождинок. Петр Варфоломеевич втянул голову в плечи и поднял воротник плаща. На мгновение он замедли взглядом на разбитом "Москвиче" пенсионера Семенова из двадцать первой квартиры. Машинешка уж невесть сколько времени стояла на приколе прямо под хозяйскими окнами, мозоля своим неряшливым видом глаза здешнему народу. Семенов давно махнул на нее рукой и жильцы свыклись, а Петр Варфоломеевич все никак не мог преодолеть чувство брезгливости и каждый раз, проходя мимо, мысленно вышвыривал развалюху прочь со двора. Он хотел сделать это и сейчас, но увидев, как по коричневому от грязи лобовому стеклу слезинками сбегают тонкие дождевые струйки, пожалел: "Пусть себе стоит, может и починит когда хозяин". Сунув зонтик под мышку, он посмотрел на часы. "До назначенного времени час с четвертью", — отметил он удовлетворенно и, невзирая на непогоду, решил идти пешком. Вспомнил, как с сомнением давеча качал головой батюшка. На визит-то благословил, но не было уверенности в его глазах.

— Ладно, — махнул наконец рукой, — на все Божья воля, может быть и дадут чего. Богачи ведь тоже люди.

— А то как же, — поддакнул Петр Варфоломеевич, — газеты не зря ведь пишут. Есть, конечно, такие, что никому ни в жизнь ни рубля, но другие помогают. На Божье ведь дело. Грибов точно даст. У него денег, что фантиков.

Петр Варфоломеевич лично не знал ни Грибова, ни других богачей, разве что по телевизору видел. Про всех остальных Петр Варфоломеевич определенного мнения не имел, но вот о господине Грибове много чего слышал. Уж больно красиво расписывал тот свои добродетели, когда в депутаты выдвигался. Не так давно это было; тогда газетами с его портретами завалили все почтовые ящики, так что, хочешь не хочешь, а узнаешь, что Грибов и детей любит, и старикам помогает, и на дорогие операции тяжелобольным денег не жалеет. Вот такой вырисовывался человек — щедрый на милости и безотказный. — Нет, не откажет, — убежденно повторил Петр Варфоломеевич, глядя как батюшка задумчиво теребит бороду. — Нам же не для себя. Понятное дело, если крыша в храме и дальше будет течь, рушится все начнет. Опять же, пол подгнил — перестелить надо? Надо. Ему же все обратно вернется. Ведь сказано: не оскудеет рука дающего. Сказано?

— Сказано, — подтвердил батюшка. — Вот только если бы все на Бога упование имели, разве ж пришлось тогда просить? Сами бы принесли. Ан, не несут.

— Грибов даст, — Петр Варфоломеевич ладонь на ладонь сложил перед собой руки. — Благословите, пойду просить…

Петр Варфоломеевич еще раз потеребил свою память, вспоминая все ли необходимое исполнил? Выходило, что все: и Божией Матери помолился, и о своем предстоящем визите заблаговременно предупредил.

Накануне Петр Варфоломеевич лично дважды звонил в приемную Ивана Сергеевича: в первый раз его просьбу о встрече записали и обещали доложить самому. Во второй раз передали высочайшее согласие и время назначали — аккурат на одиннадцать утра. "Ну, вот, раз сам назначил, значит примет, — успокаивал себя Петр Варфоломеевич. — А там уж, думаю, не откажет". Ему представлялось, как встречает его сановитый Иван Сергеевич с распростертыми объятиями и внимательно выслушивает о горестях и бедах православного прихода, украдкой вытирая слезу. Умиляется его, Петра Варфоломеевича, стараниями и трудами. "Да что, вы, Господи, говорит, и просите-то всего? Я втрое супротив этого дам, да еще и иконостас новый вам выстрою"…

Такими мыслями Петр Варфоломеевич незаметно не на шутку растрогал свое сердце и чуть не пустил слезу. "Какой же, все-таки замечательный человек", — с теплотой и благодарностью думал он о Грибове, уже более не сомневаясь в положительном исходе дела, как будто все уже было подписано, согласовано и, более того, выдано на руки…

Петр Варфоломеевич шел по мосту через Великую. Дождик уже окончился, и только тяжелые темные облака напоминали о непогоде. Они раздутыми овечьими шкурами наползали из-за спины Петра Варфоломеевича и массивными террасами громоздились впереди., как раз там, где предположительно и находилась конечная цель его путешествия…

Петр Варфоломеевич попытался вызвать в памяти не раз виденное на портретах крупное волевое лицо Грибова, быть может чуть-чуть одутловатое и обрюзгшее от бессонных ночей, проведенных в заботах и трудах, но выходило как-то не так: то брови слишком густыми выходили, то лысина великоватой. Оставив это пустое занятие, Петр Варфоломеевич взялся прикидывать, где сподручнее мастеров найти, чтоб пили не шибко и дело знали. На заводе, где уж второй год Петр Варфоломеевич работал вахтером, вроде бы и имелись кандидаты на такое дело, — своя строительная бригада, — да только все, как на подбор, сильно пьющие, да и с ленцой. А уж то, что через каждое слово, матерщина, про то и вообще вспоминать не хотелось. Как таких на Божье дело? Никак нельзя…

В последнее время в жизни Петр Варфоломеевич появилось много этих самых "нельзя". Но привык, стерпелся, и большие и маленькие "нельзя" его уже не тяготили. С маленькими, конечно, было труднее. Ну, что за беда, к примеру, яичко в пост съесть или кифирчика испить? Смешные запреты, но… нельзя. Если в этом себе слабинку дашь, то и в большем не устоишь. Таков закон. Вроде бы и жалко Терентьевича, пытающегося что-нибудь с завода уворовать — мелочь какую, ведь свойский мужик… но нельзя. Нельзя потворствовать воровству, чем тогда сам лучше? Назвался груздем, полезай в кузов; на вахте сидишь — пусть и не своему, но сторож. Терентьевич теперь недобро косится, бормочет что-то по углам, но в его смену нести не рискует… Однажды ночью Петр Варфоломеевич задержал целую группу "несунов": разобрали ценный японский прибор — и ну его через проходную по мелким частям. Остановил. То-то слез пролилось, ведь три девицы в это дело нечистое вляпались. И жалко их было, по человечески жалко, но нельзя на такое сквозь пальцы смотреть. Директор потом выяснял: "В чье, мол дежурство, кто задержал?" — "Да Варфоломеич и задержал", — сказали. "Молодцом", — директор пожал руку и с улыбкой добавил: "Устроил ты им Варфоломеевскую ночь". Так , с легкой руки директора, и стали дежурства Петра Варфоломеевича называться "варфоломеевскими ночами": "Чей черед завтра?" — "Варфоломеевская ночь" — "Ну, да? Эх, и выпить не придется…" В другое-то время несли, находили общий язык с охраной — известное ведь дело, если нельзя, но очень хочется… то можно. Можно, все можно! А раз так, то давай, Емеля, пили сук на котором сидишь. Можно! "Вот так и пилим, — с тревогой думал Петр Варфоломеевич, — и падаем себе вниз, а скоро, глядишь, и все дерево рухнет. Где ему устоять, если все можно? Нет, нельзя так…" Частенько размышлял об этом Петр Варфоломеевич, вот только с кем поделиться? На заводе кому это интересно или в семье? Посмеются. Чем это, скажут, на старости лет голову забиваешь? Ну, батюшке можно доверить, без ответа не останешься. Только он больше старушками занят, обихаживает их, с требы на требу спешит. Можно и с Макриной… Да, вот с ней действительно можно. Старушка Макрина на удивление легко входила в затруднения Петра Варфоломеевича и давала советы. Чаще всего сводилось к одному — молитве. "Молись, Петр Варфоломеевич, молитва все превозможет и, как должно, образует…"

— Ведь как бывает, – объясняла Макрина, — ты просишь Заступницу нашу усердную помочь тебе, умягчить чье-то черствое сердце, раз другой, третий просишь, и Она, как скорая помощница, нисходит по твоим молитвам и касается Своей благословляющей десницей этого омертвевшего сердца. И то сразу оживает, как засохший цветок после дождя и откликается помощью на твою просьбу и нужду. Потом этот человек и сам может быть удивляться будет, с чего это он вдруг тебе милость оказал. Но такова сила Божия, которая и мертвого способна оживить…

У входа в офис Грибова Петр Варфоломеевич замедлил, перекрестился, "Господи, благослови, Пресвятая Богородица, помоги", — попросил и тронул рукой большую стеклянную дверь. Охранники долго куда-то звонили, выясняя, действительно ли следует пропустить к Самому пенсионера такого-то. Трубка о чем-то невнятно шипела, и стражи с подозрительным прищуром с ног до головы оглядывали Петра Варфоломеевича. А тот оробел, даром что и сам-то был таким же охранником-вахтером. Хотел уж было сказать об этом, но не решился. А тут как раз и пропустили… Приемная, не в пример их директорской, была меблирована изящно, с иностранным вкусом: легкие удобные кресла и низкие столики с журналами для посетителей; широкие, как среднеевропейская равнина, секретарские столы, уставленные телефонами, компьютерами и прочей офисной премудростью; под стать всему — дородные стенные шкафы, заполненные книгами и толстенными папками. Петру Варфоломеевичу указали на свободное кресло и велели подождать, однако присесть он не отважился — больно хрупким показалось кожаное седалище — и подошел к книжному шкафу. Среди объемных фолиантов со сводами законов он тут же усмотрел два знакомых, тисненых золотом, корешка: жития святых Димитрия Ростовского за июль и сентябрь. "Ага, бывает тут наш брат, — подумал Петр Варфоломеевич, — им помогли, а они, значит, одарили благодетеля". Воодушевленный этой догадкой, он подошел к креслу и испытующе покачал его рукой за подлокотник.

— Да не бойтесь, они и слона выдержат, — пропыхтел сидящий рядом толстяк и ткнул свернутой газетой, которой только что помахивал перед лицом, в кожаное сиденье, — Италия — не какая-нибудь там Середка. — Почему, и у нас могут делать, — возразил Петр Варфоломеевич, опускаясь в кресло.

— У нас только бананами могут торговать, — пренебрежительно просипел толстяк, — да и то африканскими.

Петр Варфоломеевич, хотя и не согласен был, промолчал и оглядел прочий, собравший по случаю в приемной народ. Рядом с толстяком примостились две скромного вида женщины, похожие на учительниц, далее — насупленная особа в очках, тоже женского пола, по виду бухгалтер или кадровик. Ее как раз пригласили в начальственный кабинет и освободившееся место занял нервный молодой человек с кипой бумаг в руках. В приемную вообще непрерывно кто-то заходил, справлялся о чем-то у секретарей и тут же удалялся прочь. При все этом постоянно звонили телефоны и стрекотали факсы. "Ну и жизнь, — подумал Петр Варфоломеевич, — не позавидуешь".

— Примет до обеда или нет? — с сомнением покачал головой толстяк. — Сегодня вроде в настроении хозяин?

— А у меня на одиннадцать, — глядя на часы, показывающие уже одиннадцать с четвертью, поделился Петр Варфоломеевич, — сейчас, наверное, меня…

— А! — пренебрежительно махнул рукой толстяк. — Забудьте. Эти вон с девяти сидят, — он кивнул в сторону словно окаменевших учительниц, — и еще столько же просидят, будьте уверены.

— Я конечно не знаю, — пожал плечами Петр Варфоломеевич, — но ведь должен быть порядок…

— Это я не знаю, — оборвал его толстяк, — денег сунут в зубы или просто в зубы.

— А вы по какой надобности? — спросил Петр Варфоломеевич, предположив, что и сосед пришел к Грибову с какой-то просьбой.

— По самой насущной, — скривился толстяк, — вот думаю, уволят меня или премией поощрят? Работаю я у хозяина директором одного производства. Вроде и нормально все, но, с другой стороны, может место мое кому понадобилось? Вчера по телефону наорал, вызвал срочно. Вот и думай, зачем?

Тут на Петра Варфоломеевича накатило и обволокло густое парфюмерное облако. Он оторвал взгляд от собеседника и увидел как в приемную вплывает массивных размеров женщина, плотно упакованная в куцую во все стороны одежонку, уж слишком явно недостаточную для столь крупных габаритов хозяйки. Все, что оставалось вне костюмчика, неопрятно выпирало и колыхалось, как студенистое желе. Однако, женщину, похоже, это вовсе не смущало. Она уверено подошла к секретарским столам, постучала пальцем по своим ручным часикам и кивнула на дверь кабинета Грибова. Одна из секретарш отправилась к хозяину для выяснений, а обширная мамзель, кокетливо оглядев всех присутствующих мужчин, махнула из-за спины рукой: в приемную стайкой, как юные гусыньки, втянулись несколько молодых девиц в вызывающе коротких юбках. Парфюмерный запах совсем загустел, и Петр Варфоломеевич, сделав задумчивый вид, устремил взгляд на свои колени и незаметно зажал нос. Все же он успел заметить — или показалось? — что обложенные тушью глаза новых посетительниц внутри пустые, словно выедены червями — не глаза, а дыры, одним словом. Прогоняя это глупое видение, Петр Варфоломеевич все же озадачился: "А этим-то что тут надо?"

— Мамка привела новых абитуриенток, — зашептал толстяк ему прямо в ухо.

— Каких абитуриенток? — так же шепотом спросил Петр Варфоломеевич.

— Ну, — толстяк хихикнул, — девиц, для гостиничного бизнеса.

— А причем тут Грибов, — искренне удивился Петр Варфоломеевич, — Они-то что у Грибова будут просить? — А чего им просить? — самодовольно ухмыльнулся толстяк. — Они у хозяина статья дохода, если и не основная, то достаточно существенная. Сейчас их сам осмотрит, ощупает и в дело направит…

Петр Варфоломеевич отвернулся сделав вид, что ему совсем не интересно слушать соседа. "Может и врет со злости, наговаривает? — мысленно успокаивал он сам себя. — Мало ли за чем люди пришли?" Однако на сердце у него стало как-то грустновато, да и стрелка часов перевалила за двенадцать…

Около часа пополудни, когда в кабинете у Ивана Сергеевича Грибова успели побывать и мамзель с девицами, и сосед-толстяк (выскочивший прочь как ошпаренный, с перекошенным красным лицом: может и правда в зубы получил?), и какие-то бритоголовые молодцы, шумно обещавшие кого-то завалить и заколбасить, Петр Варфоломеевич совсем загрустил и только мужественный вид закаменевших от ожидания учительниц, удерживал его на месте. А те, наконец, дождались…

— Вашу просьбу Иван Сергеевич частично удовлетворил, — сказала им улыбающаяся секретарша, — к сожалению принять он вас сегодня не сможет, но вот, — секретарша потрясла перед их глазами листом бумаги, — на вашем письме сам написал: выделить для детского дома одну бочку краски. Так что не напрасно сидели.

— Но зачем краска? — растерянно спросила одна из учительниц. — Нам же мебель заменить обещали, постельное белье, денег на продукты. А краска зачем?

— Ну, этого я не знаю, — спрятала улыбку разом построжавшая секретарша. — Краску можете получить на складе в любое время.

Учительницы молча переглянулись, взяли письмо и двинулись прочь из приемной.

— Ишь, еще и не довольны, — проворчала им вслед секретарша, — им, видишь ли, бесплатно дают, а они… Петру Варфоломеевичу стало совсем невмоготу, и он выскочил в коридор.

— Подождите, — окликнул он удаляющихся женщин, — одну минутку.

Женщины обернулись и вопросительно посмотрели на семенящего к ним Петра Варфоломеевича.

— Постойте, — выдохнул он на ходу, — давайте я адрес ваш запишу, телефон. Мы с батюшкой что-нибудь придумаем, прихожан подключим, на заводе, в конце концов, что-нибудь попрошу…

— Да не в этом дело, — покачала головой та самая женщина, что только что разговаривала с секретаршей, — мы ведь и раньше жили без помощи Грибова и дальше проживем. Но ведь он сам обещал: перед выборами был у нас с телевидением, уговорил нас подтвердить, что, дескать регулярно оказывает помощь нашему детскому дому — тут тебе и мебель, и постельное белье, и продукты. Золотые горы обещал: ни в чем, мол, не будете знать недостатка. Мы, как дуры, поверили и наговорили всего в объектив и теперь вот бочка краски…

— Да ладно, Мария, Бог ему судья, — устало махнула рукой вторая женщина, — пойдем, нам еще вон сколько обратно добираться. Извините, — склонила она голову в сторону Петра Варфоломеевича. — Вы адрес все же оставьте, — настойчиво попросил он.

— А вот берите, — Мария протянула Петру Варфоломеевичу письмо с резолюцией Грибова, — там все написано, можете, кстати, и краску получить: нам она все равно без надобности…

После ухода женщин Петр Варфоломеевич в растерянности гулял по полутемному коридору. В голове у него что-то перепуталось и поменялось местами: ему вдруг вообразилось, что он сейчас у себя на заводе, несет свою вахту и что сейчас ночь — его, варфоломеевская. Мимо проходили люди и он подозрительно их оглядывал: мало ли что несут? Но потом, оказавшись в очередной раз у двери в приемную, вспомнил про Грибова и застыл. Его вдруг осенила важная мысль. "Как это Макрина говорила? — припомнил он. — Нисходит Пресвятая Богородица и касается Своими пречистыми перстами омертвевшего сердца? Так?" Петр Варфоломеевич зажмурился и хлопнул себя ладонью по лбу: "Да как же я, старый недоумок, могу Ее просить коснуться такого сердца? Оно же не просто омертвевшее, оно разлагается и смердит". Петр Варфоломеевич ужаснулся от такой мысли и хотел уж было бежать прочь, но отчего-то совершил обратное: потянул на себя ручку двери в приемную и вошел…

У секретарских столов стоял сам Иван Сергеевич Грибов. Он полуобнимал молодую секретаршу и, улыбаясь, шептал ей что-то на ушко. Та же вся цвела и трепетала, словно прижимался к ней не плешивый и животастый Грибов, а какой-нибудь Ален Делон.

— Вы ко мне? — строго спросил Грибов, заметив Петра Варфоломеевича, и скинул руку со спины секретарши. — Я сегодня прием закончил.

— Этот гражданин с утра ждет, он из церкви какой-то, — подала голос секретарша, — его письмо у вас на столе, Иван Сергеевич.

— Да? — Грибов насупился. — А почему гражданин? Господин. Теперь все господа. Чего вы просите? Петр Варфоломеевич молчал и задумчиво смотрел на книжные стеллажи.

— Так чего? — нетерпеливо переспросил Грибов. — Может вам бочку краски? Нам тут два вагона лишних… — он оборвал себя на полуслове, видно не желая далее откровенничать о делах и вопросительно взглянул на Петра Варфоломеевича. А тот, выйдя наконец из задумчивости, указал на книжную полку:

— Нет, мне вот это, — он быстро подошел к книжному шкафу и вытащил два томика с житиями святых, — мне вот эти книги, не откажите, пожалуйста.

— Книги? — Грибов удивленно поднял брови. — Зачем? Для библиотеки или вы молитесь по ним? — Да, да! — нетерпеливо кивнул Петр Варфоломеевич. Ему совсем не хотелось вдаваться в рассуждения, к горлу подкатывал тошнотворный ком и хотелось скорей уйти прочь, на воздух.

— Ну если для библиотеки, берите, на благое дело не жалко, — Грибов вальяжно махнул рукой, — только они там вроде подписаны мне, вы заклейте. Да, Нинель, — кивнул он секретарше, — отметь для какого храма отпускаем, потом в газету: пусть знают избиратели. Всего хорошего, — Грибов широко улыбнулся и протянул Петру Варфоломеевичу руку. Тот на мгновение опешил, потом сделал вид, что подавился, закашлялся и, схватившись за живот, выбежал прочь…

На улице было светло и ясно, тяжелые тучи расползлись, да и ветра совсем не стало. Однако Петр Варфоломеевич ничего этого не замечал: для него все еще продолжалась начавшаяся в офисном коридоре варфоломеевская ночь. Он бережно, словно спасенное от недоброжелателей ценное имущество, нес под мышкой книги с житиями. "Ничего, чай не пустой иду, — утешал сам себя, — не зря сходил. Да и каково им было бы там стоять?"

Только на подходе к мосту через Великую он заметил солнце. Ночь затаилась у него за спиной, а потом неслышно унеслась в сторону родного завода, чтобы дожидаться там своей привычной череды. Все возвращалось на круги своя…
Июль 2002 г., Псков