Перед мной на холмах, как на ладони, был Арзамас со своими 36 церквами, а со всех сторон кругом — русское приволье с восстающими колокольнями сел.

   Мы ехали мимо сжатых полей, с кое-где уже увезенною жатвой. Во многих местах на краю нив в этой местности ставят ящичек, вроде улья, с тремя стеклянными стенками, и в нем иконы.

   Ямщик сильно гнал, и мы быстро двигались вперед среди тихой красоты этого вечера. Все тут было прекрасно, ласково. Сжатые, мягко-золотистые поля с убранным в копны хлебом, по краям горизонта неясная линия лесов, ветряные мельницы со стоячими крыльями, лениво пасущийся по жнивью мешанный скот, крестьяне, веющие взмахами лопат на гумне рожь или везущие полную снопов телегу, кое-где среди желтого поля ярко-зеленеющее одинокое дерево,— все это я чувствовал и всем наслаждался.

   Дорога прекрасно ремонтирована, а в Арзамасском уезде та сторона пути, по которой должен проехать Государь, заставлена рогатками. Часто попадались нам навстречу пешие солдаты, казачьи патрули. Кое-где раскинуто в стороне от дороги несколько палаток, и около них солдаты, разведя костер, варили в котелках кашу.

   В большом селе Ореховце, на площади, близ церкви, расположился громадный табор богомольцев. Лошади были отпряжены, и множество телег стояло с поднятыми кверху оглоблями.

   С Ореховца, из которого ведет дорога в Саров, мы свернули по дороге в Дивеево и вскоре доехали до большого села Онучина.

   Мы остановились в доме богатого крестьянина, имеющего 75 десятин наследственной от отца земли. И так как в верхнем этаже его дома было просторно и чисто, то я остался ночевать у него. Здесь я услышал об одном исцеленном. За две недели до того, у этого дворника останавливался мужчина, торговец из-под Казани, в 60 верстах от этого города. Еще молодой, 42-летний, полный и красивый мужчина, он плохо владел ногами, волоча их: ходил, по словам дворника, «движком». На источнике отца Серафима он получил полное исцеление. По словам дворника, он раз 15 пробежал по его лестнице, радуясь своему излечению, не чуя под собою ног.

   На следующий день, в воскресенье 13 июля, часов в 5 утра, мы двинулись дальше. Богомольцев становилось все больше и больше. При приближении к Дивееву, стало заметно множество полиции. Площадь около Дивеева залита народом.

   Вскоре начался благовест: Должен был приехать из Сарова и служить обедню митрополит Петербургский Антоний, в сослужении с епископами Назарием Нижегородским и Иннокентием Тамбовским.

   Теперь, когда собор был переполнен народом, его красота выступала особенно торжественно. В самом же соборе была лишь одна, бесконечно-ма лая на вид, перемена,— именно, в левом нижнем приделе, который был оставлен не освященным в ожидании прославления старца Серафима. В его узком иконостасе вместо иконы Богоматери, изображенной среди пышных цветов, стоит теперь икона сгорбленного, благословляющего монаха с нимбом вокруг лица,— кроткого, благоуветливого лика старца Серафима. А в будущем алтаре по-прежнему все висит портрет одухотворенного, точно прозрачного, Старца.

   Я прошел, пока народ не повалил из церкви, в заветные места — ближнюю и дальнюю пустыньки. На пороге той келлии, которая видела столько чудес и которая впоследствии как бы раздвинулась и приняла в себя весь простор Русской Земли, со всеми ее горестями и скорбями,— опять охватывает вас ясное ощущение чего-то жившего здесь сверхземного, сильного и бесконечно благого.

   В этой «пустыньке» все по-прежнему. Также тихо шепчет монахиня слова не умолкающей здесь никогда Псалтири. Лампада бросает спокойный отсвет на большой образ Спасителя, и, если осветить изображение во весь рост старца Серафима, он так же отрадно и зорко всматривается вам в душу.

   «Смотри, всё знавший еще на земле. Смотри! Как тебе не открыть с радостью всё самое затаенное, чтобы повсюду мог проницать твой взор и всё исцелить». Я не смог зайти к почтенной старушке Елене Ивановне Мотовиловой, живущей в Дивееве. Она единственная осталась в живых из тех, кто знал Старца. Ее воспоминания о Старце необыкновенно интересны, и она безгранично чтит его. Ее покойный муж, помещик Н. А. Мотовилов, получил от Старца замечательное исцеление странной болезни ног.

   Мне говорили, что чрезвычайно трогательна была Е. И. Мотовилова, когда происходило перенесение гроба Старца из его могилы в церковь Зосимы и Савватия. Старушка, бывшая при похоронах Старца, упала на колени при появлении гроба из недр земли, закричала: «Кормилец мой, 70 лет назад я видела, как тебя опускали в могилу. А теперь ты выходишь из нее».

  В Дивееве, в «дальней пустыньке», хранятся одежда и некоторые вещи преподобного Серафима. «Дальняя пустынька» — это остов той келлии, в которой Серафим жил во время своего пустынничества в Саровском лесу. В этой келлии сделан алтарь кладбищенской Преображенской церкви. Конечно, вся «пустынька» находится внутри церкви, и сзади западной алтарной стены есть очень широкий проход.

   Вот тут, по алтарной стене, висит большой, во весь рост, портрет старца Серафима, в черном одеянии и клобуке, на который окна в стене напротив бросают много света.

   Под этим портретом, в деревянной витрине с подъемною стеклянною крышкой, хранились раньше вещи Старца. Здесь были и тулуп его, который он носил лишь в последние свои годы, мантия, и тот же кусок кожи с прорезом для головы, который он надевал на себя в дурную погоду, невольно напоминая слова Апостола о тех, «иже в милотех и козиих кожах проидоша, в горах и вертепех и пропастех земных скитающеся, скорбяще, озлоблени, ихже мир не бысть достоин». Тут материя от его клобука, его рукавицы, чулочки, четки деревянные из больших зерен. Их не могут выносить бесноватые.

  Так хорошо было вблизи рассматривать эти вещи. Можно приложить к ним голову и чувствовать то особое благоухание, которое от них исходит: тогда, вынув эти вещи из витрины, монахиня накладывает их на вас. В самом алтаре хранится тот малый камень, на котором Старец молился тысячу дней у себя в келлии; табуретка, пень того громадного дерева, которое преклонилось по молитве Старца, в знамение того, что он должен заботиться о Дивееве; его подсвечник, несколько келлейных его икон и, в особой шкатулке, его крест, его Евангелие, которое он носил всегда на лентах в сумочке; листы из Четьи-Минеи, обгоревшие при его смерти от упавшего на них подсвечника с горящею свечой. Теперь все три вещи находятся внутри храма, в прекрасных бронзовых витринах с толстейшими стеклами, устроенные московскими хоругвеносцами. Но витрины эти уже не будут отпираться. К вещам присоединились новые, хранившиеся у Елены Ивановны Мотовиловой и Дивеевской игумении Марии. Здесь есть теперь еще мотыжка, которою Старец работал; кусочек овчины, которою он прикрывал грудь в холодную пору, и еще некоторые другие вещи. Во дворе Дивеевской гостиницы я застал за столом нескольких петербуржцев, и мне было очень интересно прислушаться к впечатлениям людей, совершенно незнакомых с Дивеевым и мало что видавших из духовной области.

   — Я тебя уверяю,— говорил один,— своими глазами видел: на источник его принесли, а оттуда сам пошел. А вот еще из Сибири четверо на подводе едут. Все продали, что у них было, поднялись и отправились.

   Еще один говорил из них, довольно интересно, про Дивеевскую юродивую Пашу. Один из разговаривавших был очень удивлен, что она уличила его в расточительности, видя его в первый раз. И он сознавался, что это его главный порок. Другой говорил:

   — Удивительно ее лицо. Пред вами седая старая женщина, с лицом, сморщенным, как печеное яблоко, и, вместе с тем, это лицо ребенка со светлоголубыми прекрасными глазами. Я слышал, что несколько офицеров, узнав, что Е. И. Мотовилова знала Старца лично, придя к ней, просили ее рассказать им, что она о нем помнит. Бывшего с ними военного доктора особенно интересовали обстоятельства исцеления Старцем ее покойного мужа. Старушка рассказала, между прочим, как однажды она, забегая вперед Старца, смотрела, как он идет по дороге. Видимо, он уже был тогда очень слаб, и ему было тяжело и трудно. Он шел, прихрамывая и сгибаясь. Пройдет немного, остановится, помолится и пойдет дальше. Е. И. Мотовилова рассказывает, что, как ни мала она была возрастом, но стоя пред Старцем, она чувствовала, будто находится на небе, всею душою ощущая его святость.

   Она же рассказывает, как впервые открылась целебная сила тех камней, на которых молился старец Серафим.

Раз в Воронеж пришел искать исцеления у мощей святителя Митрофания один больной, живший неподалеку от Сарова. И вот святой Митрофаний является во сне знаменитому архиепископу Антонию и говорит ему:

   — Зачем идут искать исцелений из того края, где жил старец Серафим. Он имеет великую силу. У Мотовилова есть часть его целебного камня, на котором молился тысячу ночей. Возьми этот камень, слей с него воду, и больной исцелится этою водой.

   На другой день архиепископ Антоний справился у Мотовилова, есть ли у него камень старца Серафима, и очень удивил его этим вопросом. Мотовилов, действительно, никогда не расставался с этим камнем. Больной был исцелен.

   По дороги в Саров я остановился у одного из бараков. Там отдыхали богомольцы, а с верхних полатей слышалось громкое и внятное пение. Я взошел кверху и увидал там молодого человека, аскетического вида, который, прочитав какое-то место в книге, пояснял от себя:

   — Так вот когда праведники подойдут к раю, двери рая пред ними распахнутся.

   Человек десять народа и несколько человек казаков внимательно его слушали. Увидав меня, он, хотя продолжал чтение, но уже с меньшим воодушевлением. И мне стало неприятно, что он мог подумать, будто я не сочувствую, или не понимаю его мыслей на этот счет.

   Чем ближе к Сарову, тем все виднее становилась новая, вливавшаяся в эти места, струя. Но вот и Саров! Как много нового, какая повсюду суета! В часовне-шатре служат панихиду по старце Серафиме, вдоль дороги множество полиции, а у самых ворот, вокруг зданий, где помещается заведывание всеми торжествами и живут официальные лица,— толчея.

  Я только что вошел в монастырские ворота, как между колокольней и соборами встретил толпу народа, окружавшую старуху с мальчиком, исцелившимся поутру у источника. Я в первый раз видел близко только что исцеленного. Мальчик лет восьми-девяти, с умными глазами, весело подпрыгивал. Чрезвычайная радость и жизненность светятся на его лице. Мальчика этого зовут Петр Ильич Зобник; он родом из Моршанского уезда Нечаевской волости, из села Бодина.

   Он два года не ходил, и у него была искривлена шея. Недавно матери его во сне Царица Небесная сказала: «Веди его к старцу Серафиму, и он будет исцелен».

   Его привезли в Саров. На ночь мальчик сильно плакал и, наконец, уснул.

  Утром, после ранней обедни, его купали, и он тут же закричал: «Я хочу бегать!» И шея у него начала выпрямляться.

   Старуха бабушка его плачет, рассказывая об этом событии, а мальчик, держа ее за руку, радостно смотрит на людей и на весь мир Божий. Место, где был схоронен Старец, заперто; там оканчивали работы.

   Памятник, стоявший над могилой, оставлен на своем месте. К низу сбоку устроен сход, и вырыта выемка в том самом месте, где стоял гроб. Этот гроб, в котором Преподобный лежал 70 лет, будет сюда вновь перенесен.

   Я видел гроб в том месте, где он временно хранится: толстая дубовая колода, длинная, показывающая высокий рост Старца. Он не имеет вовсе формы современных гробов, это скорее ящик.

   Старец изготовил этот гроб себе лично задолго до кончины и, часто беседуя, указывал на него. Гроб стоял у него тогда в сенях.

   Церковь над келлией довершена, то есть сделан пол, оштукатурены стены, поставлен иконостас. В келлии старца перемены. Оставлена лишь одна копия с Дивеевской иконы Богоматери «Умиление», пред которой Старец скончался, а все прочие взяты. Из изображений Старца оставлена одна его кончина. Затем, печь изразцовая — обделана для сохранности в стеклянные рамы, а немногие хранящиеся здесь вещи Старца заключены в бронзово-стеклянную витрину. Я в Сарове. Близко полночь на 16-е число. Звезды обступили все небо, бесконечно-чистое. Саров, как невеста в белоснежном уборе, безмятежно покоится под Божьими звездами. Вот в такую же ночь, когда все спало, старец Серафим стоял когда-то на коленях и молился, молился, чтобы некогда спасенному — и нас своею молитвой спасать.

   Душа полна.

  Вся жизнь тут представляется под иным образом, совершаются дивные вещи: расслабленные ходят, немые говорят, глухие слышат. Изумительно выражение лиц исцелившихся детей. Я видел вчера в 6 часов одного 11-ти лет мальчика, не ходившего два года; его держала за руку бабушка, с плачем рассказывавшая о чуде. А у мальчика чрезвычайная радость в глазах и отпечаток чего-то неземного на лице.

   Один старик после троекратного купания пошел,— старик, рассказывающий, как долго «он не был хозяин своего тела!»

   Послезавтра, в 2 часа ночи, Серафимо-Дивеевский монастырь подымет свои святыни и между ними — подлинную икону Богоматери Умиления, келлейную старца Серафима, пред которою он опочил смертным сном. И пойдет величественным крестным ходом в Саров.

   В этом же ходу участвует Серафимо-Понетаевский женский монастырь, с чудотворною Понетаевскою иконой Богоматери Знамение; другие женские обители Нижегородской епархии и крестные ходы, пришедшие из многих мест. Когда мы ездили сегодня к источнику, я был поражен видом того пути, по которому некогда лесною дорожкой ходил Старец, удрученный, с тяжелою котомкой на плечах. Теперь по широкой, словно столбовой, дороге нескончаемо тянутся толпы народа, пешего и конного. Площадь пред источником занята густою толпой, хочется сказать священным языком наших богослужений: «Радуйся, яко воды источника твоего древния Вифезды славней- шия и сильнейшия показуются».

   И когда я вижу, как, не переставая, черпают и выносят ведрами воду, мне вспоминается брак в Кане Галилейской — прообраз того, как силен Бог благодатью претворять все и дать каплям ключевой воды силу большую, чем всякое знание и всякое искусство целых факультетов врачей.

   И над всем этим, этими десятками тысяч народа со всех концов России и местными жителями, этою хлопотливою суетой устраивающегося здесь Царского пребывания, этих великолепных служб и этого торжественно ясного неба,— надо всем стоит он! Он один, всем этим владеющий и все движущий — наижеланный, чудный Серафим! Семнадцатого июля утром, в восьмом часу раздался с Саровской колокольни громкий звон: то выходил из пустыни крестный ход навстречу крестному ходу из Дивеева, который вышел с места в третьем часу ночи.

   Я смотрел на ход с шатра-часовни в четверти часа от монастыря, где ожидал ход епископ Иннокентий. Вот среди аллеи-просеки, по которой пролегает дорога из Сарова, показались всадники, а затем целый лес хоругвей, числом чуть не до полусотни — все жертвы из разных мест в нововыстроенный над келлией старца храм.

  Особенно выделяется своим оригинальным рисунком одна из хоругвей Общества хоругвеносцев Московских Кремлевских соборов и монастырей. Она представляет Старца молящимся на коленях и, при строго-иконописном виде, очень нова. Края ее представляют собою как бы концы металлических развивающихся лент. Трудно передать то чувство, с каким впервые видишь на высокоподнятой кверху хоругви дорогой лик преподобного Серафима. Особенное впечатление производят изображения Старца, молящимся на камне. Вид коленопреклоненной фигуры в белом балахончике на зеленом фоне леса чрезвычайно сильно действует на душу. Хоругвей с таким изображением несколько. И вот, под торжественный трезвон, несшийся к нему навстречу с монастырской колокольни, тихо двигался этот лес хоругвей, раскачиваясь на крепких палках; звеня тяжелыми привесами и кистями. Потом, за воздвизальными крестами несли три святыни — чудотворную икону Знамения Богоматери из Серафимо-Понетаевского монастыря, образ преподобного Серафима, впервые носимый в крестном ходу, и заветную икону Богоматери «Умиление», которую Старец называл «Всех радостей Радость», которая была его келейною иконой и на молитве пред которою он скончался.

   Эти три иконы стали пред шатром-часовней, и начался молебен Божией Матери. Было что-то особое в этой небольшой иконе старца Серафима, окруженной с обеих сторон оплотами и утверждениями его двух обителей, из которых одна им взращена, а другая создалась в его память.

   Яркое солнце озаряло светлый, радостного письма лик Знамения с очами, в каком-то пророчественном экстазе поднятыми к небу, и грустный, слегка темный лик Умиления, с глазами, опущенными долу, с покорно-сложенными на груди руками.

   И мне казалось, что в выражении этих двух икон отразилась судьба обителей.

   Одна, Понетаевская, обеспеченная, теперь даже чрезвычайно богатая, с великолепными своими зданиями; другая, Дивеевская — в вечных страданиях, доселе бедная, почти нищая, возлюбленное чадо старца Серафима, и получившая в удел его удел, то есть непрерывное страдание.

   И дай Бог, чтобы хоть теперь страдания и недостатки Дивеева кончились!

   Но эти грустные воспоминания бледнели пред торжеством праздника.

   Чрезвычайно живописен был этот крестный, далеко растянувшийся ход, разнообразие горящих на солнце хоругвей, разноцветные, пестрые ризы сельского духовенства, толпы народа со всех сторон, высокая часовня-беседка с высшим духовенством в золоте, а там густой лес с просекой, по которой нескончаемою лентой проезжали казаки, спешившие навстречу Государю. После молебна, архиерей поднял в руках тяжелую икону Умиления и осенил ею народ на все четыре стороны.

   Ход тронулся далее к монастырю. Нельзя без волнения думать об этом торжественном возвращении в Саров для присутствия при прославлении того человека, который пред нею молился, пред нею умер, знаменитой теперь святыни, которая 70 лет назад была унесена трогательными дивеевскими «сиротами» как часть неценного для саровцев имущества «убогого Серафима». Теперь же она возвращалась во славе к прославляемому Старцу, который так чтил и любил ее.

   После крестного хода была обедня, отслуженная митрополитом Петербургским Антонием и епископом Назарием Нижегородским, который сказал слово о жизненности старца Серафима и его близости к верующим. Затем была отслужена торжественная панихида по Старце.

   Вчерашний день также был посвящен молитве о нем; в 12 часов была отслужена митрополитом, с архиереями Казанским, Нижегородским и Тамбовским, при тихом, грустном, вдумчивом пении Петербургского митрополичьего хора из 60 человек, под регентством Тернова, панихида по лицам, причастным к отцу Серафиму: Императорам, при которых он жил и по смерти постепенно прославлялся, с Елизаветы Петровны до Александра III; архиереям, его рукополагавшим и правившим со времени его монашества и до последнего времени Тамбовскою епархией; его родителям Исидору и Агафии, и о нем самом. Вечером служили парастас — торжественную, заупокойную всенощную.

   Когда я слушал последние о нем заупокойные молитвы, странное чувство овладело душой, грустное — так что многие плачут,— и вместе невыразимо сладостное. Грустное оттого, что всякий раз, как молятся о дорогом умершем лице — все равно, знали ли вы его, или нет,— тяжело думать, что вы никогда его не увидите. Сладкое потому, что, зная мученическую жизнь старца Серафима, отрадно думать о том, что его теперь окружает. И вот почему эти последние за него молитвы земных, чтущих его людей, принимают особый смысл.

   Доселе, во все эти дни, что я нахожусь здесь, все как-то не привыкает мысль к этим противоположностям.

  С одной стороны, страшное убожество, «снитка», с другой — великолепные облачения, золотые митры собравшегося в честь его духовенства, золотые хоругви и лампады, ему принесенные. С одной, стороны — пустыня, безмолвие, общество медведей; с другой стороны, кроме нескончаемого простого народа, много избалованных горожан, оставляющих удобства жизни, чтобы приехать к этому пустыннику, и, наконец, Русский Двор и Царская Семья. Канун светлого дня.

   С высокой Саровской колокольни величественно несутся мощные звуки колоколов. Они зовут нас ко всенощному бдению. Собор полон. Все сияло великолепием. Оригинальная чудная рака- саркофаг из белого мрамора, с шатром русского стиля, на черно-мраморных колоннах, с изображением на шатре — живописных, а на решетке раки — литых «шестикрылых серафимов», ждала принять в себя мощи нового Чудотворца. С четырех сторон ее, на прутьях, и по двум сторонам у колонн, между которыми она стоит, висело до 50 незажженных лампад. В ногах стоял подсвечник, полный громадных свечей, много пятирублевых. Со стороны внутренности церкви выделялись лампады, привезенные и только что лично повешенные Царскою Семьей. По трем ступеням величественного широкого беломраморного помоста, на котором стоит рака, расстилался изумительно красивый ковер работы и усердия Государыни Императрицы Александры Феодоровны: на светло-зеленом фоне по краям стильная вышивка, верх про- стоты и изящества.

   Посреди храма стоял покрытый зеленым бархатом низкий катафалк, и пред ним подсвечник, тоже полный свеч, поставленных уже и занявших все местечки и положенных между стоячими свечами. На бесчисленном множестве духовенства, собравшегося в громадном, глубоком и широком алтаре, надеты одинаковые ризы — по золотому фону шестикрылые серафимы.

   В задней части храма собрались: Двор, министры — в местах, огороженных решетками, частные лица, но все почти в мундирах, инокини, дамы. Входят Государь, Императрицы и становятся у правого клироса, а около раки — Великие княгини и князья.

   Начинается всенощная, и начинается она со стихир. Многие следят службу по только что вышедшей «Службе Преподобному Серафиму», составленной Московским единоверческой церкви протоиереем Иоанном Звездинским, сын которого, Николай, учащийся в Московской Духовной семинарии, получил в запрошлом январе от старца Серафима чудесное исцеление и теперь с отцом приехал в Саров.

   Приходит время выхода на литию. Впереди идут 60 человек хора митрополита С.-Петербургского с правого клироса и 65 человек прекрасного хора Тамбовского епископа, потом золотая лента духовенства и за ними Государь с Императрицами, Великие князья и княгини и часть публики. Большая часть публики остается в соборе.

   Проходит минут двадцать в напряженном ожидании, слышен тихий плач женщин, засвечают в руках свечи. Некоторые поскорее вставляют свечи в подсвечник пред катафалком. На колокольне громкий трезвон. А время идет, минуты одна за другою — и сердце сжимается нетерпением, вы ждете, как иногда пред рассветом нетерпеливо ждете брызга первого солнечного луча...

   И, стараясь забыть все разнообразие того, что вас окружает, всю эту блестящую и пеструю бытовую картину, вы хотите сосредоточить все силы души лишь на одном призывании того, кто сейчас придет в этот храм, чтоб почить в нем до конца мира. Наконец, идет опять духовенство, трепет охватывает всех, и видна плотно сомкнутая группа архиереев, Государя и Великих князей. Они несут что-то тяжелое и ставят на катафалк гроб...

  Гроб представляет собой дубовый ящик в виде колоды с подъемною крышкой и в трех местах покрыт серебряными обручами в виде листьев. Только что гроб установлен, и несшие в глубоком волнении расходятся по своим местам, как кончается лития чтением Отче наш и раздается громовое пение тропаря:

   «В тебе, Отче, известно спасеся еже по образу; приим бо крест, последовал еси Христу, и дея учил еси презирати убо плоть, преходит бо; прилежати же о души, вещи безсмертней. Темже и со Ангелы срадуется, преподобне Серафиме, дух твой». И громовыми раскатами в словах: «со Ангелы сорадуется, преподобне Серафиме, дух твой», впервые проносится это признание святости отца Серафима, и невозможно этим звукам внимать без волнения!

   И, когда духовенство уходит в алтарь, так чудно и странно стоять около этого гроба.

   Ведь тут, в трех-четырех шагах от вас, лежит тот муж, которого вы так любили, в которого так горячо, страстно и сладко, гордо и смиренно верили, который давал душе вашей узнать невыразимые на языке земном чувства.

   Он, который последние годы, покорив вас себе еще в детстве, составил самую, может быть, лучшую часть вашей жизни; он, который, вместе с тем, век тому назад жил во всех этих пустынных местах, куда вы входили столько раз с умиленною радостью, который молился над источником, где теперь прозревают слепые, говорят немые, ходят хромые; который сказал «Я молился, радость моя, чтоб сия вода в колодце была целительной от болезней»,— сбылось чудно это слово; к кому приходила как к родному и близкому человеку Царица небес, и кто молился тысячу дней и ночей на камне, части которого есть у вас,— этот бесконечно далекий от вас святостию, невыразимо близкий милосердием человек лежит от вас в нескольких шагах, отделенный деревом колоды и глазетовыми воздуха ми...

   И что сказать ему теперь? Если его любили и любят: Он это видел и видит. То, как ему удивляются, благодарят, чтут, как он светел, как вся душа трепещет и наполняется светом при мысли о нем,— того не выразить словом. Чего просить у него? Но неужели указывать этому удивительному человеку, который при жизни своей уже доходил до таких подробностей заботы своей о людях, и, будучи пророком Вышнего, будучи вещателем правды Христовой и высших путей благочестия, в то же время давал людям и то, чего все так жаждут, и что так редко дается: житейское счастье. И вы шепчете лежащему в этом гробе только одно: «Подумай о нас, подумай о нас, не забудь нас. Только подумай о нас!» Выходит епископ Тамбовский и громко, вдохновенно говорит слово. Он говорит о гробе; как источнике печали, и о том гробе, который, сейчас, перед нами, источнике радости, и говорит о вечной жизни. Он напоминает о трогательном образе старца Серафима, о его невыразимых подвигах, безграничном смирении, пламенеющей к ближнему любви, и напоминает о том, что происходит теперь, когда «точно небо отверзлось», и русский народ получает нового ходатая, ради которого слепые видят, расслабленные встают, немые говорят. Громадное впечатление произвела эта речь, сказанная с волнением и слезами, и ее конец: «Через минуту откроется крышка этого гроба, и мы пропоем пред мощами нового Чудотворца: «Ублажаем, ублажаем тя, преподобие отче Серафиме!» Запели «Хвалите...», вышли епископы, и по левую руку стало духовенство. Когда замолкло пение, митрополит Антоний подошел ко гробу, раздалось щелканье замка, и крышка была снята. Открылось под глазетовою пеленой очертание тела, медный крест на груди, и на челе святого прорезь для целования мощей.

   Когда сняли крышку, раздалось пронзавшее, кажется, самое небо пение: «Ублажаем, ублажаем тя, преподобне отче Серафиме, и чтим святую память твою, наставниче монахов и собеседниче Ангелов!» И какое было счастье подпевать этой гремящей хвале: «преподобне отче Серафиме». Могучее чувство стояло в воздухе, мужчины не стыдились утирать слезы.

   И вся слава этого дня, эти летящие во все концы света телеграммы о поездке Царя к останкам Пустынника, это слияние здесь, в прославлении духовного подвига, русского народа со своим Вождем, этот блеск Православия во всем его потрясающем величии,— какая разительная противоположность с положенным 70 лет назад в дубовую колоду сгорбленным, изможденным непомерными подвигами старичком, тайновидцем, Божьим пророком и чудотворцем, но тихим, крепким, умиленно-любовным, детски-простым. Пой же, Русь, греми ему хвалу высоко, громко, все выше и громче, до самого Престола, где он дерзновенно предстоит пред Сущим, откликаясь на всякий вздох, доносящийся к нему с измученной земли. Пой, пой ему громче, Русская земля, радуясь, что ты, твой дух его создал, что тебя он выражал в своей жизни, в своих стремлениях: пой ему громче: «Ублажаем, ублажаем тя!»

   Когда на всенощной стали прикладываться к мощам, теснота была очень велика, даже тогда, когда подходили официальные лица и те, кто стоял на лучших местах. Приложившись в самом начале «канона», я отправился домой.

Я прошел свободно к выходу из монастыря, так как все проходы были обставлены сплошными шпалерами солдат. За воротами, на высоком пригорке, стояли богомольцы с зажженными, кротко теплившимися в тишине ночи, свечами. Что-то непоколебимое, надежное, несомненное стояло в воздухе.

  Я шел точно во сне, уверяя себя, что все, что я видел и слышал — все эти признаки причисления старца Серафима к святым, действительно, совершились...

   Некоторое время просидел я в своей комнате, не быв в состоянии ни делать что-либо, ни говорить, чувствуя какую-то душевную усталость от всего пережитого. Но я не мог долго высидеть в комнате. Меня тянуло опять туда, под своды Успенского собора, к раке мощей преподобного Серафима. Был первый час ночи, когда я вошел опять в монастырь. Без всякого препятствия я вошел в собор. По всему монастырю тянулись громадные, в несколько человек в ряд, вереницы народа, ожидавшие очереди попасть в собор и приложиться. Было очень темно, и по сосредоточенной тишине, в которой стояла эта толпа, трудно было поверить, что переполнен монастырь.

   В соборе к раке, освещенной множеством горящих пред ней свечей, с двух сторон прикладывался народ. Я мог еще раз подойти к ней приложиться к тому месту глазетовой серебряной пелены, которая покрывает ноги, к лежащему на груди, на цепочке, медному Распятию, с которым он был схоронен, и к челу, для чего сделана круглая прорезь в покрове, облегающем главу.

   Ко мне подошел петербургский молодой военный и рассказал, что сейчас, на его глазах, исцелился бесноватый. Он говорил, что страшно было смотреть на выражение его лица, когда его силою подносили к раке, и что после прикладывания он очнулся совершенно здоровым.

   Этот молодой человек принадлежал к семье, которая приехала к торжествам почти в полном составе и сохраняет память о великой помощи старца Серафима. Жившая в Петербурге жена генерала С. чтила старца Серафима; будучи беременна, она раз видит во сне, что отец Серафим молится у ее кровати, а другой раз, что у нее родится мертвый, посиневший младенец, но в эту минуту входит в комнату отец Серафим, благословляет младенца, и младенец оживает, укрепив в этой семье веру в старца Серафима.

   Познакомился с ними в 1857 году игумен Иоасаф, составитель жизнеописания отца Серафима. Он же принес в эту семью изображение старца Серафима, в котором г-жа С. узнала старичка, виденного ею во сне. Роды были тяжелые, и младенец родился бездыханным. Но когда его стали растирать и брызнули на него водой, появились признаки жизни.

   Его поднесли к матери, и она узнала в нем виденного ею во сне, которого тогда благословлял старец Серафим.

  Этот ребенок и был отцом молодого военного, и теперь, полный сил и глубоко помнивший, чем обязан старцу Серафиму, привез своих детей к своему загробному благодетелю.

   И таких съехавшихся к прославлению старца Серафима за недавно или давно оказанную им помощь было не двое и не трое.

   Была на торжествах игумения Вятского монастыря Пульхерия.

   — Как приятно, матушка,— сказал я, когда познакомился с нею,— что вы тут, и что вы носите то же имя, как та ваша предшественница, Вятская игумения Пульхерия, которой отец Серафим чудесно помог в приобретении дома для обители. — Я приехала сюда,— отвечала она,— помня благодеяние Старца нашей обители.

   Я хорошо знал это чудо Старца. Игумения Пульхерия желала приобрести раскольничий дом с садом, прилегавший к монастырю. Хозяин согласился, но умер, а вдова его заломила дорогую цену. Долго игумения, имевшая пламенную веру в старца Серафима, молилась ему о помощи и заметила после молитвы, как особенно ярко светит лампада, неугасимо горевшая пред висевшим в гостиной большим изображением Старца. В полночь к игумении вошел отец Серафим и ласково сказал: «Придет и принесет».

   После заутрени к игумений подошла в церкви хозяйка дома с документами, заявляя, что дарит дом монастырю, рассказала, что среди ночи почувствовала такое желание уступить дом, что не могла спать и задолго до открытия ворот монастыря собралась в церковь, чтобы видеть игумению.

  На всех Саровских торжествах можно было встретить стоящую обыкновенно впереди хорошенькую, лет десяти-двенадцати, девочку в белом платье с матерью. Это — исцеленная недавно Старцем дочь московской жительницы Марии Васильевны Васильевой, живущей близ Арбата, по Сивцеву Вражку, в доме князя Волконского.

   Мне рассказывали об этом исцелении. Госпожа Васильева раньше никогда не слыхала о старце Серафиме. Дочь ее несколько лет не могла ходить. У нее была тяжелая форма ревматизма с сильною опухолью ног.

   Девочка эта, по имени Римма Александровна, очень способный ребенок. Но доктор запретил ее учить, чтобы не утомлять больного организма. Ее посылали на лиман в Одессу, но поездка не состоялась.

   Однажды мать ее видит во сне согбенного старика, выходящего из монастыря (впоследствии, приехав в Саров, наяву она узнала тот монастырь). Он поднес ей маленькую просфорку. Г-жа Васильева рассказала этот сон одной знакомой, которая уверяла, что этот сон плохое предзнаменование. Как-то на память святителя Алексия митрополита г-жа Васильева пошла в Чудов монастырь, и монах, продающий у дверей духовные книги, предложил ей взять жизнеописание старца Серафима, говоря/что это интересная книжечка. Она купила книжку и, прочтя ее, так стала чтить старца Серафима, что желала непременно иметь его изображение. Она обращалась в иконные лавки, но ей повсюду говорили, что отец Серафим не святой, что его икон не существует.

   Раз она зашла к знакомой монахине Вознесенского монастыря и стала ее просить, чтоб та помогла найти изображение отца Серафима. — На что вам оно? — Я желала бы ему молиться. Я думаю, что это он являлся мне во сне.

   Тогда монахиня рассказала, что у нее есть сестра гувернантка. Дети, при которых она живет, нашли в песке писанное на жести изображение старца Серафима, молящимся на камне, которое и принесли ей. Гувернантка передала изображение сестре. Когда монахиня показала это изображение госпоже Васильевой, та выпросила его себе и, в великой радости, что ей, наконец, подано желаемое, по- клонилась в ноги монахине. Она оправила изображение в серебро и стала постоянно носить его на груди. Она решилась ехать в Саров. Но в Москве никто не мог объяснить ей путь туда. Она отправилась в Нижний и тут, встретив на улице монахинь, стала их расспрашивать о пути к старцу Серафиму. Они пригласили ее с собою и, введя в комнату, объявили ей, что тут подворье Серафимова монастыря. На стене висело изображение старца Серафима. Увидев его, г-жа Васильева залилась слезами: именно в этом виде являлся ей во сне старичок с просфорою.

   Накануне Троицына дня 1901 года мать и дочь приехали в Саров и поехали к источнику. По дороге, видя растущие по опушке леса ландыши, девочка говорила:

   — Ах, как бы мне хотелось, если бы могла ходить, нарвать ландышей.

   Когда больную внесли в купальню, там были какие-то интеллигентные дамы, которые уговаривали мать не купать Римму: — Что с вами! Ее на руках внесли, а вы купать хотите. Она умрет.

   Девочка тоже не хотела купаться. Но мать сказала:

   — Если отец Серафим привел нас к себе, то я ему так верю, что, если ты и умрешь, я это приму спокойно.

   Девочку свели внутрь сруба и поставили под желоб. Когда она была облита водой, то пошла назад сама и, взбираясь по ступенькам, закричала: — Мамочка, мамочка, я могу ходить.

   На возвратном пути она могла собрать ландыши, которые ей так понравились за полчаса до того, когда ее, больную, недвижимую, везли к источнику. В первый день она была слабовата и ходила с некоторым трудом. А потом совсем стала здорова, и опухоль прошла.

   Чрезвычайною любовью платила девочка своему исцелителю, как в конце июня появилось радостное известие о церковном его прославлении. И присутствие всех этих лиц, взысканных отцом Серафимом до его прославления, придавало какую-то особую несомненность и яркость чудотворной силе этого удивительного святого.

   Я вышел из собора в эту таинственную ночь, скрывшую такую громаду веры, такую великость любви и столь пламенное усердие к «новому чудотворцу» Земли Русской.

   Могила Старца ярко светилась в ночи множеством лампад. Я пошел в часовню, видел еще раз дивные видения — Старца, молящимся на камне и пробирающимся по лесу, и кончину его, и спустился вниз по лестнице, где в обделанной мрамором стене сделана ниша на том самом месте, где стоял гроб Старца и где теперь этот гроб хранится за громадною бронзовою решеткой.

   И по всему монастырю в таинственной, полной веры и чудес, темноте летней ночи стояли вереницы богомольцев в сосредоточенном молчании.

Настало утро 19 июля. Мне было несколько совестно идти в собор мимо громадной, сдерживаемой полицией и солдатами толпы, которая еще никуда не попала, и в которой всякий человек был, конечно, достойнее меня стоять близко к мощам.

   Началась обедня. Великолепная служба, в которой слилась торжественность архиерейского богослужения, значительность того, что происходило, и удивительное пение 120 человек Петербургского и Тамбовского хоров.

   Вот малый вход, и весь многочисленный собор служащих (архимандритов и священников было, кажется, 12 пар) запел громкое и властное: «Приидите, поклонимся».

   Вот митрополит Антоний осеняет народ на четыре стороны пылающими дикирием и трикирием; вот при пении могучем, стихийном, как широкоразлившееся половодье, слов: «Спаси ны, Сыне Божий, во святых дивен Сый, поющия Ти»,— шествие тронулось вперед.

   Я не ожидал, забыл о том, что должно было произойти затем, и потому оно произвело на меня тем сильнейшее впечатление...

  Шествие окружило катафалк с гробом, архимандриты со священниками подняли гроб и понесли его вслед Евангелию в алтарь. И при раскатах заполнявшего весь храм, рвавшегося наружу пения, сознательной, могучей, спокойной, в своем одушевлении мольбы и вместе прославления Царя Царей,— при раскатах этого пения старец Серафим вновь входил во «святая святых» земного храма — он, так давно дерзновенно стоящий близко-близко к великому Престолу.

   Есть события, которые могут захватить скептика, тронуть до слез человека самого хладнокровного, сдержанного. Было что-то неотразимо-действу- ющее и в этой минуте, когда от средины собора старец Серафим в своем гробе медленно приближался к алтарю. Вот вошел среди роя золотых риз под золотыми шапками, вот обходит медленно-медленно вокруг престола, а мощное «Спаси нас, Сыне Божий, во святых дивен» — продолжает колыхаться в воздухе, несется в высокий купол, наполняет все углы храма и каждое бьющееся сердце.

   Вот, опять в Царских дверях показывается гроб и медленно сходит с солеи, а собор по-прежнему звучит словами «Спаси нас, Сыне Божий, во святых дивен Сый, поющия Тя».

   Вот гроб мимо нас проносят к раке. Среди склоняющихся пред святыней голов я вижу руку, которая быстро протягивает к гробу платок и вытирает им нижнюю доску гроба.

   Гроб подносят к раке и с некоторым усилием вкладывают его в раку.

  Совершилось! «Не может укрыться град верху горы стояй. Ниже зажигают светильника и ставят под спудом, но на свешнице, и светит всем»...

   Старец Серафим до скончания века вчинен в лик святых.

   Кипарисовый гроб, тонкий, вложен в дубовую колоду, представляющую собой художественное воспроизведение того гроба, в котором почивал Преподобный в могиле. Внутренность этой колоды обита зеленым шелком. К колоде прикреплены серебряные скобы для вынимания и ношения ее. Крышка колоды теперь более не будет нужна. Когда стали успокаиваться после сильного потрясения, произведенного перенесением мощей, все заметили необыкновенное волнение, выказываемое тою самою молодою женщиной, которая отерла платком доску гроба. Она плакала, прижимая к себе свою дочь, девочку на вид лет десяти, с болезненным лицом, и говорила, что ее дочь мгновенно исцелилась от немоты, когда она приложила к ее лицу платок, которым отерла гроб.

   Многие из стоявших вблизи стали расспрашивать эту женщину, и вообще произошло движение, замеченное всеми.

   Из рассказов матери можно было понять, что девочка была нема около двух лет, потеряв дар слова вследствие каталепсии.

   У отца ее, Масленникова,— сенной лабаз в Москве, у Немецкого рынка, в Ольховцах. Как-то раз служащий мальчик, желая напугать товарища при проходе его по темному коридору, внезапно выскочил на него; но он ошибся — проходил не товарищ его, а хозяйская дочка Екатерина, с которою от потрясения и приключилась нервная болезнь. Она онемела, впадала в летаргию. Московские известные доктора лечили ее без пользы, и родители пролечили на нее почти весь свой достаток. Начало болезни относится к сентябрю 1901 года, так что девочка страдала около двух лет. Иногда состояние ее здоровья бывало крайне опасно. Об ее исцелении много говорили в тот день.

   В конце обедни исцеленная девочка приобщалась.

  По окончании Литургии среди множества народа, усыпавшего все пространство монастыря, гроб с мощами, высоко поднятый на широких, обитых бархатом, носилках, был обнесен вокруг собора.

   Сильный ветер развевал хоругви, шелестел, казалось, покровом, под которым лежат мощи. И всем издали была видна возвышающаяся из гроба глава Преподобного, с большою прорезью в покрове для прикладывания. Все простонародье, пришедшее в Саров, помещалось верстах в четырех от монастыря, на обширной лужайке, где были выстроены бараки. Вся эта местность носила название «Городок».

  Нельзя сказать, чтобы выбор именно этого пункта был для богомольцев удачен. Идти четыре версты по глубокому песку человеку, утомленному длинным путем и продолжительным стоянием, в высшей степени тяжело. Между тем, иным приходилось совершать этот переход не по одному разу в день. Исключительно в «Городке» богомолец мог подкрепиться пищей, так как только здесь раздавали кипяток, в котором он мог размочить принесенные с собою сухари, у кого они не вышли. Далеко от городка и источник старца Серафима. В «Городке» мне пришлось близко видеть одну несчастную, из тех, которых Церковь называет «одержимыми», «бесноватыми», которых менее определенно означают словом «кликуши» и, наконец, совершенно неправильно словом «истеричные больные».

  В нашем самодовольстве невежества, склонные поправлять даже Евангелие, многие из нас отрицают возможность такого страдания — нахождения души человеческой во власти диавола. Между тем лица, стоящие близко к делу, так сказать, духовной медицины, прекрасно знают неопровержимость этого тяжкого недуга, со всеми его ужасами. Помимо того, что больные этого рода испытывают непреодолимое отвращение ко всему священному, замечательно например то обстоятельство, что иногда простые крестьяне говорят, в случае одержимости, на иностранных языках, с закрытыми глазами обличают тайные дела подходящих к ним людей. И, во всяком случае, страшная область этого недуга настолько интересна, что, вместо глумления, заслуживала бы серьезного наблюдения врачей, которые часто оказываются совершенно бессильными пред этим явлением. Замечательно, что эти одержимые имеют совершенно неестественную силу, так что несколько мужиков иногда еле справляются со слабою на вид женщиною.

    Кроме того, чем сильнее степень недуга, чем крепче «враг» вцепился в свою жертву, тем труднее он выпускает ее. Вот почему так силится он не подпустить к великим святыням человека, в которого вселился.

   Тут же, в Городке, громко рассказывали, что в Саров три человека везли из Сибири закованного в цепи тяжело одержимого. Чем ближе к Сарову, тем он становился ужаснее и, наконец, накануне того дня, когда мы были в Городке, уже находясь в Саровском лесу, он разорвал цепи и бежал.

   Бесноватые освобождаются обыкновенно из-под власти духов у мощей отца Серафима мгновенно. Он невыразимо им страшен.

   Едва ли кто из людей вел такую лютую борьбу, ежеминутную, непрерывную, со «врагом спасения», как старец Серафим.

  Он сам говорил, что боролся с духами, как «со львами и леопардами»; свой страшный подвиг столпничества тысячедневного и тысяченощного моления на камнях он предпринял, когда они особенно ополчились на него. И до последних дней он вел «жестокое житие», чтобы «томить томившего мя»,— как сам говорил,— томившего до последнего его часа.

  Потому и страшен он им. Быть может, этим яростным нападением можно объяснить и то, как у такого величайшего среди великих святых не оказалось целокупных мощей. И глубока, блестяща мысль протоиерея П. А. Смирнова, который говорит: чем яростнее нападение (расхищающего) врага, тем славнее победа (сохранение цельбоносных костей). Чем больше похищенное, тем драгоценнее сохраненное.

   Заговорив о бесноватых, я хочу закончить рассказом о том исцелении, которое произошло на моих глазах 20 июля.

Я находился в Успенском соборе, когда Государь и Императрицы уезжали из него прямо в Дивеев. После их выхода, стали допускать народ прикладываться к мощам. Должны были скоро начаться часы пред обедней, и я остался в соборе. Литургию должен был служить настоятель нашей церкви в Риме, архимандрит Владимир (Путята), кандидат Московского университета, потом Преображенский офицер, которого я знавал, когда он был в миру.

   Стоя неподалеку от раки, я услыхал ужасные вопли, несшиеся от северных входных дверей храма. Я пошел туда. Восемь мужиков с трудом несли бившегося в их руках немолодого, обросшего волосами мужика. Своим видом он напомнил мне какого-нибудь страшного гнома из детских сказок. Внутри его какой-то страдающий голос кричал: «Выйду, выйду!»

   Я шел около, пока его несли по собору к раке. У раки он затих, точно лишился чувств. Я смотрел на лицо его, когда его подвинули, чтобы приложить к раке. Оно было искажено так и такое было на нем выражение, что страшно было смотреть.

   Его приложили, он очнулся и отошел совершенно освободившимся от страшной власти и здоровым.

   Чрез несколько минут я застал его на другом конце собора. Бывший староста Казанского в Петербурге собора, граф Н. Ф. Гейден, записывал место жительства его. Вокруг стояло много народа. Оказывается, он страдал 30 лет и имел от исправника свидетельство, что болен тяжелою формой «кликушества».

   Исцеление это произвело особо сильное впечатление. Фамилия его, кажется, Панцов.

   Страшно было думать, что 30 лет, с 18-летнего возраста, эта душа лишена была исповеди и причастия.  Я спросил его, ел ли он что-нибудь. Он был натощак. Не тут ли, в радости исцеления, было ему идти к Чаше.

   Я попросил архимандрита Владимира исповедывать его, а в конце обедни он спокойно приобщился. Главное движение народа было направлено в Сарове к источнику отца Серафима, где происходило и наибольшее число исцелений.

   Источник находится близ того места, где была так называемая ближняя пустынька Старца, где он проводил все дневное время, при рассвете приходя в нее из Сарова и оставаясь в ней до вечера.

   Сначала в этой местности был устроен для Старца шалаш без окон и двери, с вырезом для входа в него, а потом маленький домик, перенесенный впоследствии в Дивеево и замененный здесь точною с того домика копиею.

   Предание говорит, что, когда однажды Старец пробирался лесною тропой близ этого места, он увидал Пресвятую Богородицу с жезлом. Владычица ударила жезлом по земле, и тогда из земли искипел источник чистой воды. Таково происхождение «источника старца Серафима». Еще при жизни своей Старец говорил, что вода того источника сильнее Евангельской Вифезды.

   По кончине своей, Старец в явлениях своих людям звал их к этому источнику, или приказывал достать воды из него, чтобы пить эту воду или обтираться ею.

   Одно из первых чудес от этой воды произошло над престарелым помещиком Астафьевым, потерявшим зрение. Получив от родственницы воды из этого источника, Астафьев вытер глаза полотенцем, смоченным этою водой, и тотчас прозрел.

  Бывали случаи, что даже нечаянно попадавшие под эту воду исцелялись. Один богатый помещик страдал застарелою простудой головы и боялся обмыться этою водой. Купальни, существующей теперь, еще не было, и под воду становились на открытом воздухе. Наклонясь близко к желобу, из которого течет вода, помещик поскользнулся и упал под самую струю. Можно представить себе его ужас. Но он вышел из-под струи здоровым.

   Замечательно, что этою холодною (в ней 4°) водою и зимой обливаются снаружи люди нежной организации, без вреда для себя и с ощутительной пользою.

   Когда-то к источнику, лежащему на берегу реки Саровки, вела узкая тропа, по которой дважды в день ходил старческою своею поступью, сгибаясь под грузом своей котомки, старец Серафим. Теперь тут широкая дорога, на которой могут разъехаться две тройки.

   С зари по этой дороге шли вереницы богомольцев. И каких несчастий, каких болезней здесь не было! Параличные, со сведенными членами, слепые, немые, бесноватые. Люди на костылях, кто идет на четвереньках, лицом книзу, по-собачьи, кто на четвереньках лицом кверху, что производит особенно-ужасающее впечатление. Часто больной возвращается от источника здоровым и по дороге он сам или его родные рассказывают о совершившемся чуде.

  Этих чудес было столько, что трудно было уследить за ними, и я уверен, что множество из них не зарегистрировано.

  Вся площадь пред источником бывала обыкновенно залита сплошною пестрою толпой. Самый источник представляет собою поверхность воды сажени в полторы в поперечнике, заключенную в деревянный сруб. В этот колодезь бросают прикрепленные к стенкам колодца на цепочках жестяные ведерки и вытаскивают их с водой. По бортам колодца идет узкая, жестью обитая, стойка, на которую ставят сосуды для наполнения их водой. Тут же лежат воронки.

   Над этим колодцем устроена высокая, светлая, довольно просторная часовня.

   Два великолепные, во весь рост, изображения Старца молящимся на камне и идущим по лесу — украшают стены, кроме икон.

   Рядом с часовней — купальни: одна женская и две мужские. Во вторую мужскую купальню стекает вода после того, как она прошла чрез первую. Купанья, собственно, нет, а есть обливание. Сходят в деревянный сруб, в стене которого, на половине высоты человеческого роста, устроен желоб. Надо повернуть кран и наклониться под текущую из желоба воду.

   В самых купальнях особой тесноты не бывало, так как пускали партиями человек по 10—12. Но несколько бесконечных верениц постоянно ждали своей очереди.

   В часовне служились непрерывно сперва панихиды по старце Серафиме, потом молебны преподобному Серафиму. Ежеминутно из часовни выносили целые ведра воды, которую в бутылках народ разнес по всем концам России.

  Звуки нестройного пения, крики кликуш, голоса солдат, наблюдавших за порядком, нестерпимый зной, пыль, яркость красок и напряженное желание попасть скорее к заветной воде,— вот что чувствовалось в этой несметной толпе. И вся она была наэлектризована рассказами о совершившихся и совершавшихся тут же, на ее глазах, чудесах.

   Вы могли умышленно укрываться от этих чудес. Они, так сказать, сами шли на вас, становились пред вами во всей своей неопровержимости.

   — Я видел сейчас несколько исцелившихся,— вот самая обычная фраза, слышавшаяся в эти дни в Сарове.

   — Сегодня двое слепых прозрели. — На моих глазах хромой бросил костыли и пошел прямо,— казалось самым привычным явлением.

   И как не быть толпе у этой «Вифезды» большей чем та, которая была в Иерусалиме, потому что эта готова всякий миг подать исцеление, не считая числа исцеляемых.

   Кроме особо бьющих, так сказать, в глаза исцелений, совершались постоянно и менее видные, но все же поразительные события.

   Один, бывший в купальне одновременно со мною, средних лет мужчина рассказывал мне следующее.

   У его восьмилетней дочери уже три года была на ноге мучительная мозоль, затвердевшая, как кость. Бедная девочка не могла при ходьбе ставить ногу иначе как ребром. Мать ее ездила даже просить совета у харьковских профессоров, но без пользы.

   Родители взяли девочку с собою в Саров и, накануне моей встречи с ее отцом, больную купали в источнике. На следующее утро весь этот нарост с корнем отделился от ноги без всякой боли и без всякого средства.

   Зовут эту девочку Серафима. Отец ее, Михаил Матвеев Крымов, служит ревизором вагонов на станции Лиски Юго-Восточных железных дорог. Из числа виденных мною больных, особую жалость возбуждает несчастнейший человек, которого держали в телеге на пригорке, под деревьями, близ источника.

   Когда мы подошли к этой телеге, я заглянул в нее и увидал лежащее под полукруглою крышей человеческое существо, которое поразило меня своими руками. Руки от самого плеча были тоненькие-тоненькие, страшно красные, и что было особенно ужасно — не были круглы, а плоские, как новомодные английские карманные карандаши.  Около телеги стояла приятная, здоровая женщина, жена больного.

   К этому обезображенному недугом корпусу была приставлена совершенно на вид здоровая голова, с умным, располагающим выражением. Прикройте этого человека до шеи,— и вы, глядя на его лицо, не угадали бы, какую зловещую развалину он собой представляет.

   Он рассказал нам, что до военной службы он был очень силен, первым силачом по селу. Женился он рано, и у него растет теперь дома сын. Он взят был во флот, в Кронштадт, и там был определен в числе лучших матросов в учебную команду, для подготовки к званию машиниста. У него случилась сильная болезнь с жаром 41°. Доктора, вероятно, не поняли болезни и сажали его в ледяные ванны. С этого он захирел. Кажется, пред нами было то явление, которое в Евангелии названо словами: «расслабленный жилами».

   Чрезвычайно благоприятное впечатление производили как сам больной, так и его жена, красивая, полная жизни женщина, забывшая свою молодость для ухода за калекой-мужем. Сюда они приехали, как к последней надежде. Я очень жалею, что не возвращался после встречи с ними к источнику, и не знаю, что с ним сталось. Его зовут Иван Кругленков из села Шатрищ Шатрищевской волости Спасского уезда Рязанской губернии. Особое впечатление производило на народ прозрение слепых.

   Лично я не искал чудес. Я так уверен был в невыразимо чудотворной силе старца Серафима, так привык слышать о благодатном действии его источника, что никакое чудо не могло бы прибавить моей веры в дерзновение старца Серафима пред Богом.

   Я ничего не искал, живя в Сарове субъективною жизнью, и лишь не загораживался от явлений, происходивших на моих глазах, от рассказов достоверных очевидцев.

   Я не буду говорить о постоянно-встречавшихся исцеленных детях, бывших скорченными всем телом, или ногой.

   «Мальчик пошел», «у мальчика ножка развернулась»,— слышалось постоянно.

   Понятно почему, после множества изо дня в день повторяющихся и учащавшихся событий народ так стремился к источнику, к этой даром раздававшейся целительной благодати.

   Теснота доходила до того, что богатые, роскошно одетые женщины снимали свои платья поодаль в лесу и в одном белье проходили мимо солдат в купальню.

   Особенное что-то было в этой толпе 17-го числа, когда около места «ближней пустыньки», в нескольких десятках сажен от источника, народ исповедывался под открытым небом у иеромонаха, положившего крест и Евангелие на пень дерева.

   И темная зелень Саровского леса, пение панихид в часовне, ржание лошадей, гул народа, шепот исповедей, звон посуды с целебною водой и радостный блеск неба, скрывавшего простертую над всем этим благословляющую своих детей руку старца Серафима,— все сливалось в одну единственную, никогда еще не бывшую и драгоценную красоту.

   Прошли почти две недели со времени окончания Саровских торжеств, и я, вдали от Сарова, после значительного промежутка времени, снова берусь за перо, чтобы закончить запись тех впечатлений, которые там были пережиты.

   Странное чувство пришлось испытать нам в последние дни празднеств: какую-то пресыщенность души, какую-то невозможность восприятия ничего нового. Словно те двери, которыми внешний мир шлет свой духовный отсвет в душу, закрылись, и ничего нового не могло войти в душу, как не входит уже более ни одна монета в копилку, набитую деньгами... От массы пережитых чувств наступила, на- конец, какая-то одеревенелость. Внимание, восторг, радость — все притупилось. Не было больше ни силы изумления, ни свежести восприятия.

   Душевная работа, которую пришлось невольно совершить в Сарове, была слишком сложна и трудна. Я не говорю о личных чувствах, о тех уголках души, которые давно уже наполнялись трепетом при мысли о будущем прославлении старца Серафима. Я говорю об общей восприимчивости.

   Живя среди определенных физических законов, привыкнув к известной логике жизненных явлений, наш ум трудно воспринимает столь охотно допускаемые верой нарушения этих законов, этой логики жизни.

   Вы знаете, что хромой никогда не пойдет, глухонемой не заговорит, и слепорожденный не будет видеть. И эти понятия засели клином в нашу голову среди основных наших понятий.

   И вдруг в продолжение десяти дней вы видите ниспровержение этого естественного, закономерного порядка. Слепорожденные видят, расслабленные вскакивают и прыгают, немые говорят. Застарелые, не поддавшиеся никаким врачам недуги мигом исчезают. Один, другой, десятый случай... Десятки случаев!..

   И вам уже начинает казаться законным и обыкновенным не тот порядок неисцелимости убожества и горя, а этот новый порядок всеобщего, чудом вносимого здоровья, бодрости, счастья. Но чтобы достичь, хотя на те несколько дней, такой перемены десятков лет миросозерцания, как сильно и глубоко должны были избороздить душу эти впечатления, как переволновать ее!.. И тогда там мне все казалось возможным.

   Если бы мне сказали там: «Сейчас Дивеевский собор сорвался с земли и унесся в небо!», если бы мне сказали: «Мертвые встали из гробов и пришли к раке отца Серафима»,— я бы не удивился, и сказал бы спокойно:

   «Ну, так что ж? Это так просто и понятно!» Но эта ломка, хоть на несколько дней, всех старых понятий, под напором всего того необъяснимого, что происходило в Сарове, потрясала все существо, и душа начинала чувствовать глубокую усталость от слишком многих, бьющих и необыкновенных впечатлений. И потом все это, столь невыразимо-высокое, непостижимое, сверхчувственное, было столь непривычною сферой для робкой, ограниченной, стелющейся по земле души мирского человека! И какие восторги ни переживала там душа, она не без удовлетворения вернулась опять к обычному быту, к закономерности ограниченных и ясных земных явлений.

   Все, что я там видел и слышал: толпы бесноватых, исцеляющихся от прикосновения к мощам отца Серафима, небесная торжественность служб, за душу хватающие громы церковного пения, ясное влияние чего-то страшного, вечного во всем, что происходило, радостные, обновленные лица исцеленных,— это большее, чем я ожидал, оправдание нашей страстной веры в старца Серафима; это всех переполнявшее, напряженное чувство восторга, умиления, беззаветной благодарности ему за его светлеющую жизнь и за его загробную благодать,— все это столь сильно действовало на душу, что последние ночи я бредил тем, что видел днем. И, наконец, перестал вовсе что-либо чувствовать. Меня не тянуло ни к раке отца Серафима, ни на колодезь, ни смотреть на исцеленных. Я не мог более ни изумляться, ни радоваться, ни с интересом смотреть. Вся, что в душе, способность чувствовать была уже истощена...

   И теперь, когда я вернулся к обычной летней жизни, и когда между Саровом и мною стал длинный путь, разговоры с посторонними людьми, дела службы, интересы театра и литературы, новые книги и новые мысли, множество мелких житейских интересов,— Саровские дни кажутся мне очень далеким, дорогим сном, сном бесконечно задушевным и чрезвычайно ярким.

   И тут, в этих воспоминаниях, где уже меркнут подробности, и яснее рисуются главные части общей картины, встает во весь рост главный после старца Серафима герой этой картины — русский народ.

  Я вижу его отсюда, из моего утопающего в зелени, прохладного уголка,— вижу усталым, запыленным, в неложащейся, густой, как осенний туман, пыли, добровольно принявшим подвиг для того, чтобы на секунду приблизиться к раке отца Серафима.

   По два, по три дня дожидались, стоя в нескончаемой шеренге очереди, войти в ограду монастыря и приложиться к мощам. И часто, какое-нибудь неразумное распоряжение полиции,— и человек, стоявший у самых ворот, отодвигался назад, Бог знает на какое время.

   И вот, в этой толпе было одно лишь покорное ожидание,— ожидание этой минуты таинственного единения с этим чисто-народным, национальным святым, в лобзании его мощей.

  Я думаю, если бы здесь были иностранцы, зараженные ненавистью к нам, они были бы прямо испуганы и ошарашены выносливостью русского человека.

   Придти за сотни верст, питаясь черным хлебом и водою, и несколько дней на ногах, в тесной толпе, спокойно, скрестив руки на груди, ожидать мгновения приблизиться и коснуться губами чела старца Серафима,— сколько сил души надо иметь для такого подвига, какой неиссякаемый родник идеализма, питающий в себе этот подвиг!

   И я думаю, что в эти дни внешнего страдания, многие из этих безвестных людей больше приблизились к старцу Серафиму, и он им больше откликнулся, чем всем нам, культурным людям, приехавшим в Саров с возможными удобствами и имевшими к святыне легкий доступ. Я думаю, что он, великий народолюбец, сумел тайно — от души к душе — так много и так сладко утешить своих бесчисленных, со всех концов прибредших к нему детей, что все они ушли от него обогащенные и обрадованные... Я думаю, что и те, которые не добрались до его раки, и те приходили в Саров не вотще, потому что он их все-таки принял и им ответил.

   А нужно заметить, и нельзя на этом достаточно не настаивать, что отец Серафим был особенно милостив к простому люду. Конечно, он произвел сильнейшее впечатление на все классы русского общества, и во многих родовитых семьях почитание старца Серафима передавалось из поколения в поколение. Но беды и горести простолюдина, его приниженное положение, вызывали особенное сострадание со стороны Старца.

   Он не раз вступался за слабых пред сильными.

   Как-то пришла к нему гордая барыня с крепостною девушкою. На вопрос Старца, кто с нею, барыня небрежно отвечала: «А это моя крепостная девка». Старец благословил обеих, и ласково заговорил с девушкой. Барыня была этим очень недовольна и все время старалась привлечь к себе внимание Старца. Старец вторично спросил: «кто это с вами». Барыня так же небрежно ответила: «А это моя крепостная девка».

   Тогда отец Серафим решительно сказал ей: «Она не девка, а человек, хороший человек, и лучше нас с вами, потому что у нее честный нрав и доброе сердце!» Потом, обращаясь к бедной крепостной, он ласково сказал: «Господь над тобою, мое сокровище!» — и благословил ее.

   В другой раз Старец, пуская к себе посетителей, все запирал дверь пред носом одного важного посетителя, крича: «Дома нет», или: «некогда». Когда, наконец, посетитель был допущен и попросил объяснения поступка Старца, отец Серафим ответил ему: «Так же поступают ваши подчиненные, когда приходят к вам нуждающиеся в вас люди. Они говорят постоянно: «барина дома нет», или: «барину некогда». А это нехорошо и оскорбляет Бога.

   А сколько чудес совершено отцом Серафимом для маленьких, безвестных людей, скольким невидным людям помог он в их малых, с виду для большого человека но еще более, чем часто трагическое, большое несчастие для сильного человека,— трагичных бедах.

   И, когда я смотрел на этот серый, безвестный люд, на эти загорелые лица и мозолистые руки, на коричневые армяки и лапти, когда мне до слез, до страдания становилось больно за них, за все, что они терпят, я тотчас же сознавал, что они-то и суть привилегированные гости отца Серафима и что им- то, этим смиренным, он больше всего и подает свою благодать.

Евгений Поселянин

Евгений Николаевич Поселянин (Погожев, 1870— 1931), известный духовный писатель, автор многочисленных книг о русских подвижниках благочестия. Много печатался в русской периодической печати начала XX века. Публикуемые материалы о прославлении преподобного Серафима Саровского поначалу печатались в газете «Московские ведомости» (июль 1903 год). Затем были собраны в книгу «Светлые дни в Сарове», вышедшую в свет тогда же как приложение к журналу «Отдых христианина». Книги Евгения Поселянина хорошо известны православным читателям. Особой любовью пользуется его труды: «Детская вера и Оптинский старец Амвросий», «Божья рать. Рассказы о жизни святых», а также «Богоматерь. Полное иллюстрированное описание Ее земной жизни и посвященных Ее имени чудотворных икон», переизданных уже в наше время. После революции Евгений Николаевич преследовался властями и был ими умучен 13 февраля 1931 года, пополнив сонм новомучеников.

Иван Шмелев